Для дикаря страх был естественным следствием любого вмешательства со стороны сверхъестественного начала: если человек замышляет украсть секреты богов, то вполне логично предположить, что боги будут защищаться и убьют каждого, кто чересчур к ним приблизится. Исходя из той же логики, цивилизация представляет собой успешное, хотя и не окончательное хищение некой суммы этих таинств, и цена, которую нам приходится за это платить, – наше ощущение чудовищного, не поддающегося определению бедствия, которое нас ожидает».
Эта лекция многим понравилась и была воспроизведена в ежемесячнике – уточненная, дополненная и поделенная на две части, – была, как мне кажется, некая приятная мишура в ее стиле и слоге. Теперь, перечитанная самим автором, она отозвалась в его мозгу ощущением зримой реальности, и я почувствовал внезапную тревогу и желание, чтобы Робертс поскорей вернулся, как будто моя воля к сопротивлению могла растаять, если бы я оставался чересчур долго наедине с собой в спертом воздухе этой комнаты. И вот, вынуждая себя сконцентрироваться на досье, я понял, что лекция попала сюда почти случайно, вместе с несколькими другими моими работами, колонками светской хроники, в которых упоминалось мое имя, и даже несколькими рецензиями на мою телепрограмму, – небрежно составленная коллекция, Робертс собирал материал явно левой ногой. И тут я услышал его шаги в холле и вернулся на место.
Он вошел посвистывая. Это был холодный контролируемый свист человека, чем-то весьма озабоченного.
– Что ж, Роджек, – сказал он, оскалив в усмешке зубы, – вы свободны от всяческих подозрений. Пойдемте-ка выпьем пива. – Но в глазах его была пустота. – Знал я, – добавил он, – с самого начала знал, что что-то в этой истории не заладится.
– О чем это вы?
– Получен официальный протокол вскрытия. Самоубийство. Вот так-то. – Он кивнул. – Где-то наверху у вас есть рука.
Я понимал, что должен задавать вопросы, иначе это будет равносильно согласию.
– Поэтому вы так и спешили добиться от меня признания?
– По мне, так можно было и подождать. Это Лежницкий решил, что на вас нужно как следует надавить.
С каждым словом Робертс нравился мне все больше. Все выглядело так, как будто мы были парой борцов, и Робертс уже дожимал меня на ковре. И вдруг судья шепнул ему на ухо, что его черед проиграть. И он разбушевался на арене. А сейчас мы вернулись в раздевалку, рассказываем друг другу анекдоты и обмениваемся извинениями.
– Вам велели отпустить меня еще прошлой ночью?
– Скажем так: намекнули. Но я в любом случае собирался вас отпустить
– мне было бы интересно понаблюдать за вами на воле.
– И вы ожидали, что сегодня на вас еще поднажмут?
– Многое я бы отдал, Роджек, чтобы понять, насколько вы в курсе дела.
– Почти совершенно не в курсе.
– Вот оно как.
– И вы полагали, что если получите мое признание, то сможете противостоять этому нажиму?
Никогда еще он не был так похож на полицейского. Настырность его короткого прямого носа сочеталась с циничной усмешкой в углах губ. Честность, цинизм и алчность играли в его глазах тремя различными цветами.
– Никогда не знаешь наверняка, – сказал он. – Может, мы смогли бы выдержать нажим, а может, упекли бы вас за что-нибудь другое. Но признание, несомненно, представляло бы интерес. – Он улыбнулся ледяной улыбкой бейсбольного менеджера, потерявшего талантливого игрока, которого он мог бы тренировать дальше или послать на стажировку в низшую лигу. – Не ломайте себе голову над нашей политикой. Мы можем протолковать об этом целую ночь, и вы все равно ничего не поймете.
– Но я бы с удовольствием послушал.
– Что вам нужно. Выиграть по лотерейному билету? Пошли в пивную.
Я улыбнулся.
– К сожалению, я сейчас занят. – Я встал. – Приятно было познакомиться с вами, Робертс.
Он ухмыльнулся в ответ.
– Если бы вы не были такой шишкой, Робертс, я посоветовал бы вам не задирать нос, – сказал я.
– А я не шишка.
На его лице появилось выражение озабоченности, как будто он не был уверен, стоит ли задавать следующий вопрос.
– Послушайте-ка, – сказал он, когда я уже подходил к двери, – если вы ответите мне на один вопрос, я вам, пожалуй, тоже кое-что расскажу.
– Давайте послушаем ваш вопрос.
– Роджек, вы из ЦРУ?
– Я не имею права распространяться о таких делах.
– Ладно, получайте даром. Да, может, вы это уже знаете. Мы задержали Эдди Гануччи. В любом случае понимали, что ненадолго. На нас оказали очень сильное давление, чтобы мы его отпустили. И у меня создалось впечатление, что оно исходило из того же источника, что и в вашем случае.
– Вы абсолютно убеждены в этом?
– Нет. Когда оказывают давление, представляться не принято.
– А вы ведь не глупы, а, Робертс?
– Когда-то я был недурным агентом ФБР. – Он похлопал меня по плечу.
– Полный вперед!
На улице было уже холодно. Я прошел мимо одного бара, потом мимо другого. Я не знал, праздновать ли мне победу или поскорее найти какое-нибудь укрытие. На углу я вошел в телефон-автомат и позвонил в службу ответа. Они связались с секретарем мистера Келли и сообщили, что он примет меня в полночь.
– Перезвоните туда, Глория, и скажите, что я постараюсь прийти.
– Я не уверена, что мы обязаны заниматься такими делами регулярно.
– Глория, сделайте одолжение, только сегодня.
В такси все нахлынуло на меня разом, волна за волною, опасные волны. Ветер усиливался. Каждый раз, когда я закрывал в машине окно, воздух становился душным, словно в нем был какой-то дурной выхлоп. Но стоило открыть его, как с силой врывался ветер, и звучал он протяжно и хрипло, как ветер над морем, раздирающий воду и вырывающий с корнем траву. В небесах сегодня вечером шла какая-то ломка: выла сирена, внимание было включено, я почти явственно чувствовал гнилостный запах сворачивающейся крови в каждом порыве ветра. И я откинулся на спинку сиденья, почувствовав нечто вроде тошноты, потому что некая тайна вертелась вокруг меня, и я не знал, является ли она конкретной тайной, имеющей вполне конкретное решение, или же она лишь плод куда больших тайн, чего-то столь же необъяснимого, как самая сердцевина тучи, или быть может, то была тайна еще более ужасная, нечто промежуточное, с ничейной земли, куда не пошлешь разведку и откуда не возвращается ничто, кроме опустошения. И я почувствовал ненависть к этой тайне, на мгновение мне захотелось очутиться в камере, моя жизнь прогорела насквозь до самого остова своей вполне оправданной защиты. Мне не хотелось сегодня встречаться с Барнеем Освальдом Келли, и все же я знал, что должен выполнить и эту часть сделки, заключенной мною рано утром. Мне не позволят ускользнуть от этой тайны. Я готов был начать молиться, и чуть было не начал, ибо что же такое молитва как не просьба не разглашать тайну. «О, Господи, – хотелось мне воскликнуть, – дозволь мне любить эту женщину, стать отцом, попытаться стать хорошим человеком и заняться честным трудом. Да, Господи, – чуть было не произнес я, – дозволь мне не возвращаться вновь и вновь в часовню луны». Но как солдат, коротающий шесть свободных часов в кабаке, я знал, что обязан вернуться. Я не убежал от призыва траншей, я слышал голос Деборы из скверны, из горящей резины, голос дикого кабана, проникавший в меня на ветру, на этом нестерпимом ветру, – с какой вершины он сорвался? – и затем машина свернула на улицу, где была квартирка Шерри, и с бьющимся сердцем я взлетел по всем этим грязным, воняющим поражением этажам и постучал к ней – и, не услышав ответа, мгновенно понял, что сильнее того страха, который я только что испытывал, был другой страх: что ее может не быть дома. Затем я услышал ее шаги, дверь распахнулась, мы обнялись.
– Ах, милый, – сказала она, – что-то сегодня вечером не так.
Мы вновь обнялись и подошли к постели. Мы сели рядышком и прикоснулись друг к другу кончиками пальцев. Это был первый приятный момент с тех пор, как я вышел от нее сегодня днем. Облегчение овладевало мной, как победный сон триумфатором.
– Хочешь выпить? – спросила она.
– Чуть погодя.
– Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя.
За это время она отдохнула. Усталость сошла с ее лица, и она казалась семнадцатилетней.
– Была небось первой красоткой в школе? – спросил я.
– Да нет, я очень смешно выглядела.
– Даже в выпускном классе?
– Вот уж нет. Капитан футбольной команды потратил целый год на то, чтобы я сменила свою фамилию на его.
– Но ты устояла?
– Не-а, не устояла.
И вдруг, поглядев друг на друга, мы оба расхохотались.
– Как это никто до сих пор не съел тебя живьем? – спросил я.
– Ох, мистер, они старались, еще как старались.
И она поцеловала меня примерно таким же поцелуем, как прошлой ночью в баре, но в нем уже не было привкуса железа, или было гораздо меньше, и я почувствовал запах жимолости, который вдыхал той жаркой июньской ночью, много лет назад на заднем сиденье автомобиля.
– Пошли, – сказал я. – Вернемся к тому, на чем мы остановились.
И мы так и сделали. И где-то в самом разгаре я, выжженный усталостью, напряжением и опустошением, которые приносила мне каждая ложь из тех, что я сегодня изрекал, почувствовал, что, как не заслуженный мною дар, во мне просыпается новая жизнь, сладостная, жемчужная и неуловимая, и я оперся на нее и начал карабкаться, и взлетел, чтобы рухнуть на увядшие розы, омытые слезами моря, и они омыли и меня, когда во мне снова проснулась жизнь, и как из рога изобилия на меня хлынула и печаль, жгучая печаль, крылья которой овевали меня, ясные и нежные, как благородное намерение, и это сладостное соприсутствие говорило о значении любви для тех, кто предал ее, да, я понял это значение и, поняв, произнес: «Думаю, мы исправимся», – имея, однако же, в виду, что мы осмелимся.
– Знаю, – ответила она. И какое-то время мы молчали. – Знаю, – повторила она.
– Ты уверена? – я коснулся ее ступни своей. – Ты действительно уверена?
– Да, я уверена.
– А знаешь, что говорят по этому поводу на Бродвее?
– На Бродвее?
– «Насрать на сеньориту», – говорят на Бродвее.
– О, Господи! Господи! Ты такой занятный козел! – И она нагнулась и поцеловала меня в палец ноги.

6. ВИДЕНИЕ В ПУСТЫНЕ

Я лежал рядом, касаясь кончиком пальца ее сосков, весь проникнутый новым для меня знанием, падающим с небес подобно дождю, – ибо теперь я понимал, что любовь это не дар, а обет. Только смельчак в силах хоть какое-то время жить под ее знаком. Я подумал о Деборе и о тех ночах многие годы назад, когда я лежал с нею, томимый любовью совсем иного рода, но уже и тогда я кой о чем догадывался, догадывался с Деборой, догадывался с другими, с теми, с кем случалось переспать раз и расстаться навсегда, потому что поезда расходились в разные стороны. Иногда в течение длившегося несколько месяцев романа я испытывал это в какую-то единственную ночь, посреди смертельного пьянства. Любовь всегда оставалась любовью, и найти ее можно было с кем угодно и где угодно. Только никак не удавалось удержать. И не удастся, пока, друг мой, ты не будешь готов пойти за нее на смерть.
И я снова вернулся к нашим с Шерри объятиям. Силы наши были исчерпаны, а может, и нет, ибо в некий момент мы прикоснулись друг к другу и встретились – так птица задевает крылом гладь вечернего озера, – и поплыли по приливной волне, глубоко погрузившись друг в друга. Я не мог удержаться от прикосновения к ней – разве какая-нибудь другая плоть сулила мне когда-либо такое прощение? Я положил руку ей на талию: некий призыв исходил от ее груди, и моя рука повиновалась ему. Я сел в постели и потянулся к ее ступням. Пришло время заняться пальчиками, которые так не понравились мне поначалу грубоватыми очертаниями широкой стопы. Ее ноги, казалось, привыкли гулять сами по себе. Я обхватил руками ее ступню, как бы говоря: ты пойдешь со мной. И у этой ноги хватило ума расслышать мои мысли, она согрела мне руки, точно маленькая собачка с горячим сердцем. Я поднял голову, окинув взглядом контуры и тени ее тела, и, дойдя до нежного рисунка лаванды и серебра на лице, блаженно улыбнулся и спросил:
– А не позволят ли нам немного выпить?
Она принесла бутылку, и мы не спеша выпили. Уже забыл, когда я вот так, глоточками потягивал спиртное. Было приятно бросить лед в стакан, налить четверть дюйма и смотреть, как виски отдает свое золото воде. Все предметы в комнате обступили нас точно часовые, готовые первыми оповестить о визитере с лестницы. Я рассказывал Шерри о своей телепрограмме – ведь именно это мы обсуждали, впервые встретившись на улице, и теперь я развивал эту тему, а на самом деле нам просто хотелось немного отдалить тот момент, когда мы заговорим о нас двоих. Поначалу все это смахивало на авангардный цирк: интервью с бородатыми козлами, последние четверть века покуривающими марихуану, рассказы бывших заключенных о гомосексуализме в тюрьмах, моя лекция на тему «Пикассо и его пушка» (самодельное эссе о Пикассо как о церемониймейстере людоедских игрищ в современной Европе – самая трудная лекция за всю историю телевидения), беседа с проституткой, разговор с вождем рокеров, с вожаком гарлемской банды, с домашней хозяйкой, похудевшей за год на восемьдесят пять фунтов, с бывшим священником, с покушавшейся на самоубийство девицей (три шрама на запястье). Я объяснил Шерри, что в ту пору мне хотелось проложить тропу от психоанализа к благотворительности.
– Какой ты умный, – сказала она и легонько укусила меня за ухо. – А помнишь, – продолжала она, оставляя у меня на ухе жемчужинку слюны, – помнишь, что писал об этом Мак Н. Раун: «Это вакханалия дурного вкуса, который насилует каноны благопристойности, принятые на телевидении»? – Она рассмеялась. – Знаешь, у меня как-то раз было с ним свидание. С Мак Н. Рауном.
– И он изнасиловал каноны?
– О, ему претила даже мысль о том, что я могу не испытать его любви, но здорова ли я? Тогда я ему сказала: понимаешь, дружок, сифилис то заразен, то не заразен. Ну, и у него все упало. Пришлось сажать его в такси.
Я засмеялся. Какая-то тень прошла, не задев нас. Бедный Мак Н. Раун. За исключением его высокоуважаемой персоны остальные телекритики мою программу просто игнорировали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36