https://wodolei.ru/catalog/drains/s-suhim-zatvorom/
Тетю Еву поразило главным образом то, что у Кристины даже подруг не оказалось и что она сторонится общественной работы; тетя Ева вообще считает, что по-настоящему радоваться можно, только разделив свою радость со всеми, и что горе нужно тоже по возможности скорее разделить с людьми, – она не представляет себе жизни иначе. Если бы' о Кристине было написано, что она грубиянка, или забияка, или трусливая, задача была бы проще – воспитание же «трудно активизируемых» детей дело долгое и сложное. Но тетя Ева не боится трудных дел, потому-то и оказался у имени Кристины тот самый синий четырехугольник: если девочка чуждается общества, надо приучить ее, надо заставить ее полюбить коллектив – и чем скорее тетя Ева примется за это, тем скорее добьется успеха. Кристина, наверное, так и думает прожить на земле одна-одинешенька? Отгородиться от людей – что за несчастную судьбу готовит она себе!
«Ну, это мы еще посмотрим!» – думала тетя Ева. Нужно было придумать для Кристины первое задание, но такое, которое привлекло бы ее. Как пионерка, она ничем себя не проявила, это тоже явствовало из характеристики, так что работу для нее следовало подобрать непременно по вкусу. Сначала ей вообще надо давать только такие поручения, и постепенно она станет активнее, заинтересованней. Этот случай был в практике тети Евы не первым, она приблизительно догадывалась, как взяться за дело. Начать перевоспитание Кристины она предполагала со сбора о мире.
Ты помнишь, Цыганочка, тетя Ева хотела устроить праздник мира. Конечно, помнишь, ведь об этом было столько разговоров. Цинеге взяла на себя декорации, даже Анико вызвалась читать стихи – словом, все в классе думали, что сбор получится очень хороший, первый настоящий большой пионерский сбор. Тетя Ева представляла это так: в первой части программы они покажут, как ужасна война, во второй части, – как нужен, как необходим людям мир; и она просила отряд: пусть засияет этот праздничный вечер, пусть он будет словно костер, пусть озарит всех и согреет; она хотела, чтобы каждый говорил о себе, чтобы говорили они сами, чтобы звонкие девичьи голоса возгласили: хотим жить в мире и когда-нибудь, в глубокой старости, прийти к концу жизни с сознанием того, что и мы внесли свою лепту…
«Как ты должна была тогда огорчиться!…» – подумала Кристина.
Тетю Еву постигло тогда разочарование, какого она никак не ожидала. Ох, уж этот воспитательский час, когда она выступила со своей идеей! «Вступительное торжественное слово произнесешь ты, Кристина. И вообще мне хотелось бы, чтобы ты организовала весь вечер. Бажа и звеньевые помогут тебе. Много говорить не надо, скажи только, что означала для всех людей вторая мировая война и почему так нужен людям мир. Но говори просто, душевно, по-человечески, старайся, чтобы твой доклад не получился ни сухим, ни скучным – ведь это такая огромная и важная тема! Говори так, чтобы до слушателей дошло и все горе, которое несет война, и радость, которую дает людям мир. Понимаешь? К счастью, говоришь ты хорошо. Я очень надеюсь, что все удастся…»
«На тебе было тогда синее платье, синее как небо, и волосы были не приглаженные, как сейчас под маской, – они лежали свободно, и длинные светлые прядки то и дело взлетали. Ты казалась не учительницей, а скорее киноактрисой или даже школьницей – стройная, с яркими губами и большими глазами. Ты стояла на кафедре и улыбалась – ни один человек на свете не умеет улыбаться так хорошо, как ты. Это не слишком веселое воспоминание, но я все же рада, что ты заговорила об этом, потому что тогда-то все и началось».
«Не буду!» – сказала тогда Кристина Борош. Она стояла перед тетей Евой и даже глаз не опустила, только повторяла и повторяла свое: «Не буду, не буду!»
«И еще сказала, – думала Кристи. – А меня не интересует ни война, ни мир…»
…Знаешь ли ты, что это такое, когда класс замирает и под тоненькой пленкой молчания бурлит, бьется что-то такое, что невозможно описать словами? Вот это и была такая минута.
«Знаю, – думала Кристи. – Вы все смотрели на меня как на безумную. Рэка отвернулась, глаза у нее были полны слез, так она испугалась, а Анико от ужаса даже о парту облокотилась, она ведь никогда не облокачивается, потому что ей мама сказала, что если она не будет следить за локтями, то кожа на них станет морщинистой, а Анико боится морщин».
– Бажа, председатель отряда, нахмурившись, озадаченно смотрела то на Кристину, то на тетю Еву. Такого в восьмом классе еще не бывало, и Бажа совершенно растерялась: что делать? На секунду и тетя Ева смешалась, но настоящее замешательство наступило, когда Кристина Борош, даже не дождавшись ответа на свои слова, смертельно бледная, с закушенными губами, словно дикий звереныш, бросилась вон из класса. Она так хлопнула дверью, что, казалось, стена задрожала.
«Я не хлопала, – вспоминала Кристи. – Выбежала, но дверью не хлопала. Руки у меня так похолодели от волнения, что дверная ручка выскользнула из пальцев. А не нашли вы меня потому, что я побежала в умывальную, ту самую, в которой сегодня переодевалась и куда ученикам входить не полагается. Тогда на деревьях уже не было листьев, платаны облетают рано. Я облокотилась о подоконник и смотрела вниз, на улицу. Сверху все кажется таким маленьким. Невероятно маленьким. Я так волновалась, что пришлось даже рот открыть – не могла дышать через нос, не хватало воздуха».
– Тетя Ева смотрела на дверь, захлопнувшуюся с таким грохотом, и ломала себе голову: в чем же она ошиблась? Чем все испортила? Дети – сознательные, мыслящие люди; если девочка ответила так странно, значит коснулись ее больного места, вот почему ее ответ прозвучал и грубо и непонятно. «Скандал!» – громко произнесла Бажа. «Тихо! – сказала тетя Ева. – Я все улажу. А вы ни в коем случае не разговаривайте с Кристиной об этом, пока я не разрешу вам». Бажа больше ничего не сказала, но ее строгие глаза метали молнии. Бажа очень рассердилась на Кристину.
«Я знаю. На перемене, когда я вернулась в класс из умывальной, она даже сказала что-то вроде того, не хочу ли я выбрать себе другую школу. Уж если человек захлопывает дверь перед носом классного руководителя, то самое умное, что ему остается, – это перейти в другую школу. И еще сказала, что теперь не видать нам знамени как своих ушей – школьного знамени, которое завоевал наш класс. Я только плечами пожала и смотрела куда-то мимо нее. В эту минуту мне все решительно было безразлично. Я словно закоченела и все смотрела на сучья деревьев из окна коридора. На одном из деревьев сидели птицы, и я думала о том, почему эти птицы не улетают, когда другие улетели, и вообще почему некоторые птицы остаются здесь на зиму, хотя им и холодно и голодно… Я очень люблю птиц».
– Тетя Ева спустилась в учительскую, вызвала дядю Футью. У нее был свободный урок, и она послала дядю Футью в восьмой класс за Кристиной. Пока он ходил туда, она все думала, что же все-таки произошло. Тете Еве действительно очень хотелось организовать торжественный сбор, посвященный борьбе за мир. Она еще помнила войну, и, хотя была в ту пору еще девочкой, война врезалась ей в память; стоило закрыть глаза, и она снова видела развалины и носилки с ранеными. Пламя больших пожаров было багрово-синим… Тетя Ева серьезно думала, что она, ее школа, речь Кристины Борош могут ну хоть на самую чуточку повернуть историю, потому что если люди заговорят, если они расскажут, сколько выстрадали в войну и как страстно желают теперь жить в мире, – тогда воля к миру всего великого множества людей станет могучей силой, и сила эта поможет, наверное, изменить судьбу всего человечества; и еще тетя Ева считала, что каждая фраза, произнесенная в интересах этого, важна и значительна даже тогда, когда она прозвучит из уст девочки в белой блузке и в гольфах до колен. Хорошо, Кристина «трудно активизируема»! Но ведь тут совсем другое! И самая форма ее протеста… Девочка она тихая, замкнутая. Этот поступок не характерен для Кристины. Не характерен…
«Когда я спустилась в учительскую, напрасно ты допытывалась – я не отвечала. Смотрела на носки своих туфель, и все. Эта односторонняя беседа была мучительна, невыносима, а в то же время чем-то и смешна, потому что я знала: как я ни люблю тебя, но рассказать правду не в силах даже тебе. Сегодня-то я, конечно, знаю уже, что могу рассказать тебе все».
– Вошла директриса, вошла тетя Мими, а Кристина все молчала. Позвонили бабушке Борош, пришла и она. Вошла отчужденная, с замкнутым лицом; увидела внучку, взгляды их встретились. Мамы и бабушки всегда сражаются за своих детей, словно львицы. Но в глазах бабушки Кристи было и другое. Казалось, она говорила: «Что бы ты ни натворила, я буду молчать. Рассказывать им о том мы не будем. Никогда!»
Так ничего и не прояснилось. Впрочем, тетя Ева не очень этому удивлялась, потому что в самом начале разговора случайно зашла в учительскую и тетя Луиза, а в ее присутствии дети обычно не очень разговорчивы. Бабушка Кристи, пожав плечами, сказала, что девочка, несомненно, вела себя невоспитанно, есть другие способы отказаться от поручения, но тетя Ева чувствовала: бабушка что-то знает, только не хочет говорить, и она ни на один шаг не приблизилась к раскрытию тайны. Кристина уставилась на ковер, еще раз очень тихо повторила, что не будет говорить ни о войне, ни о мире, потому что ее такие вещи не интересуют, – и тут ее бабушка кашлянула и сжала губы. Тетя Ева могла бы поклясться, что она хотя и молчит, но одобряет поведение Кристины. Девочку пришлось отправить обратно в класс, ничего не выяснив. Бабушка ее, оставшись одна, не стала красноречивей, она сказала, что Кристина девочка нервная, публичные выступления ей противопоказаны. Попросив прощения от имени внучки, она удалилась. Тетя Луиза разохалась – дескать, к чему мы идем. Тетя Мими сказала: «Потерпи, она возьмется за ум». Директриса качала головой, жалела Кристину, твердила: «Да, да, девочке, должно быть, очень тяжело. Видно, есть у нее на сердце что-то такое, о чем мы не знаем…»
«Лучше всего поговорить с ее отцом», – подумала тетя Ева.
Оказалось, что это не так просто. Тетя Мими знала Кристину давно, потому что с тех пор, как девочка занимается в старших классах, она чуть не каждый год ведет у них какой-нибудь предмет, и она сообщила тете Еве, что Эндре Борош не был ни на одном родительском собрании. Приходила обычно бабушка Кристины, но ее объективной не назовешь: что бы девочка ни натворила, она только пожимала плечами, и по лицу было видно, что она целиком на стороне внучки. Теперь тетя Ева припоминает, что, когда она в первую неделю учебного года пришла к Кристине, чтобы познакомиться сСемьей, ее тоже приняла одна бабушка; с отцом девочки поговорить не удалось, хотя он был дома. «Зять просит извинить его, он устал», – сказала бабушка. Устал! Значит, от него унаследовала девочка этот замкнутый характер.
Не оставалось ничего другого, как позвонить ему по телефону. Она все-таки поговорит с Борошем. По классному журналу она узнала, где работает отец Кристины, отыскала номер телефона его фотоателье и на другой день позвонила. Разговор доставил ей мало радости. Сперва она подумала даже, что их разъединили, – такая глубокая воцарилась тишина, когда она рассказала Эндре Борошу о том, что произошло с его дочерью, и попросила его потрудиться как-нибудь зайти к ней – им надо поговорить, вместе легче будет разобраться в поведении девочки и придумать, что можно для нее сделать. Но потом выяснилось, что телефон в порядке и Эндре Борош по-прежнему стоит у другого конца провода, только молча, а когда он заговорил, в тоне его не слышалось особой благодарности. Он сказал тете Еве, что о деле этом знает, теща рассказывала; девочку, сказал он, накажите, она, очевидно, заслуживает этого, но не допытывайтесь ни о чем, примиритесь с тем, что она не создана для публичных выступлений. Сам он, к сожалению, лишен возможности явиться по вызову, у него очень много работы, да и вообще он не мог бы дать сколько-нибудь полезного совета, воспитанием дочери занимается теща. Он повесил трубку.
Обе вздрогнули, испугавшись тени, упавшей на скамью – к ним подошла Агнеш Чатари, – и отшатнулись друг от друга. Густая краска залила под маской лицо Кристи. Она давно перестала слышать раскаты музыки и вот снова вернулась к тому, что происходило в зале, – она вдруг вспомнила, что папа здесь, на балу, хотя она его и не приглашала. Тот, другой, папа – папа резкий, грубо швыряющий трубку, – был для нее в эту минуту куда более реальным, чем этот – в синем костюме, настоящий, которого можно было потрогать рукой.
Лицо учительницы Чатари разгорелось, волосы выбились из-под заколки. Кристи она казалась теперь совсем другой, как-то удивительно похорошевшей; за нею стоял беспомощный дедушка, для которого она каждый день шутила и распевала… Странное это было чувство, Кристи никогда не ощущала ничего подобного.
– Разрешите пригласить? – сказала тетя Агнеш Маске.
– Спасибо, немного попозже, – ответила Маска.
Рэка, опять танцевавшая с Пали Тимаром, оторопело уставилась на них. Все-таки много они позволяют себе, эти кисовцы. Попозже! Ведь если вспомнить, какой-нибудь год-другой назад они еще ходили сюда учиться…
…Тетя Ева стояла у телефона и раздумывала. Образы, которые вырисовывались перед нею, никак не связывались между собой. Глаза у бабушки мечут молнии. Эндре Борош вешает трубку. О девочке в дневнике Илоны написано: скромная, отзывчивая, дисциплинированная, вежливая, пассивная.
Это она пассивная? Этот дьяволенок?
Несколько дней она делала вид, будто обо всем забыла; Кристина не спускала с нее тревожных глаз. Дело не было улажено, и с педагогической точки зрения это выглядело неправильно, ибо по законам педагогики детей нужно наказывать немедленно, но потом тут же забыть о проступке и даже не напоминать о нем ребенку. Но приходилось выжидать – ей все еще не было ясно, что же произошло. И она ждала. Ждала до понедельника, своего первого свободного дня, а потом собралась с духом и отправилась в двенадцатое фотоателье, которым заведовал Эндре Борош, заказывать фотографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
«Ну, это мы еще посмотрим!» – думала тетя Ева. Нужно было придумать для Кристины первое задание, но такое, которое привлекло бы ее. Как пионерка, она ничем себя не проявила, это тоже явствовало из характеристики, так что работу для нее следовало подобрать непременно по вкусу. Сначала ей вообще надо давать только такие поручения, и постепенно она станет активнее, заинтересованней. Этот случай был в практике тети Евы не первым, она приблизительно догадывалась, как взяться за дело. Начать перевоспитание Кристины она предполагала со сбора о мире.
Ты помнишь, Цыганочка, тетя Ева хотела устроить праздник мира. Конечно, помнишь, ведь об этом было столько разговоров. Цинеге взяла на себя декорации, даже Анико вызвалась читать стихи – словом, все в классе думали, что сбор получится очень хороший, первый настоящий большой пионерский сбор. Тетя Ева представляла это так: в первой части программы они покажут, как ужасна война, во второй части, – как нужен, как необходим людям мир; и она просила отряд: пусть засияет этот праздничный вечер, пусть он будет словно костер, пусть озарит всех и согреет; она хотела, чтобы каждый говорил о себе, чтобы говорили они сами, чтобы звонкие девичьи голоса возгласили: хотим жить в мире и когда-нибудь, в глубокой старости, прийти к концу жизни с сознанием того, что и мы внесли свою лепту…
«Как ты должна была тогда огорчиться!…» – подумала Кристина.
Тетю Еву постигло тогда разочарование, какого она никак не ожидала. Ох, уж этот воспитательский час, когда она выступила со своей идеей! «Вступительное торжественное слово произнесешь ты, Кристина. И вообще мне хотелось бы, чтобы ты организовала весь вечер. Бажа и звеньевые помогут тебе. Много говорить не надо, скажи только, что означала для всех людей вторая мировая война и почему так нужен людям мир. Но говори просто, душевно, по-человечески, старайся, чтобы твой доклад не получился ни сухим, ни скучным – ведь это такая огромная и важная тема! Говори так, чтобы до слушателей дошло и все горе, которое несет война, и радость, которую дает людям мир. Понимаешь? К счастью, говоришь ты хорошо. Я очень надеюсь, что все удастся…»
«На тебе было тогда синее платье, синее как небо, и волосы были не приглаженные, как сейчас под маской, – они лежали свободно, и длинные светлые прядки то и дело взлетали. Ты казалась не учительницей, а скорее киноактрисой или даже школьницей – стройная, с яркими губами и большими глазами. Ты стояла на кафедре и улыбалась – ни один человек на свете не умеет улыбаться так хорошо, как ты. Это не слишком веселое воспоминание, но я все же рада, что ты заговорила об этом, потому что тогда-то все и началось».
«Не буду!» – сказала тогда Кристина Борош. Она стояла перед тетей Евой и даже глаз не опустила, только повторяла и повторяла свое: «Не буду, не буду!»
«И еще сказала, – думала Кристи. – А меня не интересует ни война, ни мир…»
…Знаешь ли ты, что это такое, когда класс замирает и под тоненькой пленкой молчания бурлит, бьется что-то такое, что невозможно описать словами? Вот это и была такая минута.
«Знаю, – думала Кристи. – Вы все смотрели на меня как на безумную. Рэка отвернулась, глаза у нее были полны слез, так она испугалась, а Анико от ужаса даже о парту облокотилась, она ведь никогда не облокачивается, потому что ей мама сказала, что если она не будет следить за локтями, то кожа на них станет морщинистой, а Анико боится морщин».
– Бажа, председатель отряда, нахмурившись, озадаченно смотрела то на Кристину, то на тетю Еву. Такого в восьмом классе еще не бывало, и Бажа совершенно растерялась: что делать? На секунду и тетя Ева смешалась, но настоящее замешательство наступило, когда Кристина Борош, даже не дождавшись ответа на свои слова, смертельно бледная, с закушенными губами, словно дикий звереныш, бросилась вон из класса. Она так хлопнула дверью, что, казалось, стена задрожала.
«Я не хлопала, – вспоминала Кристи. – Выбежала, но дверью не хлопала. Руки у меня так похолодели от волнения, что дверная ручка выскользнула из пальцев. А не нашли вы меня потому, что я побежала в умывальную, ту самую, в которой сегодня переодевалась и куда ученикам входить не полагается. Тогда на деревьях уже не было листьев, платаны облетают рано. Я облокотилась о подоконник и смотрела вниз, на улицу. Сверху все кажется таким маленьким. Невероятно маленьким. Я так волновалась, что пришлось даже рот открыть – не могла дышать через нос, не хватало воздуха».
– Тетя Ева смотрела на дверь, захлопнувшуюся с таким грохотом, и ломала себе голову: в чем же она ошиблась? Чем все испортила? Дети – сознательные, мыслящие люди; если девочка ответила так странно, значит коснулись ее больного места, вот почему ее ответ прозвучал и грубо и непонятно. «Скандал!» – громко произнесла Бажа. «Тихо! – сказала тетя Ева. – Я все улажу. А вы ни в коем случае не разговаривайте с Кристиной об этом, пока я не разрешу вам». Бажа больше ничего не сказала, но ее строгие глаза метали молнии. Бажа очень рассердилась на Кристину.
«Я знаю. На перемене, когда я вернулась в класс из умывальной, она даже сказала что-то вроде того, не хочу ли я выбрать себе другую школу. Уж если человек захлопывает дверь перед носом классного руководителя, то самое умное, что ему остается, – это перейти в другую школу. И еще сказала, что теперь не видать нам знамени как своих ушей – школьного знамени, которое завоевал наш класс. Я только плечами пожала и смотрела куда-то мимо нее. В эту минуту мне все решительно было безразлично. Я словно закоченела и все смотрела на сучья деревьев из окна коридора. На одном из деревьев сидели птицы, и я думала о том, почему эти птицы не улетают, когда другие улетели, и вообще почему некоторые птицы остаются здесь на зиму, хотя им и холодно и голодно… Я очень люблю птиц».
– Тетя Ева спустилась в учительскую, вызвала дядю Футью. У нее был свободный урок, и она послала дядю Футью в восьмой класс за Кристиной. Пока он ходил туда, она все думала, что же все-таки произошло. Тете Еве действительно очень хотелось организовать торжественный сбор, посвященный борьбе за мир. Она еще помнила войну, и, хотя была в ту пору еще девочкой, война врезалась ей в память; стоило закрыть глаза, и она снова видела развалины и носилки с ранеными. Пламя больших пожаров было багрово-синим… Тетя Ева серьезно думала, что она, ее школа, речь Кристины Борош могут ну хоть на самую чуточку повернуть историю, потому что если люди заговорят, если они расскажут, сколько выстрадали в войну и как страстно желают теперь жить в мире, – тогда воля к миру всего великого множества людей станет могучей силой, и сила эта поможет, наверное, изменить судьбу всего человечества; и еще тетя Ева считала, что каждая фраза, произнесенная в интересах этого, важна и значительна даже тогда, когда она прозвучит из уст девочки в белой блузке и в гольфах до колен. Хорошо, Кристина «трудно активизируема»! Но ведь тут совсем другое! И самая форма ее протеста… Девочка она тихая, замкнутая. Этот поступок не характерен для Кристины. Не характерен…
«Когда я спустилась в учительскую, напрасно ты допытывалась – я не отвечала. Смотрела на носки своих туфель, и все. Эта односторонняя беседа была мучительна, невыносима, а в то же время чем-то и смешна, потому что я знала: как я ни люблю тебя, но рассказать правду не в силах даже тебе. Сегодня-то я, конечно, знаю уже, что могу рассказать тебе все».
– Вошла директриса, вошла тетя Мими, а Кристина все молчала. Позвонили бабушке Борош, пришла и она. Вошла отчужденная, с замкнутым лицом; увидела внучку, взгляды их встретились. Мамы и бабушки всегда сражаются за своих детей, словно львицы. Но в глазах бабушки Кристи было и другое. Казалось, она говорила: «Что бы ты ни натворила, я буду молчать. Рассказывать им о том мы не будем. Никогда!»
Так ничего и не прояснилось. Впрочем, тетя Ева не очень этому удивлялась, потому что в самом начале разговора случайно зашла в учительскую и тетя Луиза, а в ее присутствии дети обычно не очень разговорчивы. Бабушка Кристи, пожав плечами, сказала, что девочка, несомненно, вела себя невоспитанно, есть другие способы отказаться от поручения, но тетя Ева чувствовала: бабушка что-то знает, только не хочет говорить, и она ни на один шаг не приблизилась к раскрытию тайны. Кристина уставилась на ковер, еще раз очень тихо повторила, что не будет говорить ни о войне, ни о мире, потому что ее такие вещи не интересуют, – и тут ее бабушка кашлянула и сжала губы. Тетя Ева могла бы поклясться, что она хотя и молчит, но одобряет поведение Кристины. Девочку пришлось отправить обратно в класс, ничего не выяснив. Бабушка ее, оставшись одна, не стала красноречивей, она сказала, что Кристина девочка нервная, публичные выступления ей противопоказаны. Попросив прощения от имени внучки, она удалилась. Тетя Луиза разохалась – дескать, к чему мы идем. Тетя Мими сказала: «Потерпи, она возьмется за ум». Директриса качала головой, жалела Кристину, твердила: «Да, да, девочке, должно быть, очень тяжело. Видно, есть у нее на сердце что-то такое, о чем мы не знаем…»
«Лучше всего поговорить с ее отцом», – подумала тетя Ева.
Оказалось, что это не так просто. Тетя Мими знала Кристину давно, потому что с тех пор, как девочка занимается в старших классах, она чуть не каждый год ведет у них какой-нибудь предмет, и она сообщила тете Еве, что Эндре Борош не был ни на одном родительском собрании. Приходила обычно бабушка Кристины, но ее объективной не назовешь: что бы девочка ни натворила, она только пожимала плечами, и по лицу было видно, что она целиком на стороне внучки. Теперь тетя Ева припоминает, что, когда она в первую неделю учебного года пришла к Кристине, чтобы познакомиться сСемьей, ее тоже приняла одна бабушка; с отцом девочки поговорить не удалось, хотя он был дома. «Зять просит извинить его, он устал», – сказала бабушка. Устал! Значит, от него унаследовала девочка этот замкнутый характер.
Не оставалось ничего другого, как позвонить ему по телефону. Она все-таки поговорит с Борошем. По классному журналу она узнала, где работает отец Кристины, отыскала номер телефона его фотоателье и на другой день позвонила. Разговор доставил ей мало радости. Сперва она подумала даже, что их разъединили, – такая глубокая воцарилась тишина, когда она рассказала Эндре Борошу о том, что произошло с его дочерью, и попросила его потрудиться как-нибудь зайти к ней – им надо поговорить, вместе легче будет разобраться в поведении девочки и придумать, что можно для нее сделать. Но потом выяснилось, что телефон в порядке и Эндре Борош по-прежнему стоит у другого конца провода, только молча, а когда он заговорил, в тоне его не слышалось особой благодарности. Он сказал тете Еве, что о деле этом знает, теща рассказывала; девочку, сказал он, накажите, она, очевидно, заслуживает этого, но не допытывайтесь ни о чем, примиритесь с тем, что она не создана для публичных выступлений. Сам он, к сожалению, лишен возможности явиться по вызову, у него очень много работы, да и вообще он не мог бы дать сколько-нибудь полезного совета, воспитанием дочери занимается теща. Он повесил трубку.
Обе вздрогнули, испугавшись тени, упавшей на скамью – к ним подошла Агнеш Чатари, – и отшатнулись друг от друга. Густая краска залила под маской лицо Кристи. Она давно перестала слышать раскаты музыки и вот снова вернулась к тому, что происходило в зале, – она вдруг вспомнила, что папа здесь, на балу, хотя она его и не приглашала. Тот, другой, папа – папа резкий, грубо швыряющий трубку, – был для нее в эту минуту куда более реальным, чем этот – в синем костюме, настоящий, которого можно было потрогать рукой.
Лицо учительницы Чатари разгорелось, волосы выбились из-под заколки. Кристи она казалась теперь совсем другой, как-то удивительно похорошевшей; за нею стоял беспомощный дедушка, для которого она каждый день шутила и распевала… Странное это было чувство, Кристи никогда не ощущала ничего подобного.
– Разрешите пригласить? – сказала тетя Агнеш Маске.
– Спасибо, немного попозже, – ответила Маска.
Рэка, опять танцевавшая с Пали Тимаром, оторопело уставилась на них. Все-таки много они позволяют себе, эти кисовцы. Попозже! Ведь если вспомнить, какой-нибудь год-другой назад они еще ходили сюда учиться…
…Тетя Ева стояла у телефона и раздумывала. Образы, которые вырисовывались перед нею, никак не связывались между собой. Глаза у бабушки мечут молнии. Эндре Борош вешает трубку. О девочке в дневнике Илоны написано: скромная, отзывчивая, дисциплинированная, вежливая, пассивная.
Это она пассивная? Этот дьяволенок?
Несколько дней она делала вид, будто обо всем забыла; Кристина не спускала с нее тревожных глаз. Дело не было улажено, и с педагогической точки зрения это выглядело неправильно, ибо по законам педагогики детей нужно наказывать немедленно, но потом тут же забыть о проступке и даже не напоминать о нем ребенку. Но приходилось выжидать – ей все еще не было ясно, что же произошло. И она ждала. Ждала до понедельника, своего первого свободного дня, а потом собралась с духом и отправилась в двенадцатое фотоателье, которым заведовал Эндре Борош, заказывать фотографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28