Как цветок, готовый поникнуть и утративший все соки, локон на щеке другой потаскушки, сидевшей с ним, внезапно развился и упал на шею, сорванным маленьким цветком. Свидетельское показание: на одного из сыщиков напала икота. Свидетельское показание: один из ирландских политиканов зарыдал. Свидетельское показание: в помещении возникло поле молчания. Бомба взорвалась. И в это молчание вливалось пение Шерри: «Когда алый дождь стеной стоит над сонною страной, идет над сонною страной» – и она взяла подряд пять безупречных нот, подобных пяти колокольчикам ангела, спустившегося наземь, чтобы похоронить бомбу, ясных, чистых, самую прекрасную связку звуков, какую мне когда-либо доводилось слышать. Редкое мгновение отдохновения и бальзама в этом заряженном электричеством помещении
– слушать песнь, которую поет тело прекрасной женщины.
Но ей это мгновение пришлось не по нраву. Она откинула голову, топнула ногой и перешла на другую песню: «Жил да был в Мемфисе несчастный человек, и попал он однажды в Гонконг».
– Еще один бурбон, – крикнул я официанту.
Я следил за тем, как ее ноги отбивают ритм. Она была в босоножках, ногти на ногах были накрашены. Меня поразило это тщеславие, оно растрогало меня, потому что, как и у большинства привлекательных женщин, пальцы ног были у нее весьма некрасивы. Не безобразны по-настоящему, не деформированы, но слишком велики. Ее большой палец был кругл – кругл, как монета в полдоллара, – это была какая-то круглая, жадная, самодовольная цифра, да и остальные четыре пальца были отнюдь не малы, каждый из них круглей и значительно толще, чем это мог бы оправдать размер ногтя, так что поневоле приходила мысль о пяти чувственных, почти поросячьих, но главное, самодовольных комочках плоти, навалившихся на пять относительно небольших ноготков, скорее широких, чем длинных, что меня огорчило. У нее была короткая широкая стопа тех весьма практичных женщин, у которых находится время и в лавку сходить, и с соседом в пляс пуститься, и я перевел взгляд вверх на нежный серебряный очерк ее лица, нежного полудевичьего, полумальчишеского лица под светлыми волосами, и вдруг со всей ясностью осознал, насколько я пьян, словно опьянение было поездом, бешено мчащимся во тьму, а я сидел на скамье против его хода и все дальше и дальше удалялся от некоего пламени на горизонте, и с каждым мгновеньем все более и более нарастал шепот, который слышишь в тоннеле, ведущем к смерти. Женщины приносят нам смерть, если нам не удается возобладать над ними (так внушала мне блистательная логика напитка, рюмку которого я держал в руке), и я боялся теперь певицы на сцене ночного бара, боялся ее лица, хотя, может быть, мне удастся возобладать над ним, и лицо это меня полюбит. Но ее задница! Конечно же, я не смогу возобладать над ее задницей, никому это еще не удавалось, а может, и не удастся никогда, и потому вся неразрешимость этой задачи выразилась внизу, в ее стопах, в этих пяти накрашенных пальцах, красноречиво говорящих о том, какой дрянью может и умеет быть эта женщина. Так я смотрел на нее, в таком свете видел: в волшебном кругу, чувствуя себя таким же запутавшимся, как спеленутое дитя, я пустил стрелу в большой палец ее ноги, в бычью уверенность этого пальца, и увидел, как он задрожал в ритм музыке. Я пустил еще три стрелы в то же самое место и увидел, как она поджимает пальчики под подол своего длинного платья. И затем, словно на меня пало проклятие (и следовательно, мне приходилось делать прямо противоположное тому, что я намеревался делать) от кого бы то ни было и по неизвестным мне мотивам (мне хотелось не выяснять это, а только отбиваться), я пустил заостренную стрелу в самую сердцевину ее лона и почувствовал, что не промахнулся. Я почувствовал, что там вспыхнула некая тревога. Она чуть ли не сбилась с ритма. Нота оборвалась, темп заколебался, но она продолжала петь, повернувшись и глядя на меня, и от нее веяло болезнью, чем-то надломленным и мертвым, – вырвавшись из печени, несвежее, использованное, все это приплыло в чумном облаке настроения к моему столу, заразило меня своей болезнью, проникло внутрь. И был в этом какой-то налет сожаления, как будто она тщательно прятала свою болезнь, надеясь, что сумеет никого не заразить, словно ее гордыня была в том, чтобы держать болезнь при себе, а не передавать ее другому. Я послал стрелу и пробуравил ее щит. По моим кишкам разлилась тошнота.
Я стремительно поднялся из-за стола, ринулся в уборную и там, запершись в кабинке, встал на колени и второй раз за нынешнюю ночь возжаждал кротости, подобающий святому, теперь я знал, что и святому доводится преклонить чело возле трона в ожидании того, что чистейший воздух ляжет, как благословение, на языки его внутреннего пламени. Возможно, мне удалось ухватить немного этого воздуха, потому что мои опаленные легкие прочистились, но видение смерти возникло вновь в моем воображении, и я сказал себе: «Да, ты наверняка умрешь в ближайшие трое суток». И я вернулся в бар и сел за свой столик, как раз когда она допевала последние слова песенки про дурака.
Но я чуть запоздал, и, когда она прошла мимо меня к бару с профессиональной полуулыбкой на лице, ее глаза были полузакрыты и не глядели на меня.
– Давайте выпьем, – предложил я.
– Мне надо выпить с друзьями, – сказала она, – но вы можете к нам присоединиться.
И она улыбнулась мне уже более благосклонно и направилась к компании из двух женщин и троих мужчин, про которых я решил, что это друзья Тони. Женщины были ей явно незнакомы, последовало сдержанное взаимное представление, радар к радару, и в конце концов она пожала руки обеим девушкам. После чего поцеловала двоих мужчин мокрым, сочным дружеским поцелуем, похожим на шумное, с хлопком, рукопожатие, и была представлена третьему, бывшему боксеру, Айку Ромалоццо, Айк «Ромео» Ромалоццо – таким было его имя на ринге, вспомнил я, и, помедлив секунду, она очень громко и с явным южным акцентом сказала «какого рожна» и поцеловала и Ромео.
– За такие поцелуи можно брать по пять долларов, – сказал Ромео.
– Дружок, мне больше нравится раздавать их даром.
– Девица – полный отпад, Сэм, – заявил Ромео одному из своих компаньонов, коротышке лет пятидесяти пяти с седыми волосами, грубой сероватого цвета кожей и большим узким ртом. Коротышка прикоснулся к драгоценному камню в булавке своего галстука, словно предупреждая об опасности.
– Это приятельница моего приятеля, – сказал Сэм.
– Поцелуй нас еще разок, милашка, – сказал Ромео.
– Я еще от предыдущей порции не отошла, – сказала Шерри.
– Гэри, а где прячется ее дружок? – спросил Ромео.
– Не задавай лишних вопросов, – сказал Гэри.
Это был высокий грузноватый мужчина лет тридцати восьми, с длинным носом, слегка отечным лицом и с ноздрями, взрезавшими воздух под таким углом, что весь его ум, казалось, сосредоточился именно в них.
Сэм прошептал что-то на ухо Ромео. Ромео умолк. Теперь все молчали. Сидя футах в пятнадцати от бара, я пришел к выводу, что если мне суждено умереть в ближайшие три дня, то Ромео как раз тот человек, который с удовольствием возьмет эту работенку на себя. Я не знал, подсказал ли мне эту мысль вернейший из моих инстинктов, или это было очередной стадией моего безумия. Так или иначе, я должен был встать и подойти к Ромео, и следовало сделать это как можно скорее. «Тебе никогда не перехитрить полицию, – пронеслось у меня в голове, – если ты не сумеешь увести эту девчонку из бара и затащить в постель». И как отзвук этих мыслей, ко мне пришло сознание того факта, что сыщики исчезли из бара. Я ощущал волнение человека, которому сообщили, что ему предстоит неприятная операция.
– Они собираются снимать про меня фильм, – сказал Ромео, обращаясь к Шерри.
– А как они его назовут? – спросил Гэри. – «Мордоворот и бутылочка»?
– Они назовут его «История американского парня», – сказал Ромео.
– Ах ты, Господи, – сказал Сэм.
– Люди, с которыми я работаю, наняли теневого сценариста. История парня, который плохо начал, пошел на поправку, потом опустился. – Ромео моргнул. – А все потому, что связался с дурной компанией. Дурное влияние. Скверное виски. Бабы. Ему так и не удалось стать чемпионом. Вот какую цену ему пришлось заплатить.
Ромео выглядел весьма привлекательно. У него были курчавые черные волосы, длинные и зачесанные на уши, и, уйдя с ринга, он восстановил форму носа, сделав пластическую операцию. Глаза у него были темные и невыразительные, как у китайца; он чуть прибавил в весе. Он был бы похож на молодого управляющего из поместья под Майами, если бы не изрядные желваки у него на висках, напоминавшие о шлеме, который ему доводилось носить.
– Кто финансирует картину? – спросила Шерри.
– Парочка приятелей.
– Бобик и Робик, – сказал Сэм.
– Они не станут вкладывать деньги в такую картину, – сказал Гэри.
– Вы мне не верите? Если они подыщут хорошего актера на мою роль, у них получится классная картина.
– Послушайте-ка, Ромео, – сказал я, – у меня есть идея. – Я произнес это, сидя от них футах в пятнадцати, но так, чтобы им было слышно. Затем встал и направился в их сторону. Моя идея была идиотской, но ничего лучшего я не мог придумать. Я надеялся, что меня озарит по ходу беседы.
– У вас, – сказал Ромео, – есть идея?
– Да. В этой картине вашу роль могу сыграть я.
– Не сможете, – сказал Ромео. – Вы еще не настолько спятили.
Ромалоццо был знаменит предательским хуком слева. Я как раз вошел в зону его досягаемости. Сперва захихикал Гэри, потом Сэм, потом Шерри и обе девицы. Они стояли у стойки и смеялись.
– Я должен всем вам поставить, – сказал я.
– Эй, бармен! – заорал Ромео. – Пять алкозельцеров!
Гэри шлепнул Сэма по спине:
– Наш приятель славно раздухарился.
– Талант виден с детства, – сказал Ромео. – Когда фильм выйдет на экраны, самые классные, самые модные бабы в этом городе будут хвастаться: прошлым вечером я ужинала с Ромалоццо.
– Да, – сказал Сэм, – и этот чернорожий итальяшка слопал всю пиццу.
– Бутерброды с икрой. Эй, Фрэнки, – зарычал Ромео на бармена, – принеси-ка нам бутербродов с икрой к этому алкозельцеру.
Шерри вновь засмеялась. У нее был необычно громкий смех. Он был бы безупречен и весел, и не вызывал бы никаких подозрений, если бы в нем не было намека на ржанье, чего-то от свойственной южным городкам подначки. Я осознал, какое напряжение охватило меня, – страстное желание, чтобы она была безупречна.
– Ромео, – сказала Шерри, – ты самый замечательный мужик из всех, кого я видела сегодня.
– Разве я? А разве не мой новый дружок? Вот этот мой новый дружок? – Он указал на меня своими невыразительными глазами. – Сэм, разве это не мой новый дружок?
Сэм равнодушно посмотрел на меня.
– Ладно, Ромео, во всяком случае, это не мой дружок, – сказал он после небольшой паузы.
– А может, он твой дружок, а, Гэри?
– Никогда ранее не встречал этого джентльмена, – сказал Гэри.
– Голубушка, – обратился Ромео к одной из девиц, – может, он твой?
– Нет, – ответила та, – но он парень, что надо.
– Тогда, подружка, он наверняка твой, – обратился Ромео к другой девице.
– Нет, если только мы не встречались с ним в Лас-Вегасе пять лет назад. Мне кажется, – заторопилась «подружка», пытаясь прийти мне на помощь, – что мы встречались в тропическом баре лет так пять или шесть назад, еще мне не хватало их считать, ха-ха!
– Заткнись! – сказал Гэри.
Мулат с круглым лицом китайского мандарина и с козлиной бородкой пристально смотрел на меня из-за своего столика. Он походил на одного из тех стервятников в джунглях, которые сидят на ветках и ждут, пока лев и львята не вырвут кровавое мясо и потроха у раненой зебры.
– Выходит, – сказал Ромео, – ничей он не дружок.
– Он твой, – сказал Сэм.
– Да, – подтвердил Ромео, – он мой. – И, обратясь ко мне, сказал:
– А ты что на это скажешь, дружок?
– Вы еще не спросили у леди, – ответил я.
– Ты имеешь в виду леди, которая развлекала нас? Которая для нас пела?
Я промолчал.
– Раз уж ты мой дружок, – сказал Ромео, – то я введу тебя в курс дела. Эта леди сегодня со мной.
– Это для меня сюрприз, – сказал я.
– Но это факт.
– Самый настоящий сюрприз.
– Приятель, ты уже спел свою песенку, – сказал Ромео. – А теперь вали отсюда.
– А не могли бы вы выразить свое пожелание в более приемлемой форме?
– Ладно, сматывай удочки.
Я чуть было не ушел. Мало что удерживало меня. Но что-то все же удерживало. Некое мерцание в глазах у Шерри, ярких и гордых. Оно подогрело мой гнев и решимость вернуть Ромео его взгляд. Потому что она использовала меня – и сейчас я это осознал. Во мне проснулась леденящая душу ненависть ко всем женщинам, которые пытались меня использовать. Это, разумеется, было следствием моего нездоровья – мало ли мне довелось за ночь встречаться с представительницами этого пола, – но все же я ответил:
– Я уйду, когда меня об этом попросит леди, но никак не раньше.
– Перед смертью не надышишься, – сказал Гэри.
Я не спускал взора с Ромео. Наши взгляды заклинились друг на друге.
Сейчас тебе будет больно, – говорили его глаза. Я сумею постоять за себя, – отвечали мои. На его лице появилось выражение некоторого сомнения. Ставки были ему не ясны. В глазах у него не было никакой мысли, только голая угроза. Вероятно, он решил, что у меня в кармане пистолет.
– Ты пригласила этого парня? – спросил Ромео.
– Разумеется, пригласила, – сказала Шерри. – И ты организовал ему сердечный прием.
Ромео захохотал. Он хохотал во все горло, но смех его был плоским и мертвым, это был профессиональный смех профессионала, выигравшего сто поединков и потерпевшего поражение в сорока, причем из этих сорока двенадцать из-за неверного судейства, шесть были подстроены, а из-за четырех ему пришлось полежать в больнице. Так что это был смех человека, научившегося смеяться в ответ на поражения любого сорта.
– Знаете ли, – сказала Шерри, – этот джентльмен знаменитость. Это мистер Стивен Ричардс Роджек, а телепрограмма, которую он ведет, вам наверняка известна, правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36