Маррей приблизился к кровати и наклонился, вглядываясь в голубые глаза.Прежде, когда Сандерленд Спотвуд радовался или злился, эти глаза вспыхивали, как пламя бунзеновской горелки, когда её хорошо настроишь. В точности как бунзеновская горелка, это сравнение пришло Маррею в голову, когда однажды они с Сандером работали за одним столом в университетской химической лаборатории.Но теперь, глядя в те же глаза, он увидел в них печальную синеву снятого молока и на секунду почувствовал головокружительную радость: он присутствовал при торжестве справедливости. Гилфорт выпрямился, чувствуя себя победителем.Но вдруг до него дошло, что всё это время глаза следили за ним. Глаза жили. И помнили его. Знали, чем он был, и знали, что он есть.«Черт бы его побрал! — подумал Маррей с внезапной яростью. — Да что же он не умирает!»Если бы Сандер Спотвуд умер, на свете не осталось бы никого, кто помнит Маррея Гилфорта мальчиком, который боялся оседлать серого жеребца, нырнуть с высокого утёса в глубокую заводь, и даже когда он, не выдержав издевательской усмешки Сандера, заставлял себя пойти на риск, — даже тогда он продолжал бояться. Но будь Сандер Спотвуд мёртв, никто на свете уже не вспомнил бы того Маррея, которого теперешний Гилфорт — а при встрече с ним на улице люди почтительно кланяются — старался забыть, уничтожить, похоронить.Нет, один человек все же останется. И он произнёс про себя его имя: «Маррей Гилфорт».С мерзким ощущением в желудке — его мутило от страха — он стоял возле кровати и смотрел в эти всезнающие безжалостные бледно-голубые глаза.Когда Кэсси вернулась с тазиком горячей воды, он спросил:— Сандер понимает, что делается вокруг него?— Иногда мне кажется, что понимает.Она бережно обтирала лицо Сандера влажным полотенцем.— Надеюсь, что понимает, — сказал Маррей. И услышал, как откуда-то издалека помимо воли голос его продолжает: — Потому что тогда он должен знать о том, что ты делала для него все эти годы. Как ты предана ему, как отдала ему всю свою жизнь, как…С каким-то странным выражением она смотрела на него, и вода с полотенца в опущенной руке медленно капала на пол, расплываясь тёмным пятном на ветхом бесцветном ковре.Но голос его не замолкал. Гилфорт был бы рад его остановить, но голос не унимался:— …Знать, что ты способна на такую преданность, потому что хранишь память о счастье, которое вы принесли друг другу, и я говорю «надеюсь», потому что, зная все это, он даже в нынешнем своём состоянии был бы счастлив, и это значит, что твои заботы о нем не бессмысленны, а ведь для человека главное — иметь смысл жизни, потому что иначе…Боль камнем росла у него в груди, он задыхался.Она уже снова мыла, обтирала Сандера, низко наклонившись и спрятав от Маррея лицо. Она всегда отворачивалась, когда язык брал над ним верх.Он все ещё задыхался, пытаясь вспомнить, что же хотел сказать, и выжидая, пока успокоится боль и глаза снова обретут способность видеть.Все так же не поднимая к нему лица, она медленно и равнодушно проговорила:— Делаю, что могу.Он овладел собой, расправил плечи. С деловым видом достал бумажник.— Здесь сто долларов, Кэсси, как обычно, — и положил хрустящие банкноты на свободное место среди барахла, наваленного на большом столе. Потом достал перо и лист бумаги. Она подошла, протянув руку за пером.— Прочла бы сначала, — велел он. — Это более… по— деловому.Она прочла расписку, подписала её и отнесла деньги в дыру за кирпичом. Он прокашлялся.— Мне надо тебе кое-что сказать.Согнувшись перед печкой, заменявшей теперь камин, она будто и не слышала.— У меня к тебе серьёзный разговор, — повторил он.— Да, — сказала она, вернувшись и став перед ним.— Это касается… — начал он, остановился, многозначительно поведя глазами на кровать. — Лучше будет перейти в другую комнату.Он пошёл следом за ней и церемонно отворил дверь, пропуская её в гостиную. Там они стали по разные стороны стола с мраморной столешницей. Он коснулся пальцами мрамора и прокашлялся. Так делалось в суде. Он любил начинать негромко и доверительно. Пафос — это он оставлял на потом.Маррей снова прочистил горло и подождал, пока блуждающий взгляд Кэсси остановится на нём. Нелегко заставить её сосредоточиться.Они стояли друг против друга в полутёмной гостиной; дыхание белым паром повисало в холодном воздухе.
— Скажи мне, как тебя зовут, — повторял её голос. И Анджело сказал.— Анд-же-ло Пас-сет-то, — произнёс он по слогам, не глядя на неё, по-прежнему не сводя глаз с потолка.— Анд-же-ло Пас-сет-то, — так же по слогам повторила она, словно пробуя имя на вкус.Услышав, как Кэсси словно себе самой, словно его и нет в комнате, повторяет его имя.Анджело повернулся на бок и поднялся на локте.— Ты, — вспылил он, — столько времени не знаешь, как меня зовут, и не спросила?!Она поглядела на него, и опять эти мягкие, полные губы улыбнулись, а глаза вдруг стали ещё ярче, чем прежде. Она покачивала головой и глядела на него так, точно он был где-то далеко.Это дало новую пищу раздражению.— Ты приходишь сюда ко мне, спишь со мной уже столько времени — и что? И ничего? Как меня зовут?! Кто я есть?! Тебе всё равно.Гнев его выдохся, потому что под этим ровным взглядом издалека злиться было совершенно бессмысленно.— Нет, — сказала она. — Все это не так. Я знала, как тебя зовут. Но сегодня…Он опять откинулся на спину, аккуратно подтянул одеяло.— Но сегодня мне захотелось услышать, как ты произносишь своё имя, — сказала она. — Как оно должно звучать.— Это зачем? Что вдруг?— Потому что сегодня все переменилось, — сказала она тихо и терпеливо, ясно и открыто глядя ему в глаза, и это злило его и почему-то пугало.— Что переменилось? — крикнул он. — Святая мадонна, что переменилось?— Раньше я не знала.— Что не знала?— Он приезжал сегодня днём, — сказала она, на этот раз спокойно и по-деловому. — И сказал мне, что ты был в заключении. В Фидлерсбэрге. Тебя держали в тюрьме. И что…— Ах, он сказал! Он тебе сказал! — озлобленно выкрикивал Анджело. — Он сказал!— Тише, — просила она, — тише.— Такой скажет, — продолжал он уже без злобы. — Навидался я таких, как он. Я их всех знаю. Я их по костюму и по лицу узнаю за милю.— Тише, — просила она, — тише, успокойся.— Он сказал, чтобы я уходил?— Допустим, — подтвердила она, — но…— Допустим! — Он сел в постели. — Выйди в коридор, я оденусь и уйду!— Тише, — сказала она почти шёпотом, — тише. Ложись обратно.Он лёг. Не потому, что она велела, а потому, что она сказала это шёпотом и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать её слова, как он напрягал слух, когда по радио звучала музыка. Он медленно убрал локоть, лёг и подтянул одеяло.С минуту он лежал, забыв обо всём, потому что внезапно снова увидел, как ворона, которую он спугнул днём, появляется над потемневшим лесом и медленно летит по холодному, пустому, высокому небу и заходящее солнце сверкает на чёрных, уверенных, упрямых крыльях, несущих её над лесом на север.Потом ворона исчезла. Анджело Пассетто был чист, пуст и огромен, как опустевшее небо.Она что-то говорила, и только теперь он начал понемногу разбирать:— … а я говорю нет, он был не виноват, его же выпустили, нечестно снова ворошить старое. Я ему даже не скажу, что знаю. Когда ты пришёл ужинать, я ещё не собиралась тебе говорить. Но когда пошла спать, я начала думать. Я думала, как они посадили тебя в тюрьму и столько времени держали и ты был ещё такой молодой и ни в чём не виноват…Она наклонилась к нему, и это была совершенно другая женщина, её он не знал. Эта улыбка, и эта мягкость, и эта грусть, такая диковинная, и блеск в затуманенных глазах — все было другим. И она говорила:— Ах, Анджело, такой молодой, как они посмели!Он отвернулся, закрыл глаза, напрягся, как струна. На мгновение он снова увидел ворону в высоком пустом небе. Потом все исчезло.Он не раскрывал глаз.— Но я им тебя не отдам, — говорила она, — никогда.Он чувствовал у себя на лбу её руку.И слышал:— …ты не виноват… ты ни в чём не был виноват… ни в чём, никогда…В ту же секунду, несмотря на прохладную, мягкую ладонь на лбу, несмотря на голос, повторявший, что он ни в чём никогда не был виноват, он увидел искажённое гневом лицо Гвидо Альточчи, увидел, как у всех на глазах тот высвободил руку и, указав на него, выкрикнул злобно и беспощадно: «Предатель!»Эту сцену, этот обвиняющий перст он тысячи раз видел в ночных кошмарах. И знал, что в следующую секунду Гвидо проведёт пальцем по вздувшемуся горлу и, скривив рот, изображая агонию, захрипит, словно захлёбываясь кровью.Да, вопреки прохладной ладони, лежавшей у него на лбу, старый сон вернулся на мгновение, и Анджело почувствовал испарину.Но рука нежно поглаживала его, и голос повторял:— …не виноват, ни в чём не виноват… ни в чём…Пусть бы Гвидо Альточчи услышал этот голос! И Анджело кричал ему: «Слушай, Гвидо, слушай! Не виноват… слышишь, она говорит, я не виноват… ни в чём не вино…»
Маррей вышел из дома и на мгновение поднял глаза к закатному небу за ревущим ручьём. Облетевшие деревья на гребне были отчётливо, до веточки, видны на фоне холодно светящегося небосклона. Глядя туда, он думал или, вернее, старался не думать, что все получилось иначе, чем он ожидал.Он включил стартер и, когда мотор мгновенно сработал, выжал до упора педаль газа.Затрещал лёд на лужах, колеса забуксовали в полузамёрзшей грязи, и это вывело его из задумчивости. Ну что за дура эта Кэсси! Ни одна нормальная женщина не стала бы держать в доме преступника, всего три года назад осуждённого за вооружённое ограбление и соучастие в убийстве!Что с того, что его условно освободили? Он преступник, и к тому же даго Оскорбительное прозвище: так называют в США итальянцев (прим. перев.). , всё равно что черномазый.Впрочем, Маррей и сам свалял дурака. Нужно было только сказать ей, что парень преступник. А он позволил Кэсси вытянуть из него всю историю. Что этому Пассетто было всего двадцать лет, что он утверждал, будто просто ехал в Новый Орлеан искать работу и не знал, что Гвидо уже отсидел срок за вооружённое ограбление, не знал, что машина краденая. Когда в полиции его слегка обработали, Анджело согласился помочь следствию и указал место в ручье, в десяти милях дальше по шоссе, куда бросили револьвер. Это решило дело.— Но он ни в чём не был виноват, — сказала эта дура.— Может, и был, — сказал Маррей, — это никому не известно.. Он помог следствию, и никто не стал особенно копаться.— Против него не было улик. Только то, что он там был.— Перестань, Кэсси, ты же прекрасно понимаешь, что он с ними поехал не в бирюльки играть. Именно так преступники…— Но ведь он ничего не сделал, а его посадили на…— Ну ладно, посмотрим на это иначе. Не такой уж он хороший. Ведь он заложил всех остальных.— Как это — заложил?— Предал своих друзей. Послал их на электрический стул. По-твоему, это хорошо?— Но ведь он сказал правду.Да, вспоминая теперь все это, Гилфорт понимал, что свалял дурака. Да ещё вышел из себя. Но как тут было сдержаться, когда она несла такую чушь? Конечно, Пассетто усердно хозяйничал. Ещё бы, этот малый своего не упустит.Маррей так ей это и объяснил, а она только поглядела на него и сказала:— Ты не знаешь, каково быть все время одной. Все время одной. Когда даже некого попросить помочь.От такого упрёка и святой вышел бы из себя! Сто раз Маррей пытался уговорить её переехать в город, где можно снять дешёвую квартиру, нанять прислугу. Не удивительно, что он вспылил. И точно спятивший миллионер заявил ей, что, если она не переедет в город, он наймёт строительную бригаду, чтобы привести тут все в порядок, и пришлёт профессиональную сиделку.Точно у него миллионы, точно он забыл, что и так платит за все из собственного кармана, потому что у Сандерленда Спотвуда давным-давно нет ни гроша и это он, Маррей Гилфорт, содержит их обоих, а взамен не имеет ничего, кроме груды расписок от Кэсси Спотвуд. Да, дураком он был, дураком и остался.Но на этот раз ему повезло. Потому что она отказалась от его опрометчивого предложения. Она желает жить, как жила, с Сандером и этим каторжником. Заявила, что никуда отсюда не поедет, шагнула к нему и, глядя ему прямо в лицо, как она умеет, приказала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня, Маррей Гилфорт, и сам посуди — на что я нужна этому человеку? Я старуха».И он посмотрел, увидел её бесформенную коричневую куртку, тёмные неподвижные глаза на бескровном лице и подумал: «Неужели под этой дурацкой курткой, вернее, под тем, что она надевает под эту куртку, тело у неё такое же белое, как лицо?» — и уже старался не думать о том, как это тело, должно быть, светится в темноте…И выпалил:— Нет! Не старуха!И, не отводя глаз от её лица, подумал вдруг с такой внезапностью, будто эта мысль пряталась где-то в тени других мыслей и теперь спокойно вышла на свет, — подумал о том, что Бесси давно уже нет, Бесси, которая столько лет была тощей, точно жердь, а потом вдруг ни с того ни с сего так разжирела, что бриллиантовые кольца, врезались в её пухлые пальцы. А вот Кэсси Спотвуд, если сорвать с неё эту чёртову куртку, окажется стройной, как в юности. Кэсси всегда была тоненькой, стройной девушкой…Уже сгустились сумерки. Гилфорт съехал на обочину и остановил машину. Здесь, между этими кустами, начиналась когда-то дорога к старому дому Гилфортов.Уже много лет как дом перестал существовать. Впрочем, разве это был дом? Вспоминать о нем Маррей не любил. Не то чтобы это была лачуга, нет, вполне пристойный домик, но не такой, каким ему хотелось бы помнить своё родовое гнездо.Не хотелось вспоминать и о тогдашней жизни. Не потому, что в ней было что-то трагическое. Или хотя бы неприятное. В ней просто не было ничего значительного. Так, мелькание теней.Если бы трагическое!Теперь на том самом месте, по которому он тысячи раз проходил мальчишкой, стояла его машина — свидетельство жизненного успеха, и сквозь стекло этой машины он смотрел в сгущавшиеся сумерки и слушал приглушённый шум ручья.Она сказала ему: «Да, я знаю, ты большой человек. Ты богат, тебя выбрали прокурорам или чем-то в этом роде. Стоит тебе захотеть, и все будет по-твоему».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36