"Осудить на исполкоме за компроментацию женщин". Полубояринова вызывали, целый час продержали стоя, под перекрестным допросом. Ушел красный, потный, но несдавшийся. И ухитрился-таки, лягнул Павлинова. В районной газете появилась заметка Павла Семеновича: "Обратите внимание!" В ней он писал: "Подрастающие сады Рожнова уже дают столько плодов, что их не сможет переработать консервный завод "Красный факел". Дело доходит до того, что одинокие пенсионерки запускают в свои сады общественного быка, который поедает опавшие яблоки. Поэтому надо привлечь местное население для варки повидла и патоки..." На что Павлинов якобы заметил: "Этому любителю сладкой жизни надо бы пилюлю горькую прописать, чтобы протрезвел..."
Вот почему Павел Семенович испытывал некоторое беспокойство насчет двери. Первым делом, думал он, надо разбить союз жалобщиков, то есть отколоть Елену Александровну от Зинки. Пока они жалуются вдвоем, они сильны, потому что представляют как бы коллектив. А с коллективом всяк считается. Иное дело, кабы в одиночку жаловались. Либо одна Зинка... Кто ее послушает?
И Павел Семенович решил вечеринку устроить да пригласить старуху Урожайкину с братом, плотником Судаковым, тем самым, который дверь переставлял. А Елену Александровну позвать как бы случайно, мол, праздник медработника и компания у нас позволяет. Собрались небором-сабором, народ все свой - соседушки... Она пойдет - теперь она вроде бы одинокая: Чиженок посрамлен. А тут солидный человек - плотник Судаков. Одевается он чисто, во все полувоенное (у него сын подполковник). Сестра, старуха Урожайкина, лишнего в разговорах не позволяет себе. Держится строго. Так что клюнет Елена Александровна.
И Елена Александровна клюнула...
- Ах, Павел Семенович, я человек коллективный. Вас большинство. Как вы решили, так и будет.
Она вошла к Полубояриновым вся в розовом, как утренняя заря, на высокой груди колыхались волнистые рюши, коралловая нитка в два ряда обхватывала ее белую шею, и перстенек с зеленым камешком врезался в пухлый палец.
- Мать Мария, как это нелюбезно с вашей стороны, что не познакомили меня до сих пор с братом, - пропела она, сперва поклонившись хозяйке.
- Он сам не маленький, - сказала старуха Урожайкина.
Плотник Судаков, одетый в защитный китель, сухонький, горбоносый, с оттопыренной нижней губой, подал широкую костистую руку и хмыкнул:
- К вам, Лена Лександровна, и подходить-то боязно.
- Почему? - брови ее взметнулись.
- Вы человек ответственный.
- С какой стороны?
- Да с любой. Вы и одеты, как генеральша. И сами из себя очень представительны, и должность занимаете хорошую.
- И вас не примешь за простого человека, Матвей Спиридонович, просияла Елена Александровна. - В этом кителе да еще в профиль... Вы прямо полковник в отставке.
- Полковник, по которому плачет уполовник, - усмехнулась старуха Урожайкина.
- А что? Меня в трамвае одна девушка так и попросила: "Товарищ полковник, подвиньтесь, я сяду", - сказал Судаков.
- Ну, соловья баснями не кормят. Вам что налить, беленького или красненького? - спросила хозяйка у Елены Александровны.
- Мне как всем.
Ее посадили рядом с Судаковым, налили полную стопку водки: она взяла ее двумя пальчиками и долго тянула, закрыв глаза.
- А что, с закрытыми глазами водка слаще? - спросил Павел Семенович.
- Просто не могу смотреть на нее, - ответила Елена Александровна, передергиваясь, как на морозе.
- И я не могу видеть ее, проклятую, - сказала хозяйка, - тоже зажмуркой пью.
- А иначе глаза вырвет, - отозвалась старуха Урожайкина.
- Бабы вы, бабы и есть, - Судаков усмехнулся и покачал головой. - На всякое серьезное дело у вас духу не хватает.
Сам он пил легко; ни один мускул не двигался на его лице, и если бы не судорожно трепетавший кадык на сухой шее, то можно было бы подумать, он ее и не глотает, водка сама льется в его утробу, как через просторный шланг.
- Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович? - спросила Елена Александровна.
- Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, - решительно сказал Судаков.
- Для милого дружка хоть сережку из ушка, - ласково кивнул ему Павел Семенович.
Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:
При бурной но-оченьки ненастной
Скрывался месяц в облаках...
Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким чистым голосом, неведомо откуда взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.
На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку
При-и-шла краса-а-а-вица в слезах...
В это время кто-то сильно постучал в дверь.
- В чем дело? - спросил Павел Семенович.
- Довольно! Отпелись... - раздался за дверью пьяный голос Чиженка. Расходись по одному! Бить не стану... Или дверь изрублю, ну?
Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.
- Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня! - вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.
- Отойдите от двери, или я вызову милицию, - сказал Павел Семенович.
- А я говорю, расходись! - и опять удар в дверь и треск дерматина.
- Ну-к, я пойду успокою его, - сказал, вставая из-за стола, Судаков.
- Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! - ухватила его за руку Елена Александровна.
- Эй, обормот! У тебя что, денег много? - спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.
- Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю! - кричал Чиженок.
Судаков все-таки открыл дверь и вышел.
- Ну, чего топором-то размахался?
Чиженок от неожиданности отступил шага на два:
- Га! Счастливая влюбленная пара... А ежели я по шее тебя топором? А?!
- Я вот вырву топор-то да тебя по шее.
- Ну, попробуй! Вырви... Давай! - Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.
- А ты попробуй вдарь?! Ну? - ярился и Судаков.
Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.
- Шшанок, - сказал Судаков.
- А ты кобель старый.
После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.
- Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. - Павел Семенович сорвался к телефону.
И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.
- Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт... - кипятился Павел Семенович.
И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:
- А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу...
5
Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:
- Вась, приходи после ужина в пожарку - с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.
- А где бредень взял?
- Дезертир принес.
- Сам-то он будет бродить?
- Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него что твой невод одна мотня десять метров.
- Тогда приду.
Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.
Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым... через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел - работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил... Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется - за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам - дворы скотные строили, хранилища, избы... Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. "Как, Настасья Гунькина там и живет? - сокрушались бабы из дальних сел. - Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют..." - "Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла".
Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый - время было осеннее, ветреное, он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: "Прости, мать родная! Простите, люди добрые!" И всю дорогу плакал.
С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей... "Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок", - упрашивала его Настасья. Но он был безответен.
В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.
- Берите меня... Я дезертир.
Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.
- Какой дезертир? Откуда? - спрашивал его молодой лейтенант. - С трудового фронта, что ли? С целины?
- Нет, с настоящего... с германского.
- Да ты что, друг, пьяный, что ли?
Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.
- А он деловой, этот дезертир, - сказал начальник. - Только в глаза не смотрит и мычит, как немой. Если помилуют, надо бы трудоустроить его.
Помилование пришло через два месяца. И участковый уполномоченный Парфенов водил его в райкомхоз:
- Отбился человек от жизни... Надо бы посодействовать насчет работы. А так он ничего, смирный. Работать умеет...
Приняли. Милиция авторитетом пользуется. Переехал Гунькин в Рожнов, построил себе пятистенок, разукрасил его резными наличниками и зажил не хуже иных прочих. Про его историю вскоре все позабыли, только и осталось одно прозвище - Дезертир, которое и к ребятишкам перешло. Но кто в Рожнове живет без прозвища? Поди раскопай - отчего так прозывают. Да вот, пожалуй, привычка скверная осталась - плохо спал по ночам Дезертир. Но и тут оборачивалось не без пользы - рыбачил.
Еще с вечера принес он в пожарку свой бредень, сам связал из капроновых ниток цвета лягушачьей икры, чтобы рыбий глаз сбить. Капитан Стенин опробовал его на прочность: двумя пальцами захватил ячейки и натянул их до глубокой рези в теле:
- Крепкий!
- Повеситься можно - нитка выдержит, - ответил Дезертир. - Она в химическом составе пропитана.
- Это что за состав?
- В готовом виде существует. Вроде дубильного порошка.
- А у нас батя сроду шкуры женской мочой выделывал, - сказал капитан.
- Женская моча мягкость придает, - согласился Дезертир. - И гнилушки тоже... А химия, она органичность съедает. Любой запах отобьет, хоть скотский, хоть псиный.
Когда пришел лейтенант Парфенов, Стенин и ему дал испробовать бредень на прочность.
- Больно мелкая ячея, - неожиданно сказал Парфенов. - Эдак мы всех головастиков выловим.
- А тебе не все равно? - спросил Стенин.
- Вроде бы неудобно. По закону охраны ячея дозволяется пятнадцать на пятнадцать.
- А тебе что? Ты его писал, этот закон?
- Вроде бы неудобно. На той неделе мы с егерем отобрали бредень у бреховских как раз за мелкую ячею.
- Дак егерь сам и ловит этим бреднем, - рассмеялся Стенин.
- Понятно. Чего ж ему без дела валяться?
Лейтенант Парфенов был сух и деловит, и на лице его лежала постоянная озабоченность - так я сделал или не так? А капитан Стенин лицо имел круглое, довольное и беззаботное: "Ну, чего ты думаешь? Плюнь! Как ни сделаешь - все будет хорошо", - написано было на его лице. А у Дезертира лицо было темное, плоское, и ничего на нем сроду не писалось и не читалось. Пока спорили насчет ячеи капитан с лейтенантом, он сидел на пороге и спокойно курил.
Пошли они на запруду затемно; капитан Стенин нес пустое ведро, а Парфенов с Дезертиром бредень. Возле пруда паслись две лошади, да хоронилась от собак у самого берега утиная стая. Увидев людей, утки дружно закрякали и поплыли прочь от берега, а лошади поочередно подымали головы, настороженно глядели, замерев, как истуканы, и, фыркая, снова пускались щипать траву.
- Чьи это лошади? - спросил Парфенов.
- А зачем тебе? - отозвался Стенин.
- Да придут поглядеть за ними и нас увидят. Неудобно.
- Ты чего, Шинкарева боишься? Он сам по ночам ловит.
- Дак он хозяин, - сказал Парфенов.
- Директор совхоза - лицо общественное. И рыба тоже есть общественное достояние, - уверенно рассуждал Стенин. - А перед обществом мы все равны. Стало быть, если директору можно ловить рыбу по ночам, то и нам не возбраняется.
- Так-то оно так. Но увидят - неудобно.
- А твое дело сторона. Я старший по званию, я и отвечу.
Размотали бредень, подивились его длине.
- А мотня-то, мотня какая! - восторгался Стенин. - В ней и рыбу-то не найдешь, как блоху в ширинке у старого деда.
- Попалась бы... Небось прищучим, - сказал Дезертир.
Лейтенант стал снимать китель и брюки.
- А ты чего штаны снимаешь? Холодно, - сказал Стенин.
- Дак я ж на дежурстве. А вдруг кто вызовет?
- Куда тебя вызовут?
- Мало ли куда... Неудобно в мокрых штанах бежать.
- Неудобно только с пустым карманом в пивную заходить...
Дезертир взялся за водило и решительно пошел на глубину, пошел прямо в чем был: в рубахе, в брюках, сапогах.
- О, видал, какой водолаз! Правильно! Давай на заброд - тебя рыба не боится. От тебя вроде бы тиной пахнет, - командовал Стенин. - А ты, Вася, от берега заходи. В случае чего телефон принесут из пожарки - я тебе трубку протяну.
- Гляди не накаркай. - Парфенов остался в исподней рубахе и кальсонах, форменные брюки и китель аккуратно сложил, как в казарме по отбою, да еще фуражкой прикрыл их. А пистолет и планшетку отдал Стенину.
Только они погрузились в воду, как из пожарки прибежал дежурный пожарник:
- Товарищ лейтенант, вас срочно к телефону!
- Что такое? Кто зовет? - спросил Стенин.
- Полубояринов, зубной техник...
- Ах, этот писатель-утопист! Чего ему, жалобу не знает на кого подать? Или новый проект строчит - как из лягушек патоку варить?
- Говорит, у них Чиженок скандалит...
- Подумаешь! Словом стекла не вышибешь, - изрек Стенин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12