– Сегодня нет, – сказал Эндре Борош. – Сегодня особенный день – мы будем говорить о себе.
Ты остановилась. Над головой раскачивалась лампа, сквозь голые ветви платанов мягко падал снег. Лицо фотографа было серьезным, почти печальным, и в то же время оно как бы светилось изнутри, словно надежда и безнадежность сменялись на нем, как свет и тень.
– Но только говорить, – ответила ты и сама удивилась, потому что вокруг не было ни души, а ты все же говорила шепотом. – Неделями, долгими неделями только говорить.
– Как хотите.
– Вы не будете просить меня ни о чем. Ни о чем! Обещаете?
– До каких пор?
– Пока я не скажу. Обещаете?
Ответ был получен не сразу, но все же был получен: фотограф кивнул.
Это была удивительная, ни с чем не сравнимая прогулка: кусты покрылись льдом, и, когда порыв ветра колыхал их, скованные ледяным панцирем ветви, сталкиваясь, звенели. Небо словно провисло над парком, оно спустилось совсем низко, висело прямо над головой и было таким близким, что казалось, до него можно дотронуться рукой. Вы говорили о своем Детстве, о книгах… Был уже девятый час, когда вы Добрались до твоей квартиры.
– Завтра я задержусь в ателье на два часа, – сказал Эндре Борош, – нужно отработать за сегодняшнее. Мы можем встретиться только после девяти. Вы свободны? Случайно не ужинаете опять с кем-нибудь?
– Я тогда одна ужинала, – сказала ты и смело взглянула ему в глаза. – Никто не ждал меня. И никогда никто не ждал. К сожалению, я соврала в тот день. Как-нибудь объясню почему. Простите меня.
Эндре Борош все смотрел на снег, смотрел так, словно никогда раньше не видел его, потом сказал:
– Хорошо.
Вы расстались, не пожав друг другу руки. Ты не обернулась на лестнице, хотя каждой клеточкой ощущала, что Эндре Борош все стоит на ветру, под заснеженным навесом, стоит и смотрит тебе вслед до тех пор, пока ты не скрылась из глаз. Ты знала: теперь действительно началось что-то и догадывалась, чем все кончится…

– С тех пор тетя Ева снова стала часто бродить вечерами с папой Кристи, – сказала Маска.

«Вы, конечно, не только бродили по улицам, – думала Цыганочка. – Папа мне всегда рассказывал, когда и где он бывал, одного только не говорил – с кем. Знаю, что вы бывали на концертах, в театрах, в музее, ходили на фотовыставки и лекции по педагогике, хотели познакомиться с профессией друг друга. Должно быть, странное это было время, потому что папа ведь не умеет ухаживать. Он, наверно, ни разу не сказал тебе, какая ты красивая, а когда вы бывали в кино, не пожимал твоей руки».

– Кристина знала об этом, Маска. Вечерами, если она не спала или просыпалась, когда приходил домой ее папа, она все время чувствовала, что папа хочет ей что-то сказать, но не решается, и ей хотелось помочь ему – но ведь не ей же было начинать этот разговор! По ночам, всякий раз, когда папа подходил к ее кровати и склонялся над нею, она на минутку просыпалась и чувствовала: сейчас, в темноте, папа хочет угадать ее сны, узнать по закрытым глазам, о чем она, собственно, думает. Должно быть, ему было очень трудно ничего не говорить тете Еве, но Кристи знала, почему молчит Эндре Борош, и где-то в самой глубине души чувствовала, что тетя Ева запретила ему затевать этот разговор, – это ведь самое характерное и для Эндре Бороша и для тети Евы: каждый из них помнит о своих обязанностях перед людьми. «Жить нужно так, чтобы не портить жизнь другим людям», – сказала однажды тетя Ева на воспитательском часе. Сейчас Кристина, наконец, поняла это по-настоящему.

– Кристина обо всем знала? – спросила Маска. – Тогда, значит, она догадывалась и о том, что сразу после сбора отряда тетя Ева сказала себе: «Жизнь длинная, времени у меня хватит» я дождусь, чтобы все произошло так, как надо, ибо то, чего я жду, лишь тогда станет мне нужным и лишь тогда можно на этом построить свою жизнь, если произойдет одна вещь и произойдет так, как мне хочется и как я это представляю».

«О, я знаю, чего ты ждала! – думала Цыганочка. – . Я видела по твоим глазам, хотя ты смотрела на меня не чаще и не внимательнее, чем на других, но все-таки я чувствовала, ведь я дочь папы и Жу-жи. Иногда на уроке, когда ты рассказывала что-нибудь или читала, я все смотрела, смотрела на тебя и удивлялась: отчего мысль не имеет такой силы, чтобы ты просто сама поняла, о чем я думаю. Я знаю, чего ждала ты, но знаю и другое – папа тоже ждал чего-то; папа знал, что ему, прежде чем выяснить все с тобой, нужно договориться со мною: ведь долгие годы мы были всем друг для друга. Я уверена, что ты не сердишься, ты поймешь и это, как всегда понимала все у нас в классе.
Так я и жила между вами двумя, понимая, что придет минута, когда мне нужно будет выйти из состояния безответственности, из мира детских фраз и поступков и взять ваши судьбы в свои руки, только не знала, как и в какой форме сделаю это: я ведь все-таки еще только девочка, мне и более легкие вещи даются с трудом. Я была просто счастлива, что подвернулся этот бал, и сразу поняла – нечего мне больше изобретать всякие способы и искать удобного случая. Цыганочка может сказать тебе то, что Кристине Борош выговорить трудно, она может сказать тебе, что Кристина знает все и может принести тебе для поддержки письмо Жужи.
Как это великолепно, что ты чувствовала то же самое – знала, что неизвестная Маска может высказать мне все, чего не может сказать тетя Ева. Дли меня огромная честь, что ты держалась со мной, как со взрослой. Ты не обманешься во мне».

– Они поженятся? – спросила Цыганочка.
Маска молчала.
– Потому что они любят друг друга, это же ясно. Значит, самым умным было бы пожениться. Разве не так?
– Они никогда не говорили о женитьбе.
Ответ прозвучал тихо, чуть слышно.
– Ну, тогда сейчас самое время, – сказала Цыганочка.
– Это не так просто, – ответила Маска. – Что еще скажет Кристина?
– Кристина всего-навсего девочка.
– Кристина вовсе не «всего-навсего девочка». Тетя Ева думала… до сегодняшнего дня думала, что она ни о чем не знает. И все-таки это… все-таки это и ее касается. Тетя Ева думала, что, прежде чем она позволит Эндре Борошу спросить ее о чем-то, ей следовало бы поговорить с Кристиной…
– Так поговори же с ней!

«Осмелюсь ли я? Осмелюсь ли? Может ли человек осмелиться на такое? Происходило ли с кем-нибудь когда-нибудь такое чудо? Да, я посмею, посмею, посмею, потому что ты – это ты, потому что ты ни на кого не похожа, потому что я люблю тебя, и мы все тебя любим, и потому что ты будешь знать: что бы я ни сделала, я все-таки уважаю тебя так, как не уважала еще никогда и никого в жизни. И не за то только, что ты такая чистая и честная, а за то, что ты не разрешаешь папе сказать это тебе, не поговорив со мной, за то, что ты ждала моего решения. Так не сердись же! Не сердись!»

Рука в коралловом браслете, унизанная кольцами, рука Цыганочки потянулась и сняла маску с лица той, что сидела напротив, – и та, другая, вздрогнула, словно от удара, вспыхнула, отшатнулась. Тогда Кристи потянулась к затылку, к косам Жужи и тоже сняла свою маску, и теперь они смотрели друг на друга с открытыми лицами.
Цинеге первой увидела, что произошло. Она как раз одна плясала посреди зала и вдруг всплеснула руками и завизжала во всю мочь: «Гляньте-ка, тетя Ева!» Через мгновение весь зал был уже возле них. Все визжали и неистовствовали от восторга, потому что никогда еще не было в их дружине такого потрясающего события, чтобы вожатая оказалась вот так среди них, словно калиф из «Тысячи и одной ночи», всем распоряжалась, все направляла, улаживала и, скрывшись под маской, наблюдала за ними из уголка. Тетя Ева не обманула класс, пришла, была все время с ними, видела, что они вели себя хорошо, по-настоящему хорошо, никто не мог бы на них пожаловаться, она не постеснялась играть с ними. Какая же она милая, когда сидит вот так, в гимназическом платьице, с высоко зачесанными русалочьими волосами, и машет им, улыбается!
Нужно немедля ринуться к ней, обступить в семь, в восемь рядов, махать ей руками, кричать, прыгать: «Тетя Ева! Тетя Ева! Ах, боже мой, тетя Ева!» И другое еще: «Борош, обманщица!», «Кристи!», «Кристина!» Даже Анико чувствует, что такого замечательного дня не было еще у нее в жизни, директриса смеется так, что того и гляди упадет со стула, и даже тетя Луиза чуть-чуть улыбается:
«Эта Медери, что сидит там, пристроившись на гимнастическом козле, и машет детям, выглядит сейчас совсем девчонкой. Фотограф же, который до сих пор непрестанно вертел головой, ища кого-то, так уставился на нее, словно увидел привидение.
Ах, вот оно что, значит это она Кристину Борош агитировала – Цыганочка оказалась Кристиной.
Какая она сегодня хорошенькая, эта девочка! Мими, конечно, не может не вмешаться – вот она уже кричит, чтобы все снова шли танцевать, дали отдохнуть тете Еве, а Медери улыбается и улыбкой просит продолжать пока веселье без нее».
С превеликим трудом порядок восстанавливается, пары возвращаются к танцам.
– Добрый вечер! – сказала Кристина Борош.
Обе не сводили друг с друга глаз. Тетя Ева никогда не позволяла ученицам, здороваясь, говорить: «Целую руку!» Так в Венгрии дети обычно приветствуют старших.

. Ее удивительно чистые русалочьи волосы рассыпались, распушились, когда резинка от маски перестала их стягивать. Маска исчезла – на ее месте сидела учительница Медери.
– Добрый вечер, – шепнула она в ответ.
– Очень хорошо, что вы все-таки пришли… хоть и так поздно.
– Да.
– Я давно уже хотела поговорить с вами, тетя Ева, но так, чтобы не дома и не в школе…
Нет, сейчас это не школа. Это бальный зал.
– Я хотела попросить вас о чем-то.
Ответа не было. Как будто тетя Ева не слышала ее. Но она слышала!
– У меня никогда не было мамы, и папа вот уже почти шестнадцать лет один. Вы ведь всегда говорили, что такая жизнь неестественна.
Молчание.
– Бабушка выходит замуж… Дядя Бенце приезжает сегодня вечером. Очень хорошо, что все так получилось. Только вот мы с папой остаемся теперь одни.
Длинные ресницы дрогнули.
– Нет, нам не домашняя работница нужна, пожалуйста, не подумайте так. Если уж очень нужно, я за всем могу следить. Я умею немножко готовить, особенно закуски, к тому же пообедать каждый может там, где он работает. Уборка – это пустяки, у нас есть всякие хозяйственные машины. Не о том речь, чтобы кто-то нам штопал… Да разве я про это!…
Тишина.
– Нужно, чтобы в доме была женщина… которая расскажет мне, расскажет мне одной, дома, что хорошо, а что дурно… и которая трудится, как и папа. Мы… мы не тяжелые люди, особенно папа, папа такой… хороший.
Тишина, тишина, тишина.
– Папа ласковый и хороший. Во мне… много еще надо бы изменить, потому что иногда я бываю ужасная… хотя, может быть, я избавлюсь от этого сама по себе, потому что, как вы иногда говорите нам, это особенности возраста. Но нам очень нужен кто-то, чтобы мы могли радоваться. Мама нужна и жена.
Теперь тетя Ева так низко склонила голову, что виден был только пробор в ее волосах.
– Я думаю… я думаю, что если возьму себя в руки, то никому не буду причинять огорчений. А папа очень-очень хороший. Правда.

«И ты очень-очень хорошая, родная моя. Уж не собираюсь ли я сейчас плакать? Если заплачу, всему конец. А может, и не конец. Только начало!»

– Тетя Ева, пожалуйста, выходите за нас замуж!
Учительница Медери схватила девочку за руку,
затем потянулась к подбородку. Она так близко притянула ее к себе, что лбы их почти соприкоснулись. Кристи знала, что это означает «да». И почувствовала, что задыхается от радости. Папа тоже здесь, он сидит в углу и смотрит. Но сейчас ей не хочется к нему. Потом, потом.
Ей бы хотелось побыть сейчас одной.
Кристи выскользнула из рук тети Евы. И не прорвалась – проскользнула среди танцующих, как будто у нее вдруг выросли крылья. Ее окликали, она не остановилась. Послышался голос папы. Нет! Нет! Дальше! Танцоры в масках тянулись к ней, кричали вслед: «Кристи! Кристина!» Она не останавливалась, не отвечала, одним ударом распахнула дверь, выскочила в коридор.
«Сейчас ее никто не остановит, – думала тетя Ева. – Сейчас она будет бегать в холодном коридоре, пока не успокоится, пока не остынет. А Эндре пусть подождет, я не подойду к нему, как бы он ни смотрел».
Но она не могла бы подойти к нему, даже если бы и хотела, потому что перед нею склонилась Цинеге, приглашая на танец. Надо потанцевать с детьми, иначе погаснет эта ключом бьющая радость.
– Классная была идея! – похвалила ее Цинеге.
«Как хорошо танцует эта негодница!»
– Прекрасная идея, – поправила ее учительница Медери и рассмеялась. Страсть, с которой она сражалась за чистоту языка, на минутку возобладала над инстинктивным желанием бежать за Кристи или повернуть голову вправо, чтобы увидеть Эндре Вороша.

XX
«Я выхожу за вас замуж»

В коридоре холодно и темно, но здесь не замерзнешь, особенно если мчишься что есть силы – а ведь как не мчаться? Иначе не освободишься от этого страшного напряжения, от которого чувствуешь себя так, будто у тебя температура. Сперва еще слышна музыка, но потом праздничный гул стихает, на третьем этаже можно уже и не заметить, что внизу бал, на четвертом же и вовсе тишина. Здесь, между аквариумами и клетками с животными, такой приятный запах, как на уроках биологии. Каменный паркет коридора грохочет, словно не одна, а множество ног шагают по нему. Дальше, дальше, дальше, пока, задыхаясь от восторга, не ворвешься в нишу.
«У меня будет мать, – думала Кристина, – взаправдашняя, живая мама. Не она родила меня, но все же у меня будет настоящая мама, теперь-то я не сирота, слышишь, Жужа? И я тоже стану настоящей девочкой, стану разумной и веселой и поступать буду всегда обдуманно. Конец пустым вечерам, безмолвному разглядыванию собственной тарелки за столом – наш дом встряхнется, словно в сказке, и грусть и печаль навсегда спадут с него, как скорлупа! Теперь уже и в самом деле может начинаться бал, мой бал, и когда на будущий год я пойду в гимназию и там станут записывать сведения обо мне, я продиктую оба имени, Жужино и мамино – у меня тоже будет мама, как у других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28