Ну, поздравляю! Парень у тебя замечательный.
Она нагнулась и горячо расцеловала Джэн.
— Но скажи, Линда! Ты так чудесно выглядишь. А что…
Линда засмеялась. Но не прежним хриплым смехом, а легко и радостно.
— Я не знаю, что тут подействовало — лекарство, или то, что денег не осталось, или еще что-нибудь, а только я стала ходячим чудом, о которых иногда рассказывают доктора, и — видит бог! — им я и собираюсь оставаться.
Джэн вглядывалась в ее веснушчатое лицо.
— Ты выглядишь просто чудесно! Я бы ни за что тебя не узнала.
— А как у тебя дела? Я слышала, ты ждешь очереди в бесплатный санаторий.
— Да. Надеюсь, что уже немного осталось. А то Барту так тяжело приходится.
— Да и тебе тоже не сладко.
— А тебе, Линда, тебе долго пришлось ждать?
— Всего восемь недель. Когда я выписалась из Локлина, я была уже без копеечки, так что сразу встала на очередь, и, когда достаточно народу вымерло, я получила место в Спрингвейле.
— Говорят, это ужасное место, и все-таки ты поправилась.
— Да, поправилась, Джэн. Правда, не знаю, насколько дело тут в психологии, — лицо ее вспыхнуло под веснушками и стало совсем миловидным. — Я там встретила одного парнишку, тоже чахоточного, и он в меня влюбился, а это замечательно поднимает дух. У меня раньше была довольно паршивая история, и я приняла ее близко к сердцу. Видишь ли, когда я в первый раз заболела, мой дружок меня бросил.
— О Линда! Если бы я тогда это знала!
Линда пожала плечами.
— Это одна из причин, почему я и пришла к тебе сегодня: я хочу извиниться за некоторые свои высказывания там, в Локлине. Я была такая свинья! Нет, нет, не спорь!.. Я сама это знаю. Я иногда бываю такой скотиной, и я завидовала, ох, как смертельно я тебе завидовала! А теперь я вышла замуж и снова стала человеком. Через пару недель мы оба отправляемся в туберкулезный городок в Пиктон Лейкс.
— Но… — Джэн резко одернула себя. Все это казалось ей таким безрассудным: оба они под вечным страхом болезни, висящей над ними. И не на кого опереться! Голос ее задрожал: — Я страшно за тебя рада.
— Да я и сама тоже рада. И я хотела сказать тебе: по-моему, твой Барт просто замечательный.
Глаза Джэн наполнились слезами.
— Ты даже представить себе не можешь, какой он замечательный! И часто я чувствую себя виноватой оттого, что я лежу вот так, ничего не делая. Он такой хороший, у него душа такая широкая, а я… я только и делаю, что держу его на привязи, как в тюрьме.
— Чепуха! — Линда потрепала ее по плечу и живо вскочила с места. — Поверь мне, ни одного мужчину не удержишь на привязи, коли он сам того не хочет. А теперь я приготовлю нам поесть. Я ведь знаю: тебя небось держат на кашке, так что я забежала в пару магазинов и разорилась на целую кучу всяких острых и неудобоваримых штук вроде твердо копченых колбасок, маринованного лука, мороженого с карамельным кремом, картофельного салата, торта «безе» и еще… Но, черт, куда же они задевались?.. — Она шарила в своей плетеной сумочке.
— У меня просто слюнки текут.
— Ага! Вот они! Тут у меня две чудесные булочки с кремом. Ну, черт возьми, мы с тобой сейчас пир на весь мир учиним.
— Ну, Линда, ты просто как в воду глядела! Мне уж так опротивели все эти «полезные» вещи.
— Кому ты рассказываешь! Тебе для души нужна пища, а не только для тела.
— Ты о Бетти что-нибудь слышала?
— Да, она в Рэндуике. Ее лечат бронхоскопией.
— Какой ужас!
— Довольно паршиво. Я ее на прошлой неделе видела. Она совсем как привидение стала!
— И есть надежда?
— Была бы, если б она туда сразу после Локлина отправилась, но у них тогда денег больше не было, и ей пришлось ждать полгода — старая история.
Линда взяла в руки корзину.
— Ну, а теперь за еду! Я помираю с голоду.
После обеда Линда попросила:
— Расскажи о своей сестре. Как она поправляется?
Джэн прочитала ей последнее письмо Дорин. Оно было полно медицинских описаний и терминов. В письме говорилось о ее анализах. О пневмотораксе. О группе докторов, которые проводят у них специальные исследования. О ее поправке. Дорин поправлялась замечательно.
Линда утешала Джэн. Она была уверена, что Дорин поправится скоро. У ее мужа приятель лежал в Конкорде. Так тот рассказывает, что это райское место для туберкулезника.
Посещение Линды приободрило Джэн. Она оживленно рассказывала о нем Барту во всех подробностях, и глаза ее сияли при этом, как в былые дни.
— Линда совсем переменилась. Она больше не кажется… — она помялась, — не кажется ни такой озлобленной, ни безнадежно больной.
Барт присел на кровать к Джэн и, обняв ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. История Линды на него тоже подействовала ободряюще.
Линда заходила еще несколько раз и каждый раз приносила с собой надежду и бодрость. Когда они с мужем собрались уезжать, она, прощаясь с Джэн, взяла ее за подбородок и, заглянув в глаза, сказала:
— Выше голову, Джэнни, детка! Вспомни, ведь год назад казалось, что я куда безнадежней, чем ты, и к тому же я куда меньше тебя знала, зачем мне жить.
Глава 37

I
В их квартирке, куда не проникал солнечный свет, о приходе рождества возвестили прежде всего порывы горячего ветра — отзвуки жары, царившей во всем штате; потом поздравительные письма и денежный перевод от Дорин; изящная кофточка от миссис Карлтон с приложенной открыткой, на которой дрожащими, неверными каракулями было нацарапано, что ей не разрешают много писать; книжка от Леонарда; рождественский пирог от Райэнов; визит Чиллы, которого почти не видно было из-за рождественского деревца, что он принес им; пакет с апельсинами от Линды; букет цветов от сестры Даггин и, наконец, короткое посещение батальонного священника — на этом для Джэн с рождеством было покончено. Барт работал в вечернюю смену, и ей предстояло провести целый долгий вечер наедине с собой и в полном одиночестве, слушая звуки рождественских гимнов, доносящихся через световой колодец из многочисленных радиоприемников, включенных в квартирах, наедине с воспоминаниями о том, как она праздновала рождество в прежние годы, воспоминаниями, которые разрывали ей сердце и лишний раз подчеркивали, что она выброшена из жизни. В гараже была маленькая вечеринка, и накануне Барт пришел домой поздно. Он довольно много выпил, и это привело его в исключительно веселое и шаловливое настроение. Джэн пыталась разделить его веселье как могла.
В канун Нового года он ушел на работу рано утром. После посещения сестры Даггин, побывавшей у нее сразу же после завтрака, Джэн целый день лежала одна. У нее болело горло, и при взгляде на неаппетитный обед, оставленный в ящике со льдом, ее начинало тошнить. Весь вечер она беспокойно металась в постели, обливаясь потом, и со все растущим раздражением ждала возвращения Барта.
Время шло, Барт все не приходил, и Джэн стала ощущать какой-то необычайно настойчивый голод. На льду стояли молоко и пирог, который она могла бы съесть, но она не делала попытки достать его; она предпочитала лежать так — голодная, несчастная, страдая от жажды, от одиночества и предаваясь мыслям о том, что вот Барт опаздывает в этот рождественский вечер; в своем раздраженном состоянии она придавала его опозданию неоправданно большое значение. Ее глодали ревность и подозрения, и в памяти у нее вставала та темноволосая девушка в серебристо-сером лимузине. Она думала, что, может, Барт снова встретился с ней сегодня. Она не знает, так ли это, и никогда не узнает. Ногти ее впивались в ладони. Тело у нее горело, хотя погода переменилась, и после десятидневной жары с юга вдруг подул холодный ветер. Она терзала между пальцами носовой платочек, пока он не превратился в тряпку. А если у Барта появится кто-нибудь еще, что станет с ней? Эта случайная мысль постепенно укрепилась, стала навязчивой идеей и терзала ее в эти долгие часы одиночества. А что, если Барт покинет ее?
А Барт в это время отрабатывал и вторую смену, чтоб заработать побольше денег и чаевых, которые были в новогодней горячке более щедрыми, чем обычно. Потом, усталый и проголодавшийся, он пропустил пару рюмок с ребятами и явился домой навеселе.
Когда он пришел, его слишком громкий голос, бьющая через край веселость показались ей подтверждением ее истерических подозрений. Он бы не вел себя сейчас так, если бы он был все это время только с ребятами! Когда он подошел поцеловать ее, она отвернулась, чтобы он не видел ее слез.
— Пожалуйста, не целуй меня, когда ты пьян!
Слова вырвались у нее против воли, прежде чем она успела даже подумать. Барт резко выпрямился.
— Пьян! Но, родненькая, не будь же дурочкой! Да я в обычный день могу гораздо больше выпить, и ты даже не замечаешь, что я пил вообще.
— Ты можешь пить хоть каждый вечер, но я не хочу, чтобы ты подходил ко мне, когда ты пьян.
— Джэн, бога ради, не делай ты из мухи слона!
Но в ней все сильней нарастала истерия.
— Поздненько же ты приходишь домой, если ты не пьян.
— Я никак не мог сообщить тебе, солнышко, но я работал сверхурочно. Один из парней не вышел, и я работал за него. Под Новый год больше всего можно чаевых получить, и мне просто жаль было упустить такой случай.
Джэн отвернулась, закрыв лицо руками. Снова и снова обжигала ее мысль: «Ты был с этой, с темноволосой!» Мысль эта раздувала ее истерию, но Джэн не решалась высказать это вслух.
— Лучше бы мне умереть! Лучше бы мне умереть! — всхлипывала она.
Барт ничего не мог поделать: он стоял, разрываясь от жалости к ней и возмущения ее несправедливостью. Он хотел бы взять ее на руки, но боялся, что от его прикосновения у нее снова начнется истерика. Всю его искусственную веселость как рукой сняло. Он слишком устал, чтобы тронуться с места, и продолжал сидеть у ее изголовья, убирая с пылающего, воспаленного лба влажные волосы и гладя ее сотрясающиеся плечи.
II
Барт заснул тяжелым сном, но Джэн не могла уснуть, несмотря на снотворное, которое Барт дал ей перед сном. Она прислушивалась к его дыханию и не переставала проклинать себя. Таблетки успокоили ее, но сон так и не пришел. Истерия ее улеглась, и вот она лежала без сна, с ужасом думая о том, что она натворила.
Ей очень хотелось сейчас разбудить Барта и просить у него прощения, но он выглядел таким измученным после двух смен, что она просто не решалась будить его. Барт лег без ужина, и она тоже не в силах была проглотить ни кусочка из того, что он ей приготовил. Ей было стыдно за свою истерику, за слова, сказанные ему. В долгие бессонные часы ночи эта глупая истерика показалась ей низкой и неблагодарной выходкой. Барт проработал две смены, чтобы заработать для них хоть немного денег. Потом он выпил чуть-чуть с ребятами — с каким мужчиной этого не бывает, — а когда он вернулся домой, она вела себя, как базарная торговка! Ему и так нелегко живется. И единственное, что она могла сделать, это обеспечить ему спокойную обстановку дома.
Дом… Ее даже покоробило от этого слова! Дом! Да что находит он дома? Он прикован к тесной и душной квартирке, где болезнь жены связывает его по рукам и по ногам. Что это за жизнь для него, для любого мужчины, а особенно для Барта, который так любит жизнь?
В памяти ее с мучительной ясностью всплыли воспоминания о днях, проведенных вместе до ее болезни. Дни, проведенные на пляже. На озере. Прогулки в горах. Музыка по вечерам, танцы по вечерам. Их ночи в лачуге. Она страдала, думая о том, кем она стала сейчас. Инвалидом, прикованным к постели, и, вероятно, навеки. Кашель потряс ее, как будто подтверждая все ее страхи. Она зарылась лицом в подушку, заглушая кашель, чтобы не разбудить Барта.
В припадке гнева против самой себя собственная неблагодарность возрастала в ее глазах до чудовищных размеров. Как могла она наговорить ему такие ужасные вещи? Ведь он никогда не обманывал ее. И если у него было что-нибудь с той темноволосой девушкой, так это со всеми мужчинами бывает. А какой мужчина сделал бы то, что делает Барт? Она возвращалась в памяти к бесконечно долгим месяцам своей болезни — скоро уже год, — и все его поступки казались ей возвышенными и полными благородства. Барт никогда не обманывал ее, а что она дала ему взамен? Он не оставил ее, когда она заболела. Он оплачивал все ее расходы. Он регулярно навещал ее в больнице, а потом в санатории, и, когда ей стало труднее всего, он женился на ней. Недели, нет, месяцы изнурительного, отвратного труда, когда он выхаживал ее, был ее сиделкой и при этом всегда оставался жизнерадостным, хотя она-то уж видела, каких это стоило ему усилий. Все их деньги уходили на нее. Нет, это не брак для него, это не жизнь. А что ждет их в будущем? Может быть, она так и не выздоровеет. Она может остаться, как миссис Карлтон, — прикованной на долгие годы к этому земному аду.
Ее раздражение прошло, утихли последние отзвуки истерии. Сознание ее стало таким ясным, каким оно давно уже не было. Смогла бы она перенести то, что случилось с миссис Карлтон? Видеть, как тает любовь Барта, пока, наконец, только долг не будет вынуждать его поддерживать какое-то подобие любви? К тому же Барт связан по рукам и по ногам куда больше, чем тот же мистер Карлтон, который все-таки сохранял свободу. Ведь у Карлтонов было достаточно денег, чтобы оплачивать санатории и специальную сиделку.
Нет, ей не нужно было выходить за него замуж. Только в насмешку можно назвать это браком. Да что значит для него этот брак? Ничего. И в ее воображении под влиянием кошмара эти недели превращались в месяцы, а месяцы — в годы.
Она представила себе, как Барт все больше и больше становится жертвой собственного великодушия. Она представила и себя — слабеющую, с каждым днем все более беспомощную и беззащитную. В первый раз ей пришла в голову мысль, что она, может быть, никогда уже не поправится.
— Я, наверно, никогда уже не поправлюсь, — произнесла она вслух и обмерла от страха, что Барт услышит ее. Но он, намаявшись за день, безмятежно спал, тихо похрапывая во сне.
Шесть месяцев — так сказали ей вначале. Но прошло уже двенадцать. Что, если это продлится еще год? Два года? Бесконечная нищета, нескончаемые годы отчаяния для них обоих;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48