Я бы сказала тебе зеленый, имея в виду тот самый зеленый, который вижу я. И ты соотнес бы это слово с тем цветом, который увидел ты. Ты мог увидеть его как желтый. Как мой желтый. Итак, мой желтый стал бы твоим зеленым!»
Прошло много времени – семь лет как-никак, и в жизни каждого из нас многое изменилось. Однако последние слова из приведенной мной выше Евиной фразы стали обозначать у нас призыв, употребляемый при взаимном непонимании и побуждающий нас к тому, чтобы попытаться это исправить. В таких случаях мы говорим: «Ты можешь увидеть его как желтый? Как мой желтый».
Сейчас мы вкладываем в эти слова призыв, но одновременно в них звучат высокие ноты иронии. И ставшее сегодня ироничным обращение семь лет назад было напрочь лишено комичности – мы вдруг поняли, что можем совсем по-разному воспринимать окружающий мир, и тогда это нас напугало. Страх от того, что в поисках ответа мы лишь натолкнемся на новые вопросы, надолго заставил нас с Евой не затрагивать темы, касающиеся собственного восприятия. Но однажды мне приснился сон, который взволновал меня. Признаюсь, если в нем и содержалось загадочное символ-послание, оно было мной не принято, но сон показался мне красивым и я рассказал о нем Еве. Во сне я шел по берегу моря, волна плавно смывала мои следы, оставляя после себя ровную глядь мокрого песка, тем самым как бы подвергая сомнению мое существование, а вокруг не было никого. И вдруг я увидел на берегу дельфина. Вода уже почти не достигала его изнуренного туловища (начинался отлив). Я подошел поближе и стал его рассматривать – животное оказалось раненным. И я понял, что выпускать его в море нельзя – он не сможет позаботиться о себе, но и оставить его на берегу означало смириться с его смертью. Я взял дельфина и решил найти для него в бассейн.
А рассказ я начал со слов: «Я вижу, как иду по берегу моря, вокруг никого, а волна плавно набегает на мои следы…» «Постой», – прервала меня Ева, – «когда ты видишь сон про себя, ты видишь себя со стороны или воспринимаешь происходящее изнутри?». Я задумался. «Изнутри», – сказал я. Ее взгляд погрустнел. «Я – со стороны», – тихо сказала она, – «Даже в своих собственных снах про себя я вижу себя со стороны. Даже в своих собственных снах я не могу взглянуть на окружающий мир своими собственными глазами, находясь как бы внутри себя».
Я никогда не задумывался об этом ранее. Признаюсь, я не всегда был благодарен Еве за отнятые у меня минуты покоя, которые я посвящал размышлениям о слишком отвлеченных вещах. Порой я даже злился на нее, чувствуя, что мечусь в темноте и что ответ скрывается от меня и я как никогда далек от истины. Но почувствовав то сладостное волнение мысли, которое охватывает меня всякий раз, как голову посещает совершенно новая идея, я забывал о чувстве отчаяния и усталости, я растворялся в собственном счастье.
Ева пожаловалась, что даже в собственных снах она смотрит на себя со стороны. Ее это беспокоило. Меня никогда не охватывало волнение в этой ситуации, но только потому, что я ее не осознавал, а раз я не выделял ее в отдельную логическую сущность, именуемую фактом, не придавал ей четкой словесной формулировки – я не мог искать ее причины, а именно таковы зачастую последствия беспокойства.
В ту же ночь я увидел следующий сон – я гуляю по берегу незнакомого озера и вижу на поверхности двух мертвых рыб. Они не представляли собой ничего примечательного при жизни, в смерти тем более – они казались мелкими, незначительными, с поблекшей чешуей, не игриво мерцающей, а нервно вздрагивающей в скупых лучах уставшего солнца. Я стал всматриваться в глубь вод, прежде всего с целью понять, можно ли купаться в этой воде. Но то, что я увидел, несказанно меня поразило. Вода казалась почти черной, но около поверхности можно было отчетливо различить огромных цветных рыб. Нигде я не видел таких расцветок. И раньше я и представить не мог, что такие большие рыбы могут жить в таком крохотном озере. Глазами я обвел берег озера в поисках того, кому можно будет задать вопрос. Я увидел человека, проходящего мимо. Я догнал его и, немного отдышавшись, спросил прежде всего о том, что интересовало меня больше всего, – я спросил, достаточно ли чистая в этом озере вода для того, чтобы купание в нем было безопасным для здоровья. Он бросил на меня испуганный взгляд, который, будь он птицей, немедленно улетел бы прочь только чтобы не видеть меня и не слышать больше таких наивных вопросов. И когда удивление победило воспитание этого человека, он пояснил мне, что озеро это принадлежит морскому дьяволу, и что цветные рыбы – заколдованные люди. Как нет двух одинаковых людей на земле, так нет и двух одинаковых рыб в воде. Он сказал, что их можно расколдовать, но каждый человек может помочь вызволить только одного пленника. При этом каждый заколдованный человек в образе рыбы либо с белой душой, либо с черной, и пока ты его не расколдуешь, ты никак не сможешь узнать, какого цвета его душа. Но если ты поможешь ему вновь обрести человеческий облик, он будет до конца своих дней привязан к тебе и не только исполнять любую твою волю, но и читать твои мысли, а прочтя в них желания, исполнять их без твоего разрешения или приказа. При этом человек с белой душой будет читать добрые, белые мысли и если они будут приходить к тебе в форме желания, он будет исполнять их. Человек с черной душой, вызволенный тобой из плена живущего на дне дьявола и превращенный в твоего раба, будет читать твои самые черные мысли, и если он увидит в них страстное желание что-то сделать, он исполнит это за тебя, как и положено рабу. Поэтому немногие готовы пойти на такой риск и вызволить других из плена.
Я рассказываю тебе этот сон, мой милый читатель, а сам вспоминаю, что видел я себя тоже со стороны и преимущественно со спины. События во сне развивались, и вместе с ними менялось мое восприятия самого себя и внешнего мира. Я взял удочку, и поймал огромную желтую рыбу с золотящейся чешуей. Небо потемнело и в облаке сероватого дыма возник образ дьявола, живущего на дне этого небольшого озера. И он спросил меня, буду я освобождать из плена пойманного мной заколдованного человека и предупрежден ли я о последствиях. Я задумался…Милый мой читатель, я обязательно расскажу тебе, чем закончился этот сон, хотя заранее как человек не терпящий, когда раз разожженное во мне любопытство не погашают должным потоком фактов, должен предупредить тебя о том, что самая интересная часть этого сна была тебе поведена и впереди тебя не ожидает еще более захватывающего продолжения, которого ты, скорее всего, ожидаешь. Однако сон этот я привожу здесь единственным образом для того, чтобы указать на разницу в восприятии мира внешнего, зависящей от того, смотришь ли ты на себя как бы со стороны или, напротив, воспринимаешь мир изнутри, а вовсе не поведать об этом сне как неотъемлемой частице моего внутреннего мира. Итак, когда я смотрел на морского дьявола, я смотрел на него изнутри, а это, в свою очередь, означает, что я не видел себя. Я не воспринимал себя отдельно от собственного внутреннего мира, а это говорит о состоянии гармонии, о котором я так много уже рассказывал и которого удалось достичь нашей героине вдали от кипящей суеты неблагозвучного (в отличие от природы, а значит – относительно природы) города.
Я буду рад, если я сумел уже к настоящему моменту донести до любезного моего читателя прозвучавшую недавно мысль, однако я все же, как и обещал, опишу, чем закончился мой сон. Я подумал и дал дьяволу ответ, что я хочу спасти человека от чар. Тогда мне прочитали его краткую биографию. Мне все более и более биография спасенного мною человека напоминала биографию Евы. Мне сказали, что человек хороший и, привязывая его к себе, я ничем не рискую. Передо мной возник образ Евы, на этом сон закончился.
И вспоминая этот сон в контексте того разговора с Евой, а также сейчас, рассказывая обо всем это тебе, мой милый читатель, и вдобавок к этому вынося из пучин немилосердного времени свои воспоминания об этом сне, спасая их от его коварства и заставляя оживать во времени почти также, как я спас тогда Еву, я понимаю или, вернее будет сказать, – из имеющихся у меня обобщений делаю выводы, что во сне человек видит себя со стороны, если он чем-то в себе недоволен, в частности – если у него возникает разобщение со своими внутренним миром, который в этот момент становиться для него таким же чужим, как и мир внешний. Он выходит за границы своего внутреннего мира, он выходит за границы себя. Он перестает сам для себя быть абсолютным, а только в абсолютном можно достигнуть гармонии. Только ощущая себя чем-то абсолютным можно по-настоящему быть собой.
Контраст
Перенесемся в воображении на крыльях времени (ах, если бы это путешествие было и вправду возможно) в годы нежной юности нашей героини. Я уже достаточно сказал о ее детстве – и я прошу прощения, если тебе, мой милый читатель, этот рассказ показался слишком сухим, я старался показать только самое существенное, пусть даже мое повествование и получилось чересчур эмоциональным, а потому лишенных некоторых описаний. Сейчас я хочу вспомнить второй год обучения Евы в художственной школе. Мое воображение тут же являет мне замечательные картины тех прекрасных дней, когда сентябрьскими ненастными буднями она спешила на занятия с непомерно тяжелым для нее мольбертом, грузом своим искажающим ее прекрасную осанку; ее красный берет (она не расставалась с ним долгие годы, и если я не ошибаюсь, она до сих пор продолжает хранить его как вещь, связывающую ее с тем временем, словно этот берет является доказательством подлинности всех некогда происходящих событий), укрывающим ее выбеленные летним, но уже побледневшим солнцем от навязчивых капель непрекращающегося дождя. Иногда мы случайно встречались на остановке автобуса, и я удивлялся тому, что в ее глазах не было ни капли печали, которую с легкостью умеет сеять в них осенняя неприветливая погода, пришедшая на смену прекрасным летним дням. В ту пору, а я напомню, что шел второй год обучения Евы в художственной школе, она училась выполнять рисунки карандашом. Мне не раз доводилось наблюдать за тем, как ее карандаш оставлял первые, нечеткие еще линии на белом листе, словно этот кто-то своими неловкими, неуверенными шагами искал путь в темноте. И вот уже появлялись контуры, настолько далекие от совершенства, что, смотря на готовый уже рисунок, за процессом создания которого я с интересом наблюдал несколько часов, я не переставал дивиться тому, как эти неуклюжие линии могли привести к тому, что рисунок словно оживал на бумаге, и она переставала казаться листом с нанесенными на нее тенями – она выступала в роли полноценного окружения изображенного предмета или человека. Однако до удачи в работе над карандашными эскизами Еве на второй год обучения было еще далеко. Я не буду рассказывать здесь ни о тех сомнениях, которые иногда посещали нашу героиню, ни о сотнях листах переведенной поисках нужной, но так и не пойманной линии бумаге, ни о сточенных карандашах с изломанными от столь болезненных для них ударов грифилями. Я хочу рассказать о самом главном приеме в искусстве рисунка, которому обучили Еву, и которым она поделилась со мной.
Как-то с занятий Ева пришла в расстроенных чувствах – учитель снова остался недовольным ее работой. Они занимались в группе, и целью урока того дня было нарисовать портрет друг друга. При этом на всю работу – от чистого листа до законченного рисунка – отводилось всего полтора часа. Ева в качестве натурщицы выбрала свою подругу, при этом составление композиции было также оставлено на усмотрение учеников. Изящество Евиной композиции заключалась в том, что подругу свою она изобразила у мольберта с занесенным над ним, зажатым в трепетном ожидании работы руке карандашом. Ева рисовала портрет человека, собиравшегося в свою очередь нарисовать ее портрет. Учитель, обходя класс, рассматривал все рисунки, и по тому, как бережно он запускал пальцы правой руки в свою аккуратно подстриженную бороду было абсолютно невозможно догадаться о его отношении к работе учеников. Когда он подошел к Еве, она как раз закончила выводить основные контуры и приступила к нанесению тонов. Откуда падает свет? Где самая освещенная сторона лица? А где самая темная? И насколько они отличаются? Вот привычные для художника вопросы. Но от звуковой формы, от зрительного восприятия до бумаги им приходится преодолевать непростой путь. И взглянув на евин рисунок, художник спросил: «А где ты будешь искать чернила для обозначения наиболее темных частей лица? Посмотри, каким темным ты выбрала тон для щеки, и посуди – насколько тогда темным должен быть тон для шеи».
Ева поняла свою ошибку, и прнялась выстветлять неправильно переданный ею тон. И пожалуй то был момент в ее жизни, когда она поняла относительность многих понятий, настолько прочно обосновавшихся не только в нашей жизни, но и в речи, так что существует много устоявшихся пар слов-противопоставлений, зачастую воспринимаемых нами образно: «белое-черное», «горячее-холодное», «истинное-лживое»… Возможно тебе, мой дорогой читатель, это и покажется чересчур наивным, но в ту пору Еве было немногим больше тринадцати лет, и она только начинала открывать для себя весь тот мир, в котором ей предстояло жить. Но почему получается так, что дети, с ранних лет своей жизни окружены атмосферой, в которой то и дело вспыхивают пары слов-противопоставлений, наиболее часто встречаемые из которых я употребил, почему тем не менее дети осознают всеобщий принцип относительности, или контраста, на уровне формирования ощущения в словесной форме «Все относительно» только в некотором, достаточно зрелом возрасте? Ответа четкого не существует. Все это лишь наши догадки и предположения. Однако мне кажется, так происходит потому, что дети не воспринимают всю шкалу – между белым и черным – цветов для них не существует промежуточного серого. Такие тонкие градации известны только нам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26