..
Снова на трех языках закричали переводчики, снова завопили бывшие военнопленные. Маленький оркестрик заполнял паузы в речи генерала – играл разные мелодии, от «Марсельезы» до «Типперери». Смуглый человечек в польской форме, обвешанный фотоаппаратами, щелкал своими камерами всех подряд – и союзников, и начальство, и оркестрик, и городской народ. Мальчишки совсем спятили: пробрались на территорию лагеря, облепили трибуну, шныряли по колоннам союзников, выплясывали перед объективом фотографа...
Но тут произошло неожиданное: толпа перед лагерем вдруг стала затихать и медленно раздвигаться на две половины, образуя живой коридор, ведущий прямо к воротам лагеря. По этому «коридору» боком вытанцовывал роскошный белый жеребец, на котором горделиво восседал старший лейтенант Валера Зайцев.
Сразу же за хвостом Валеркиного жеребца шел пленный немецкий полковник с моноклем в глазу. За полковником, не глядя по сторонам, следовали двенадцать немецких офицеров. За офицерами медленно двигалась колонна «тотальников» из утреннего эшелона. Они шли, низко опустив головы. Пленных немцев сопровождал советский конвой на лошадях.
Маленький фотограф тут же перевел свой объектив на немцев и, конечно, на Валерку Зайцева. Валерка вел себя достойно: старался не смотреть в аппарат и вообще изображал на лице некоторую скуку, дескать, работа привычная, будничная, чуть ли не каждый день города берем... Однако внутри его распирало от тщеславия. Он сам придумал весь этот спектакль – привести пленных немцев в лагерь именно в момент освобождения союзников из этого лагеря. Час тому назад он посвятил в свой замысел Анджея Станишевского, горячо доказывая ему, как коменданту города, всю важность такого «политического момента», всю грандиозность «символического обобщения», всю необходимость этого замечательного «агитационно-пропагандистского»... И так далее и так далее...
Станишевский слушал его вполуха, так как к моменту возникновения этой глобальной идеи в голове Зайцева он, Станишевский, уже знал, где расположился советский медсанбат, и ни во что не желал вникать, торопился только туда. Поэтому он, как комендант города, послал Зайцева ко всем чертям и тем самым предоставил ему свободу действий.
Теперь общее внимание было приковано только к немцам.
На них смотрели все: освобожденные союзники, ошарашенное командование двух дивизий, замершая толпа местных жителей и суровые ребята – русские и польские солдаты, которым испортили праздник. Немцы шли в гнетущей тишине, только нервно всхрапывал белый жеребец под Валеркой Зайцевым.
Все это так неожиданно, можно сказать, злостно нарушало торжественность долгожданной акции – освобождения союзников, что полковник Сергеев прямо-таки зашелся от злости!
– Зайцев! – гаркнул он. – Ты что здесь цирк устроил?! Ты куда их ведешь?
Зайцев придержал коня, вытянулся в седле:
– В плен, товарищ полковник! В этот же лагерь.
– Кто разрешил?!
Нужно было срочно спасать Валерку от гнева командира дивизии, и Анджей Станишевский быстро сказал:
– Виноват, товарищ полковник... Это я приказал Зайцеву занять барак под немцев. Англичан и американцев пока переселить до отправки в один барак. Вы видите, их там немного. Поместятся...
Голембовский переглянулся с Сергеевым и спросил у Станишевского:
– Этот Зайцев был с тобой утром на вокзале?
– Так точно.
– Он немецкого полковника взял?
Анджей улыбнулся, ответил немедленно:
– Так точно. Он.
Антракт затягивался. Сотни людей из семи государств стояли и ждали следующего действия. Но сейчас генералу Голембовскому было на это наплевать. Подождут. Теперь-то ждать просто.
Выручил всех Юзеф Андрушкевич – замполит польской дивизии. Он решил, что лучший способ отвести кары небесные от повинной головы Валерки Зайцева – это внести какое угодно контрпредложение, уводящее историю в совершенно другую сторону. Он и сказал Сергееву:
– А что, Петр Семенович, может, комендантом с советской стороны назначить этого красавца? – Он показал на Зайцева и незаметно толкнул коленом генерала Голембовского.
– Правильно! – тут же сказал генерал. – Раз уж они сегодня вместе на вокзале работали, пусть и дальше идут плечом к плечу...
По инерции генерала все еще тянуло на высокопарность стиля.
Сергеев недобро посмотрел на Зайцева:
– Слезай с коня! Наездник... Пойдешь помощником к капитану Станишевскому.
– Слушаюсь! – Валера спрыгнул с белого жеребца и протяжно крикнул: – Старший сержант Светличный! Принять конвой!..
Из хвоста колонны подскакал на каурой кобылке молодцеватый Светличный, подхватил под уздцы белого жеребца.
– Есть принять конвой! – И скомандовал немцам: – Форвертс! Трогай!..
Генерал Отто фон Мальдер был уже перенесен из подвала наверх и лежал теперь на носилках в самой большой комнате хозяйского дома, увешанной безвкусными выцветшими литографиями.
Боли не прекращались ни на секунду. Они то затихали, становились почти привычными, и тогда фон Мальдер получал возможность понимать и оценивать происходящее вокруг, говорить, отвечать. То вдруг следовал такой болевой всплеск, который начисто лишал его рассудка, слуха, речи, воли... Нет, нет! Пожалуй, только воля и оставалась. Иначе все окружавшие Отто фон Мальдера должны были бы услышать дикий, животный крик отчаяния и полной безысходности. Но он молчал. Молча терял сознание, а когда болевой взрыв оседал, так же молча приходил в себя. У него почти не спадала температура, не утихала жажда. Дыхание было поверхностным и частым. Гауптман Квидде не отходил от него ни на минуту.
Сейчас Квидде сидел на корточках у самых носилок, держал в своих руках сухую горячую руку генерала и смотрел снизу вверх на хозяина дома и его семью.
– У меня просто не хватает слов, чтобы выразить нашу признательность за все, что вы для нас сделали, дорогой герр Циглер, – говорил он.
Перед ним стояли хозяин фольварка, его испуганная жена, его мать, древняя, глухая, неопрятная старуха, и дочь, некрасивая перезрелая девица, страдающая насморком.
Они стояли у стены, на фоне большой фотографии сына хозяйки, похожего на сестру своей невыразительностью и бесцветностью. Сын герра Циглера был в форме обер-лейтенанта немецкой армии.
У дверей замерли в молчании два сотрудника абвера – лейтенант в вязаной шапочке и куртке из грубого шинельного сукна и мрачноватый верзила в русском ватнике, с Железным крестом на шее. За спиной у верзилы, словно у охотника – стволом вниз, висела снайперская винтовка с оптическим прицелом. На груди – «шмайсер».
В открытые настежь двери было видно, как обросшие, обтрепанные офицеры фон Мальдера выносили оружие, боеприпасы, мешки с продовольствием. Слышались негромкие команды, короткие приказания – отряд спешно готовился к уходу в лес. Не было никакой суеты, беспорядочности, метаний. Все предельно четко, организованно. Чувствовались профессионализм и добротная выучка кадровых военных, которые в тревожной и опасной ситуации без тени сомнения пойдут на все.
– Мы не имеем права подвергать опасности ни вас, ни вашу семью, ни господина генерала, – сказал Квидде. – Позвольте еще раз поблагодарить вас за приют и добрый совет – я имею в виду лесной бункер, который вы нам показали...
На глаза герра Циглера навернулись слезы.
– Это был наш долг, – сказал он и обвел рукой всю свою семью, включая и портрет сына на стене.
Жена и дочь Циглера поспешно закивали головами в знак полного согласия. Старуха ничего не услышала и не поняла, кроме того, что нужно с чем-то немедленно согласиться. Она затрясла своей сухонькой головкой, внимательно глядя на сына – правильно ли она поступает.
Генерал превозмог боль и дурноту, приподнялся на локте и даже попытался улыбнуться Циглеру:
– Если я останусь жив, Пауль, я этого никогда не забуду...
– Я буду счастлив увидеть вас снова живым и здоровым, господин генерал, – поклонился Циглер.
Один за другим офицеры неслышно выскальзывали из дому. Во дворе зарычала и залаяла собака. Циглер виновато сказал:
– Она привязана.
– Ничего страшного, – ласково успокоил его Квидде. – Собака ведь может лаять по любому поводу, не правда ли?..
Он посмотрел на верзилу со снайперской винтовкой и наклонил голову. Тот сделал знак четверым офицерам, стоявшим за дверьми. Они тут же вошли в комнату и встали у носилок с генералом. Квидде встал в полный рост.
– Прощайте, Пауль, – сказал генерал. – И да хранит вас Бог.
– Мы будем ждать вас... Мы надеемся... – Голос Циглера дрогнул, и он бросил взгляд на фотографию сына. – Если когда-нибудь вы увидите нашего мальчика...
– Я обещаю вам, Пауль... – Генерал обессиленно откинул голову на носилки. – Герберт, вы записали номер части обер-лейтенанта?
– Конечно, конечно, – улыбнулся капитан Квидде.
Он дал знак четверым офицерам поднять носилки. Лейтенант в вязаной шапочке и верзила в русском ватнике неотрывно смотрели на Герберта Квидде.
– Вперед, – скомандовал Квидде офицерам, и те осторожно понесли генерала к дверям.
Сам Квидде, лейтенант в шапочке и верзила в ватнике на секунду задержались...
Немцы бесшумно скользили в редком перелеске. Лес был уже совсем близко, а там, в его спасительной сумрачной и сырой глубине, находился мало кому известный огромный заброшенный каменный бункер, построенный еще во время Первой мировой войны. В нем свободно могли разместиться несколько десятков человек. Герр Циглер сам проводил капитана Квидде утром к этому бункеру и показал наиболее безопасную к нему дорогу.
Генерала несли осторожно, пригибаясь, стараясь двигаться плавно, неслышно. Повинуясь только знакам, беззвучно менялись четверками на ходу. Освобожденные от носилок разминали натруженные, скрюченные кисти рук, занимали свое место в охранении, положив горящие стертые ладони на приклады автоматов. И все без единой остановки, без малейшей задержки.
– Где Квидде? – обеспокоенно спросил генерал и беспомощно оглянулся, но ничего не увидел, кроме голого, мелькавшего мимо него кустарника.
– Не волнуйтесь, господин генерал... Он сейчас догонит нас... – срывающимся от усталости голосом ответил кто-то.
Спустя несколько минут откуда-то со стороны к носилкам с генералом бесшумно пристроились гауптман, лейтенант в вязаной шапочке и молчаливый верзила.
– Герберт... Мой дорогой... Почему же ты отстал? Уж не загляделся ли ты на дочку хозяина? – спросил Отто фон Мальдер.
Квидде на ходу наклонился, почтительно поцеловал руку генерала и тихо произнес:
– Вы же знаете, что я не заглядываюсь на женщин.
Фон Мальдер ласково улыбнулся и погладил белокурого гауптмана по лицу. В такт шагам над ним колыхались серые, низкие, чужие облака. Они медленно уплывали назад, уступая место еще более серым, низким и плотным, без единого просвета, без малейшего клочка небесной голубизны... Он вспомнил яркую, теплую синь итальянского неба и закрыл глаза. Ему причудилась Венеция, покачивающаяся гондола, нежная россыпь мандолины и почему-то еле слышный собачий лай...
Во дворе фольварка герра Циглера огромный пес захлебывался злобным хриплым лаем. Он был привязан коротким сыромятным ремнем к небольшому колесному трактору и рвался как безумный. В ярости он грыз ремень, становился на задние лапы, крутил головой, хрипел в ошейнике, передними лапами старался стащить ошейник через голову и снова начинал грызть сыромятину.
Наконец ремень не выдержал и лопнул. Гигантскими прыжками собака помчалась к хозяйскому дому. У самых дверей она словно наткнулась на невидимую преграду. Шерсть на загривке у нее встала дыбом, она попятилась, и злобное рычание неожиданно перешло в жалобный, испуганный щенячий визг.
Из-под тяжелых дубовых дверей на каменные ступени медленно растекалась кровавая лужа. Пес заскулил, закрутился, стараясь не ступить в эту лужу, а затем уперся передними лапами в тяжелую дверь и распахнул ее, как делал это, наверное, сотни раз.
По проселочной дороге катился открытый трофейный «опель-адмирал». В нем рядом с шофером сидел командир танкового полка майор Мечислав Шарейко. Он был в комбинезоне и шлемофоне – только что пересел из головного танка в свою машину. Между ног у него стояла обычная танковая рация двусторонней связи с длинной антенной.
За ним шли его танки на исходные позиции для будущего наступления. Дел у Шарейко было до черта – нужно вывести танки на исходные, рассредоточить их, закамуфлировать, обеспечить личный состав питанием, ночлегом... Да мало ли дел у командира танкового полка, которому еще смерть как хочется вернуться в город хотя бы к вечеру!
По обочинам дороги тянулись повозки с переселенцами и беженцами. Плакали дети, кричали женщины, переругивались хозяева повозок. Шли по дороге оборванные югославы, болгары, венгры. Брела из концлагеря стайка еврейских женщин, закутанных в какие-то невообразимые лохмотья...
Шел русский солдат из плена. Тощий, землистый, с седой клочковатой щетиной на впалых щеках. Не было у него ничего, кроме старой расхристанной шинели без хлястика и погон на плечах, а в руке – скрипка без смычка. Шел солдат и с каменным лицом тренькал на скрипке, словно на балалайке: «Ах ты сукин сын, камаринский мужик...» В застывших блеклых глазах – тоска смертная. Хоть и выжил, хоть и музыка есть, хоть и к своим возвращается. Что-то теперь будет?..
Рядом с ним медленно, стараясь не обогнать, ехал на велосипеде трубочист из лужицких сербов. Был он в черном цилиндре, в черных штанах и старом черном курцфраке. И со всеми своими профессиональными инструментами – метелкой, гирей на длинной веревке, ковшом для выгребания сажи на складной ручке... Все пытался втолковать русскому солдатику, что он не немец, а серб. Но «лужицкий». Они тут уже лет триста живут, в районе Одры и Шпрее. Дескать, тоже славянин и очень хорошо понимает...
Но солдатик молчал, все только вперед смотрел пустыми исплаканными глазами. И шел. «Ах ты сукин сын, камаринский мужик...» Что же теперь с тобой будет?..
Но и скрип повозок, и плач детей, и ругань, и песни, и болтовня лужицкого серба – все тонуло в могучем танковом грохоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33