..
А что такое «Совет министров»? Люди. И предок у них был один-единственный – Обезьяна…
Как иногда говорил Шура Плоткину многие из них даже не закончили процесс переходной формации. Или застряли посередине: вроде бы уже не Обезьяна, но пока ещё и не Человек…
Как меня только не называли! И «ловкий», и «смелый», и «сильный»… Только «красивый» никто никогда не говорил. Но я и не претендую. Вид у меня действительно хамоватый: уши рваные, загривок торчком, через всю морду шрам, брыли здоровущие…
Так вот, на комплименты посторонних я чихать хотел.
Теперь вернёмся к Водиле. Он меня, похвалил, и я на это клюнул! Значит, он для меня становится не таким уж «посторонним»?..
– Эй, Кыся! Заснул? – услышал я голос Водилы, и молния над моей головой расстегнулась.
Ну-с, и где же ваше море?
Ах, это пока ещё каюта… Ну и каюта! У нас с Шурой дома сортир больше. Окна нет, туалета нет, душа нет. Словно щель, узенький шкафчик, игрушечный столик – максимум на одну бутылку и два бутерброда, духота и две койки – одна над другой.
На нижней койке, в одних джинсах, без туфель и рубашки лежит и старательно изображает спящего… Кто бы вы думали?! Лысый! Оказывается, они с моим Водилой в одной каюте плывут.
– Вот, Кыся, видишь, как мы живём? – тихо говорит мне Водила. – Самая что ни есть дешёвка. Помыться, поссать или ещё чего – беги в конец коридора… Дышать нечем. Наши хозяева миллионами ворочают, а на нас экономят, бля. Всё никак от совковости не отскребутся! Нет чтоб водилам приличные условия создать – ну не с окошком, хоть с иллюминатором… И чтоб параша под боком и душ какой-никакой. Мы ж месяцами на них горбатимся, день и ночь из-за руля не вылезаем, тыщи и тыщи километров, а они…
Тут Лысый заворочался, глазами хлопает, жмурится, будто спросонок – ну чистый фальшак! А мой лопух – всё за чистую монету:
– Проснулся? Извини, это мы тебя с Кысей, наверное, разбудили. Ну чего, была у тебя та, светленькая? Которая в шортах выплясывала?
– А куда она денется? – говорит Лысый и ужасно ненатурально потягивается. – Только ушла.
– Это с той самой поры, как я негритяночку в машину повёл, ты и из каюты не выходил?! – поразился мой Водила.
– А ты что думал! – отвечает Лысый и садится на койку.
– Ох, силён! – заржал мой. – Ну ты даёшь!.. Айда с нами на палубу. Кысе море покажем. А потом в ночной бар – пивка холодненького для оттяжки.
Тут этот сукин сын Лысый притворно зевает и говорит:
– Что ты, что ты… У меня и денег-то таких нет. Гроши какие-то остались. На них не то что пива, воды сырой не купишь… Я же в вашей системе недавно.
Я чуть не обалдел от такого вранья! Всё – ложь. От первого и до последнего слова! Он и джинсы свои вонючие не снимал потому, что у него там долларов жуткое количество… И никакой «светленькой в шортах» в его каюте не было! И сам он в это время в трюме шастал и по своему фургону лазал – доллары заныканные доставал!.. Я же всё это собственными глазами видел! И вообще – сволочь он, этот Лысый. Ему только Пилипенко под стать… А может, Лысый ещё хуже?..
А мой Водила… Ну слов нет! Вот уж права была наша дворничиха Варвара, когда говорила, что «простота – хуже воровства». Мой поверил во всё, что ему Лысый наплёл, да ещё и страшно застеснялся, что Лысый может подумать, будто он зовёт его в бар на халяву.
– Да Бог с тобой… Ты что?.. Какие деньги?! Это же я тебя приглашаю… Об чём речь? Обижаешь.
– Тогда-то что, – говорит Лысый и начинает одеваться. Вот тут от его одежды снова пахнуло кокаинчиком. Ох, не к добру это! Ох, не к добру…

* * *

Ну, море как море: Ничего особенного.
Темно, сыро, холодно. Ужасно много воды вокруг, и шумит она так, что Водиле и Лысому приходится даже кричать, чтобы расслышать друг друга.
Мы на самом носу Нашего корабля. Это мне объяснил Водила.
Водила и Лысый сидят на скамейке, курят. Уже ночь, на палубе никого нет, и Водила выпустил меня из сумки. Я примостился у его ног – от них хоть какое-то тепло идёт.
Сижу, смотрю вперёд, в далёкую темноту и сырость, и чудится мне, будто я поздним вечером холодной, дождливой осенью сижу вместе с Моим Шурой Плоткиным на подоконнике настежь распахнутого окна нашей квартиры на восьмом этаже и смотрю в черноту хмурого ночного неба поверх обшарпанных крыш старых пятиэтажных домиков…
В оранжевом свечении оконных квадратов высоких домов крыши пятиэтажек покачиваются и дрожат, и я, словно заворожённый, никак не могу отвести глаз от этого покачивания. А Шура гладит меня по спине и так негромко-негромко спрашивает не своим голосом:
– Нравится тебе море, КЫСЯ?..
Тьфу, пропади ты пропадом!.. Тут же в черноту холодного ночного неба взлетели и там исчезли – и Мой Шура, и наш дом, и наша квартира, и настежь распахнутое окно…
Дрожащие крыши пятиэтажек оказались небольшими волнами, косо бегущими нам наперерез, а оранжево-абажурный свет из окон высоких домов превратился в свет нашего корабля.
И я сижу между тёплых ног Водилы посередине чёрт знает какого количества тревожной чёрной холодной воды, на носу огромного корабля, очень похожего на гигантский двенадцатиэтажный десятиподъездный дом, который только недавно выстроили напротив нашего с Шурой дома. Увижу ли я его когда-нибудь?..
– Что молчишь, Кыся? Как тебе море?.. – И большая, жёсткая, шершавая ладонь Водилы нежно погладила меня по голове.
Вот тут я совсем расклеился! Мне вдруг захотелось стать совсем-совсем маленьким Котёнком и ткнуться носом в родной, пахнущий молоком и мамой сосок, ощутить тепло и податливую ласковость её большого тела, подлезть под её переднюю лапу, закрыть глаза и сладко заснуть, зная, что в эту секунду я защищён от всего на свете… Поразительно! Я же никогда в жизни её не вспоминал!.. Я даже не знаю, как она выглядела… Что со мной?!
И, уже не отдавая себе отчёта в своих действиях, абсолютно рефлекторно, я сделал то, чего никогда не ожидал от самого себя – я лизнул руку Водилы!
– Ах ты ж моя Кыся… – растроганно Щепнул Водила и сказал Лысому: – Айда в ночной бар! По соточке пропустим, пивком переложим, Кысю покормим…

* * *

Я же в ночном баре никогда в жизни не был. Я про ночной бар один только раз от Шуры Плоткина слышал.
Помню, вернулся раз Шура под утро домой – трезвый, злой, раздражённый! Так ему там не понравилось… Всё, помню, матерился – цены сумасшедшие, выпивку подают какими-то напёрстками; бармены в Запад играют, так сказать, пытаются создать атмосферу «изячной заграничной жизни», пожрать нечего; сегодняшнее «деловое» жлобьё в красных пиджачках с блядями гуляют под большое декольте – прикуривают от стодолларовых бумажек; тут же их бандиты в кожаных курточках и два-три перепуганных иностранца в потёртых джинсиках. И Мой Шура Плоткин, которого один из этих иностранцев и пригласил. Как журналист – журналиста…. Так что о ночном баре у меня были самые неважненькие представления. Потому что Шура зря ничего хаять не станет.
А тут, когда Водила принёс меня в ночной бар, поставил сумку на диванчик рядом с собой и расстегнул у меня над головой молнию, я слегка высунулся, огляделся и офонарел! Красиво – слов нет!!! Почти так же, как в шашлычной у Сурена Гургеновича. Только в тысячу раз красивее!..
М-да… Тут Сурен Гургенович проигрывал со страшной силой! И в ассортименте напитков, и в интерьере, и вообще…
Зато в защиту Сурена Гургеновича должен заметить, что таких аппетитных запахов, как в нашей шашлычной, здесь, конечно, не было. Запахи в ночном корабельном баре, прямо скажем, были не фонтан. Слегка алкоголем, чуть-чуть пивом, еле-еле какими-то бутербродиками, жареными орешками и…
…клянусь, сильно попахивало нашим братом – Котом!.. Вот это да!
Я сразу подумал, что кто-то из посетителей бара с собой тоже Кота принёс. Огляделся кругом – ни души. Только Лысый, мой Водила и Я. И всё. А тянет котовым запахом прямо из-за стойки, за которой пожилой мужик в голубой жилетке и голубой «бабочке» моет стаканы и рюмки. Увидел он моего Водилу и говорит:
– Привет! Ну как, эта черненькая тебе ничего не откусила?
– Ладно тебе… – неожиданно застенчиво прервал его мой Водила. – Ты нам по полторашечке беленькой сделай и пивка холодненького. И орешков на загрыз. О'кей?
– Ноу проблем! «Фишер» будешь?
– У тебя «Фишер» есть?! – удивился Водила.
– Для своих держу, – подмигнул мужик в голубой жилетке. – Покурите, сейчас принесу.
– Что за «Фишер»? – удивился Лысый.
– Пиво такое. Лучше «Карлсберга», лучше «Туборга», лучше любого… Очень редко им его поставляют. И мало.
– Я смотрю, тебя тут все знают, – позавидовал Лысый.
– Не, не все. Новенькие – те и в упор не видят. А кто давно, плавает – те конечно. Я ж только в «Совтрансавто» двадцать лет отышачил. И который год уже на фирму вкалываю. Считай, минимум раз в месяц я со своей лайбой плыву туда и обратно. Я этого бармена уже лет пятнадцать знаю…
Тут Бармен принёс Водиле и Лысому водку, пиво, орешки и даже сухарики с запечённым сыром.
Шура их просто обожал! Сам запекал в нашей духовке, всех угощал и ужасно хвастался этими сухариками. На меня прямо домом нашим пахнуло!..
– Не заложишь? – спросил Водила у Бармена и приоткрыл сумку над моей головой. – Гляди, какую я животную везу. У тебя пожрать для него ничего не найдётся?
Бармен посмотрел на меня, усмехнулся и спросил Водилу:
– Сколько на твоих?
– Пять минут четвёртого.
– Всё! – решительно произнёс Бармен. – Имеем право.
Он закрыл двери бара на ключ, погасил свет, оставив его только над нашим столом и своей стойкой. Сразу стало, даже уютнее…
Потом он пошёл за стойку, снял с бутербродов разную всячину и всё это сложил на небольшой подносик. Туда же он поставил глубокую плошку, а в плошку налил до краёв сливок из красивого картонного пакета. Всё это притащил к нашему столу и сказал:
– Зная тебя, думаю, что и ты меня не заложишь… – И снова пошёл за стойку бара.
Оттуда он вышел, держа на руках огромного толстого белого пушистого Кота. Так вот чей это запах почуял я с самого начала!
Кот висел на руках Бармена без каких-либо признаков жизни. Если бы не его сонные, вяло мигающие глаза, я подумал бы, что он мёртв…
– Твоего как зовут? – спросил Бармен.
– Кыся… Может, Барсик там. Или Мурзик. Хрен его знает… Я его Кысей зову.
– А моего – Рудольф. – Бармен поставил тарелку со жратвой и сливками под стол между своим Котом и мной и сказал нам:– Знакомьтесь, ребята. Надеюсь, поделитесь по-братски…
Я тут же приготовился было к драке, но толстый Рудольф посмотрел на меня своим сонным глазом и нехотя промямлил по-нашему:
– Ты давай лопай… Меня уже тошнит смотреть на всё это. Не стесняйся. Как тебя?.. Кыся, что ли?..
– Мартын меня зовут, – ответил я и понял, что драка не состоится.
Бармен принёс для себя большую домашнюю фаянсовую чашку с крепким горячим чаем и присел за наш столик.
– А водочки? – спросил его Лысый, но Бармен отрицательно покачал головой.
– Не пьёт он, не пьёт, – усмехнулся Водила.
– А может, стопарик всё-таки врежешь? – настаивал Лысый.
– Ежели я при своей профессии буду ещё и стопарики врезать, недолго и в ящик сыграть, – рассудительно ответил Бармен. – А у меня в мои пятьдесят два годика, как говорит наш доктор Раппопорт Иван Евсеевич, сердце как у двадцатилетнего! И это при том, что я чуть не каждую ночь только под утро спать ложусь. Да, Рудольф?..
Но Рудольф в его сторону даже ухом не повёл. А мне сказал:
– Он на своём здоровье прямо чокнулся. Ни жены, ни детей… Раз в месяц девку какую-нибудь из бара снимет, она на нём минут пять попрыгает – и всё. Таблетки глотает, витамины жрёт. Когда в Стокгольм на «Ильиче» ходили, всё какие-то порошки шведские покупал для долголетия. Ещё года два назад говорил мне: «Клянусь, Рудик! Миллион долларов сделаю – и свалю с судна. Куплю на юге Франции (он по-французски запросто…) маленький кабачок, домик, и заживём мы с тобой, как белые люди»… Сегодня у него, по-моему, за третий миллион пошло, а он всё не сваливает. Конечно, где мы ещё столько заработаем? Только на нашей русской территории. То – недолив, то – пересортица, то – неучтенка, то – списание… А на «ченче» сколько мы имеем?! Ты ему бундесмарки – он тебе сдачу долларами, ты ему доллары, он тебе сдачу – франками… И всё по СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ курсу! Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это ещё при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим – и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьёт на халяву!
– Ты извини меня, Рудик, – говорю. – Я в этом – ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.
– Ладно, – говорит Рудольф. – Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.
– Чего?! – не понял я. – Какой хрящик?
– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?
– Нет.
– Господи… Что же ты тогда знаешь? – удивился Рудик.
– Хек знаю мороженый. Зато когда оттает…
Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.
– Чего тебе дать-то? – спрашиваю.
– Вон тот хрящик, – говорит Рудольф. – Он у тебя под носом лежит. Запомни – осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем… Есть ещё, правда, севрюга, но нам её в этот рейс почему-то не завезли.
Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывёт свой разговор.
– Куда идёте, чего везёте? – спрашивает Бармен.
– Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, – говорит Лысый.
– А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, – отвечает мой Водила. – Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. – И Водила кивнул на Лысого.
При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12