Вообще говоря, он наблюдал подобные ситуации в двадцатом столетии в некоторых барах, посещаемых не очень приличной публикой, или на вечеринках подростков, где веселье подогревала обильная выпивка. Такие вечеринки почти всегда кончались одинаково; все напивались, шумели, а иногда и дрались. Джим догадывался, что послеобеденные беседы на ежегодных встречах у графа проходят бурно.
Но он явно недооценил этих людей. Он почему-то ожидал, что железные рамки хороших манер заставляют дворян не распускаться, даже если они веселятся вдали от дома. Оказалось, что он очень ошибался. Правда, это было не заметно, пока продолжался обед и гостям предлагали новые блюда. Но многие уже насытились и озирались выпученными глазами, не в состоянии проглотить больше ни крошки.
А если гости больше не могли есть, они уже не могли и пить. Стоявшие на столах кувшины с водой, чтобы разбавлять вино, пользовались все меньшим успехом.
Джим думал, что немногие оставшиеся за столом дамы будут напоминать мужчинам о хороших манерах. Он забыл, что леди в этом веке так же свободны в поведении, как и мужчины.
Зал наполнился пьяным и непристойным ревом. Этот рев могло извинить лишь то, что, как ни странно, он был весьма мелодичен. Если вечеринка достигала той стадии, когда люди испытывали потребность петь, то пели на удивление хорошо. Джима это весьма удивило. Хорошо пели все, включая простого пахаря.
Джим не раз повторял себе, что здесь нет ничего удивительного, но все же каждый раз поражался. Пение — одно из тех немногих занятий, которые ничего не стоили, и следовательно, каждый имел большую практику, а потому любые посиделки могли поспорить с квартетом ветеранов хорошего хора.
Единственной проблемой было то, что в этом веке в каждой местности пели свои песни, и разные группы исполнителей неминуемо мешали друг другу.
Помощь пришла с неожиданной стороны.
— Тихо! — проревел граф, поднимаясь из-за стола. — Тихо, черт побери! Я сказал — тихо!
Он кричал и кричал, и в конце концов его призыв услышали все — шум стих. Смех и разговоры замолкли, поющие угомонились, и вскоре в зале не слышалось даже шепота,
— Так-то лучше! — прокричал граф. Он явно забывал разбавлять вино. — Давайте установим порядок. Одна песня для всех. И все подпевают после первой строфы. Я назову имена певцов. Сэр Гаримор!
Когда шум в зале утих, все начали занимать свои места за столом. Наконец, все уселись. Сэр Гаримор поднялся и самозабвенно запел чистым тенором. Он начал с припева:
Боже, помилуй Англию И дай ей победу.
Затем прозвучало начало песни:
Собрался в Нормандию добрый король…
Джим узнал песню по первым словам. В ней рассказывалось о битве при Агинкуре, которую он изучал на занятиях по истории средних веков. Давно забытые, но такие знакомые слова! Сэр Гаримор продолжал петь:
Собрался в Нормандию добрый король, С ним вместе могучая конница.
Господь уготовил ему чудеса, И вся Англия славит творца.
Все в зале знали песню о победе короля Генриха V над французами в битве при Агинкуре в 1415 году. Джима внезапно осенило.
Он давно решил, что находится в Англии четырнадцатого века. К этому времени битва при Агинкуре еще не произошла, но о ней уже пели.
С другой стороны, Джим обнаружил, что во многом история этого мира не соответствовала той истории, которую он изучал в двадцатом веке. Во всяком случае, гости графа, казалось, не только знали о битве, но и наслаждались, распевая о ней.
Голоса слились в следующем куплете, который рассказывал, как король Генрих осадил город Арфлер. Голоса великолепно сочетались, а немногие женские взмывали ввысь, придавая песне о победе почти ангельское звучание. Джим не смог устоять и присоединился ко всем, хотя и старался приглушить голос, чтобы отсутствие у него слуха не терзало уши соседей. Так они пропели песню до последнего куплета, который прозвучал особенно мощно:
Господь милосердный, спаси короля, Его народ и всех его соратников, Пошли ему долгую жизнь и легкую смерть, Чтобы мы с радостью могли пропеть:
«Слава Создателю!»
В зале воцарилась тишина, и Джим с удовольствием откинулся на спинку стула. Все вместе очень красиво пропели песню, слова которой он узнал еще во время учебы в колледже, но никогда раньше не слышал мелодии. Джим был глубоко взволнован.
Но граф уже выкликнул кого-то для следующей песни. Плотный рыцарь средних лет поднялся и запел звучным баритоном. Он завел песню, известную даже в двадцатом веке, когда она уже стала народной:
Живет моя сестренка За морем далеко.
Пришлет она в подарок Мне несколько мешков.
В голове Джима тотчас зазвучала более поздняя версия двадцатого века:
В них косточки без вишен, В них кости без мясца…
Весь зал вновь подхватил. Было ясно, что и эту песню знали все. Вероятно, гости знали все песни, которые здесь пели. Джим присоединился к хору. Он пел на средневековом английском, как и окружающие, а иногда переходил на более привычный для него английский язык двадцатого века.
Но вот и эта песня закончилась. Граф встал и оглядел зал в поисках следующей жертвы. Глаза его обвели гостей за длинными столами и, вернувшись к высокому столу, остановились на Джиме.
— Сэр Дракон! — выкрикнул он.
Джим почувствовал пустоту в желудке. Он поднялся. У него не было ни малейшего представления о том, что спеть этим людям. Важно, чтобы песня была им понятна и не оскорбила бы их житейского уклада, их манеры поведения и их религиозных чувств. Вполне подошла бы рождественская песенка, но, к несчастью, Джим не мог вспомнить ничего, что понравилось бы этой аудитории. Он известен как маг и поэтому должен быть очень осторожен, говоря о Рождестве и о событиях, связанных с этим праздником. Затем к нему пришло вдохновение.
Он открыл рот, отчаянно надеясь, что его извинят за голос, тембр которого можно было назвать кухонным баритоном, и запел.
Это была небольшая рождественская баллада из десяти куплетов, рассказывающая о добром короле Венцлаве, который в праздник Святого Стефана выглянул в окно и увидел, как по полю, гонимый зимним ветром, идет бедняк. Король вышел вместе со своим пажом навстречу бедняку, желая накормить и обогреть его. Однако вскоре они заблудились, и лишь помощь бедняка, оказавшегося самим святым Стефаном, помогла им вернуться в замок. Последний куплет предлагал всему христианскому люду, независимо от положения в обществе, помогать бедным и обещал, что Господь одарит добрую душу своим благословением.
Этими словами Джим закончил свое выступление. Никто не присоединился к нему и не подхватил песню. Казалось, в зале повисло гробовое молчание. Все глаза устремились на Джима, но он не понимал, что выражают лица гостей — гнев, шок или изумление. Он смущенно сел.
Молчание становилось нестерпимым. Затем его внезапно разорвал раздавшийся за спиной Джима мощный голос.
— Воистину славен Господь! — прогремел епископ.
Джим невольно обернулся и угодил в могучие объятия самого князя церкви, который звучно расцеловал его в обе щеки. Затем епископ отстранил Джима и повернулся к гостям:
— Возблагодарите же Господа, дамы и господа, занимающие высокое положение в обществе! Сей рыцарь, который к тому же является магом, устыдил вас всех, так красиво рассказав в своей песне о милости Господа в самый святой день года! Чем вы можете ответить на это? Разве вы не почувствовали, что вам не хватает милосердия?
В зале поднялся шум. В интуитивном прозрении Джим понял, что все молчали совсем не потому, что песня не понравилась. И не потому, что ее не поняли, просто люди не знали, как относиться к магу, поющему рождественскую песенку.
Послышались удары кулаков по столу и крики:
— Еще, сэр Дракон! Спойте еще!
С трудом веря, что все так счастливо обернулось, Джим открыл рот и запел. На сей раз, к его удивлению, к нему присоединились другие голоса, и наконец запел весь зал. Казалось, гости запомнили каждое его слово. С точки зрения двадцатого века, это казалось невероятным. Эти люди обладали великолепной памятью, хотя большинство могли лишь нацарапать свое имя и чаще всего посылали свои сообщения с посыльным, запоминавшим каждое слово. Кроме того, они были очень музыкальны, о чем Джим уже знал.
Глава 23
Сознание вернулось к Джиму вместе с ощущением, что по нему прошлось стадо слонов. Он выплывал из мрачной темноты тяжелого сна не потому, что хотел проснуться, а потому, что не мог противиться пробуждению, постепенно восстанавливая в памяти случившееся вчера.
Он вспоминал, как пел о добром короле Венцлаве. Епископ похвалил песню, и Джим пропел ее вновь под аплодисменты и одобрительные возгласы. Но это было только начало вечера. Гости, узнав Джима поближе, не собирались отпускать его. Они хотели, чтобы он спел еще. Они хотели, чтобы он спел песню, которой они никогда не слышали. Новую, совсем новую.
Джим настаивал, чтобы выступали и другие, но гости не унимались. За время уговоров у него была возможность как следует подумать. Он встал и запел балладу о Мартинах и Маккоях — только Мартины и Маккои стали у него рыцарями четырнадцатого века. Имя Мартинов он не изменил, а Маккои превратились в Макбайтов.
Он запел:
О, Мартины и Макбайты, Они были храбрыми рыцарями И могли убить друг друга быстрее, Чем просвистит стрела, летя к цели…
Он менял слова оригинального текста — иногда удачно, иногда не очень, а иногда просто издавал невнятные звуки, стремясь подогнать их к ритму и длине строки настоящей баллады. Непонятно, почему, его импровизация имела гораздо больший успех, чем «Славный король Венцлав».
Дальнейшие его воспоминания были весьма отрывочны. Он не сомневался, что оставался в Большом зале еще долго и спел много песен, более или менее меняя их, чтобы они соответствовали времени и месту. Все песни очень нравились публике. Он пропел им «Лицо на полу бара» как романтическую балладу, начинавшуюся словами о рыцаре, лежавшем на полу в доме волшебника, — рыцарь был закован в кандалы и замучен почти до смерти. Рыцарь каким-то образом ухитрился разбить оковы и к тому же спас принцессу, заточенную в башне. Тем не менее, Джим кончил песню смертью принцессы, придав истории печальный конец, слегка беспокоивший его до того, как он запел.
Впрочем, волновался он зря. Оказалось, что трагедия нравилась гостям почти так же, как кровавые приключения. Тяга этих людей к кровавым развязкам просто потрясала.
Джим спел «Кази-герой» на мелодию, которую случайно извлек из своей памяти. Переделанная песня стала историей рыцаря, который сражался с врагами и был последним из оставшихся в живых. Он умер от смертельной раны сразу после того, как погибли остальные.
Джим смутно помнил, что он еще что-то пел. На этом его воспоминания обрывались. Каким-то образом он добрался до места, где находился сейчас. Выплыв из мрака беспокойного сна, он ощутил дикую головную боль и чувство, что выбрался в сей мир только для того, чтобы умереть. Понемногу он начал осознавать, что находится в своей комнате.
Он очнулся на собственном матрасе, на полу; рядом лежал лист белой бумаги, исписанный, как ему показалось, рукой Энджи. Но сейчас Джим был не в состоянии читать. Он с трудом поднялся, нетвердым шагом доплелся до стола, нашел кувшин с водой и почти осушил его. Затем свалился на стул.
Ему очень хотелось вновь заснуть, но сон не шел. Джиму было слишком скверно, чтобы спать. Горькая ирония, думал он с чувством глубокой скорби. Как правило, у него не бывало похмелья. Но обычно он не напивался. Вероятно, в прошлую ночь он опьянел внезапно.
Он вспомнил, как страдал с похмелья после одного неосторожного вечера. Он вышел в поисках сэра Брайена и Джона Чендоса, которые отправились осматривать Оглоеда, так называли его боевого коня.
Брайен и Чендос выпивали и с веселой усмешкой заставили Джима опохмелиться, — он осушил большой кубок вина. Он едва сумел проглотить его и сейчас вспомнил, что тогда это помогло. Джим взглянул на стоявший перед ним на столе кувшин с вином и содрогнулся.
Нет, жизнь явно не удалась. Ему захотелось стать отшельником и сесть на хлеб и воду. Ему требовалась помощь.
Джим поглядел на гобелен, скрывающий вход в соседнюю комнату.
— Энджи! — прохрипел он.
Из соседней комнаты не донеслось ни звука. Энджи не явилась на зов. Джим позвал еще раз — тишина. Он с трудом наклонился, подобрал лежавший на матрасе листок бумаги, протер глаза и начал читать:
«Джим, если ты будешь таким же в следующие ночи, лучше попросись на ночлег к Брайену. Никто, кроме Роберта, не спал после твоего возвращения. Когда мы умудрялись задремать, ты опять начинал храпеть, и мы просыпались. Я никогда не слышала, чтобы ты так храпел за всю нашу совместную жизнь. Наш милый малыш каким-то образом умудрялся спокойно спать. Но все остальные совершенно измучены, и Геронда была настолько добра, что позволила нам поспать в своей комнате, поскольку ее не будет дома весь день.
Если тебе что-нибудь понадобится, ты можешь послать за всем необходимым часового. Я вернусь переодеться к обеду за час до полудня. Если будешь свободен, увидимся.
Мне очень неприятно, Джим, но ты действительно храпел. Если бы тебе пришлось слушать себя всю ночь, ты не смог бы подняться утром.
С любовью, Энджи».
Письмо выпало из руки Джима. В дверь поскреблись. От шума Джим закрыл глаза.
— Кто там? — спросил он, и боль пронзила его виски. Дверь со скрипом отворилась, и в комнату просунул свою голову часовой.
— Здесь сэр Жиль, милорд. Он приходил уже несколько раз, но не хотел беспокоить. Может он войти?
— Кто? Жиль?
— Да-да. — Усилия, которые Джим тратил на произнесение каждого слова, сопровождались приступами головной боли. — Пусть войдет.
Дверь отворилась, и появился Жиль, неся в руках большую оловянную бутыль, прикрытую зеленым лоскутом. Он тихонько подошел к столу и заботливо поставил бутыль.
— Садись, — сказал Джим, вспомнив о вежливости.
Жиль сел. За исключением руки, которая еще висела на повязке, он выглядел прекрасно, но слегка озабоченно.
— Вчера мы довольно поздно разошлись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57