Он подойдет к Васильевой и громко, без малейшего стеснения, послав к чертовой матери все условности, скажет ей о том, что...
– Товарищ капитан, мы можем ехать? – спросил у него подошедший Светличный.
Станишевский судорожно проглотил подступивший к горлу комок. К счастью, за него ответил Зайцев:
– Сейчас вот этих красавцев обработают – и всех гамузом в одну холодную. Может, до утра протрезвятся.
– А эту бабу?
Светличный показал на неунывающую Лизу, которая болталась по перевязочной, прижимала к глазу марлевую салфетку с примочкой и даже пыталась всем помогать.
Васильева подошла к Лизе, внимательно осмотрела ее заплывший глаз и рассмеялась:
– Ну какая же это «баба», Светличный! Это очень веселая и симпатичная девчонка...
– Да, да! Я очень симпатичная! – по-русски подтвердила Лиза.
– Мы ее у себя оставим, – сказала Васильева. – Коменданты не возражают?
Она посмотрела на одного Станишевского так, словно спрашивала его о чем-то совершенно ином. Он это почувствовал, смешался, глупо пожал плечами и попытался улыбнуться. Зайцев с возмущением втянул ноздрями воздух и осуждающе покачал головой.
«Что же я делаю, дура старая?! – подумала Васильева, не в силах оторвать глаз от Станишевского. – Зачем?.. Чего раскокетничалась, корова?!»
Она с трудом перевела дыхание и показала Зинке на француза:
– Зинуля, заклей этому д'Артаньяну шов и посмотри, не кровит ли... Так, что у нас тут? Ну-ка, ну-ка...
Она перешла к англичанину, стала рассматривать выстриженный участок на его голове.
Оставив Светличного в дверях перевязочной, Станишевский незаметно вытащил Зайцева в коридор, притянул его к стене и зашептал:
– Старый, что делать?.. Я совсем чокнулся. Я люблю ее... Я, оказывается, всегда ее любил! Слушай, это же хрен знает что?! От одного звука ее голоса меня начинает бить колошмат!.. Знаешь, как перед атакой – когда страшно до сумасшествия, внутри все трясется и надо идти, назад пути нет... Что делать, Валерий, что делать?..
– Точно, чокнулся! – прошептал Зайцев и испуганно оглянулся по сторонам. – Ну, Андрюха? Нашел время... Что тебе, баб не хватает? Тут тебе так запросто не обломится...
– Да мне ничего не нужно! Я люблю ее, слышишь!.. Это ты можешь понять?!
– Что ж я, дурак совсем, что ли? – обиделся Зайцев.
В эту секунду из перевязочной вылетела Лиза и помчалась по коридору с радостным криком:
– Мальшик! Малыиик!..
Она увидела через окно Вовку Кошечкина, который под покровом темноты откуда-то спер для своей коняги тяжеленный брикет прошлогоднего прессованного сена и с величайшим напряжением волок его через двор. Он был замечен Лизой, когда, пыхтя и отдуваясь, пересекал полосу света, падающего из окна перевязочной.
Лиза выскочила во двор, схватила перепуганного Вовку за руки и втащила в дом. Она проволокла его через весь коридор, втолкнула в перевязочную и попыталась объяснить свою неожиданную радость всем окружающим:
– Я искал его!.. Это мальшик с водой для шпиталя... Если бы он забрал меня с водой... Нет! С собой!.. Там на плацу... Этого не было бы. Скандал нихт! – Она показала на передравшихся союзников. Обняла Вовку за шею и сказала, обращаясь теперь только к Васильевой: – Он хороший. Ему ничего не надо. Он – джентльмен!..
Вовка вырвался из Лизиных объятий и очумело огляделся.
– Быстро же ты спроворил себе приятельницу, джентльмен, – удивилась Васильева.
– Да, да! Я пшеятельник! Я буду его друг... – обрадовалась Лиза и погладила Вовку по рукаву шинели.
– Врет она все, товарищ майор!.. Я-то тут при чем?
Вовка отшатнулся от Лизы, всем своим видом показывая, что никакого отношения к ней не имеет и, как советский человек, наконец, как служащий Красной Армии, ничего общего с представителем иностранного государства иметь не может.
Но на Васильеву это произвело не очень приятное впечатление.
– Ладно тебе, Дон-Жуан из Конотопа, – презрительно сказала она Вовке. – Ты уж так от нее не шарахайся. Я потом с тобой сама разберусь. Марш отсюда!
Вовка как ошпаренный выскочил из перевязочной. Лиза ничего не поняла, обеспокоенно посмотрела на Васильеву и бросилась вслед за Вовкой.
Несчастного итальянца снова затошнило. Этого оказалось достаточно, чтобы общее нервное напряжение, державшее последние несколько часов самых разных людей в состоянии, близком к срыву, наконец получило выход.
– Да прекрати ты блевать, макаронник вонючий! – первым взорвался американец.
– Оставь его в покое! – угрожающе произнес англичанин. – Ему плохо...
– Когда этот ублюдок воевал против нас – ему было хорошо?! А теперь ему плохо?!
– Что он сказал? Что он сказал? – тревожно поднял голову от стола француз.
– Переводить? – деловито спросил старик Дмоховский у Васильевой.
– Переводите, – спокойно приказала Васильева. – Между союзниками не должно быть никакой недоговоренности.
Старик Дмоховекий перевел французу все, что прокричал американец. Француз рванулся со стола и закричал на весь дом:
– Ты много воевал против Гитлера?! Где ты был, сукин сын, еще год тому назад? Где ты был в сорок втором, в сорок третьем?!
С отставанием всего лишь в полслова Дмоховский перевел с французского на английский то, что проорал француз.
– Да если бы не мы – вы бы все с голоду сдохли! – закричал американец и бросился на француза.
Не вставая со стула, англичанин подставил американцу ногу, и тот, споткнувшись, растянулся на полу во весь свой гигантский рост, так и не дотянувшись до француза, которого заслонила своим телом хирургическая сестра Зинка и просто припечатала к операционному столу.
Станишевский, Светличный и Зайцев влетели в перевязочную и моментально растащили союзников по углам.
– Все? Союзники выяснили отношения? – спросила Васильева.
Дмоховский повторил ее вопрос по-французски и по-английски. По-итальянски он переводить не стал, так как итальянец был в таком состоянии, в котором глупо было бы задавать ему какие-либо вопросы. Но союзники молчали, тяжело дышали, бросали друг на друга ненавидящие взгляды.
– Значит, все! – решила Васильева. – Продолжим наши игры. Товарищей комендантов попросила бы пока не отлучаться. Сегодня у нас очень нервная клиентура.
Она усмехнулась и вдруг встретилась глазами со Станишевским. «Господи!.. – пронеслось у нее в голове. – Какое у него лицо... Он же поразительно красив, этот проклятый Ендрусь! Когда он стал таким взрослым? Он же совсем недавно был еще мальчишкой... А теперь эти жесткие складки у рта, запавшие от усталости глаза, резкие скулы... Ох, черт подери, не к добру это!..»
Километрах в десяти от городка прогрохотало несколько орудийных выстрелов, длинной, нескончаемой очередью рассыпался пулемет. Раздались глухие, далекие разрывы тяжелых снарядов...
«ЗИС-5» рокотал двигателем, готовился увозить арестованных в комендатуру. В последнюю секунду Васильевой удалось уговорить Станишевского и Зайцева оставить при медсанбате американца, англичанина, француза и итальянца.
В накинутой на плечи шинели она стояла во дворе у «виллиса», жадно затягивалась папиросой и негромко говорила хрипловатым от ночной сырости и бессонницы голосом:
– Сколько мне завтра раненых привезут, не знаешь, Зайцев? И я не знаю. Мне вон в тех сараюшках еще нужно дополнительные палаты организовать. А они всяким дерьмом забиты доверху. Дрова нужно колоть, печи топить, покойников хоронить. У меня за последнее наступление одиннадцать санитаров, три фельдшера, два хирурга погибли. Одни бабы остались на отделении да Невинный. Да мальчишечка новенький... Где мне людей взять? Тем более что итальянец и француз до утра все равно не очухаются. А те двое проспятся и будут вкалывать у меня как миленькие, пока за ними их транспорт не придет. Здесь они тоже будут не на легких хлебах. Ну, Ендрусь, Валерик?..
Затаив дыхание, Станишевский вслушивался в глуховатый усталый голос Васильевой, неотрывно следил в темноте за мерцающим огоньком ее папироски. Из того, что она говорила, он почти ничего не слышал, и она это чувствовала, поэтому обращалась только к Валерке Зайцеву. И не только поэтому. Она знала, что, обратившись к Станишевскому, выдаст себя с головой. Сейчас она даже боялась посмотреть в его сторону, так ей хотелось уткнуться носом в его старенький мундир, ощутить его руки на своих плечах, прижаться к его небритой щеке, почувствовать на своих глазах его сухие, растрескавшиеся губы...
– Ладно, Екатерина Сергеевна, – расслабленно сказал Зайцев. – Имеем право принять самостоятельное решение? Точно, Андрюха? Пускай...
– Конечно, – тихо сказал Станишевский.
Зайцев сплюнул и вдруг стал совершать действия, понятные только ему одному: он молча подошел к «виллису», забрал у Санчо Пансы автомат и сунул его в руки Станишевского. Потом жестом приказал Санчо Пансе перелезть в кузов «ЗИСа», а сам открыл пассажирскую дверь кабины грузовика, встал на подножку и сказал небрежно, буднично:
– "Виллис" я тебе, значит, оставляю. И за всем там прислежу. Так что ты не дергайся. И вообще – вшистко бекде в пожонтку Все будет в порядке (польск.).

.
Нужно было что-то немедленно ответить Зайцеву, поблагодарить, но Станишевский испугался, что Васильева сейчас скажет, чтобы он не задерживался и уезжал вместе с Зайцевым, и тогда все его слова, его благодарность будут выглядеть смешно и нелепо.
– Спасибо, Валерик, – вдруг сказала сама Васильева. – Ты самый лучший комендант города, которого я когда-либо встречала за всю войну.
– Я – заместитель, – сухо поправил ее Зайцев.
– Ладно, не фасонь, – улыбнулась Васильева и подошла к нему. – Давай я тебя поцелую, хитрюга ты моя московская.
Будто не было полного кузова постороннего народу, будто не сидели в нем пятеро непосредственных подчиненных Зайцева, будто его по десять раз в день целовали красивые женщины-майоры и дело это стало для него привычным и даже чуточку обременительным, Зайцев скучно отвел глаза в сторону, наклонился, подставил щеку. Васильева засмеялась, взяла его двумя руками за уши, повернула к себе лицом и поцеловала в нос.
– Ну, я поехал? – спросил Валерка так, словно ничегошеньки не произошло.
– Проверь по дороге, начала ли работать пекарня, – слетка подрагивающим голосом попросил его Станишевский.
– Обижаешь, начальник.
Зайцев укоризненно посмотрел на него и уже собрался было сесть в кабину, как Станишевский вдруг увидел автомат в собственных руках и удивленно крикнул ему:
– Эй, Валерка! Автомат-то мне зачем?
– Щонженего пан буг щендзи * Береженого Бог бережет (польск.).

, – сообщил ему Зайцев и захлопнул за собой дверцу кабины «ЗИСа».
Грузовик взревел двигателем, заскрежетал разболтанной коробкой передач и выехал со двора медсанбата, подняв облако пыли.
А вместо него в этом же пыльном облаке во двор медсанбата вкатился Вовка Кошечкин с полной бочкой воды. Он сегодня столько раз съездил на речку за водой, что при возвращении погонять лошадь уже не имело никакого смысла. Она сама неторопко плелась к своему стойлу, где ее соседями были еще два представителя тягловой силы – «додж»-три четверти и санитарный «газик» с фургоном. На обратном пути Вовке только оставалось держать вожжи.
За бочкой, свесив ноги с телеги, спиной к движению сидела Лиза и поглаживала по морде привязанную к телеге корову.
Увидев эту идиллическую картину – ночь, лошадь, Вовка, бочка с водой, Лиза, корова, – Васильева охнула и на какое-то время онемела. Когда к ней вернулась способность говорить, она негромко окликнула Вовку:
– Эй, Кошечкин... Где это вы с барышней корову слямзили?
– Почему «слямзили»? – обиделся Кошечкин. – Ничего мы не слямзили. Корова приблудная. Их побросали, а кушать им нечего. А у нас от раненых остается – можно стадо прокормить...
– У, да ты у нас хозяйчик!
– Никакой я не хозяйчик, – еще сильнее обиделся Кошечкин. – Можно подумать, что людям свежее молоко не нужно.
Глубокой ночью к импровизированному посту дежурной медсестры вышел на костылях в одних кальсонах и с одеялом на плечах раненый русский солдат и сказал:
– Машенька, там у нас один фриц, который в углу лежит, все стонет и стонет. И чегой-то лопочет. Людям спать не дает. Ты пойди глянь на него. Человек все-таки...
Сестричка сбегала на второй этаж, растолкала дежурного врача – все того же Игоря Цветкова – и привела его, заспанного и измученного, на первый этаж, в самую большую палату, куда еще утром удалось втиснуть двадцать два «койко-места» – старые железные солдатские кровати, вымытые карболкой и мерзко пахнущим трофейным мылом, и узкие деревянные топчаны, которые предварительно ошпаривали крутым кипятком.
В углу, у самого окна, на скомканном матраце, в сбитых простынях метался раненый немец. Он что-то говорил Игорю и дежурной сестре, протягивал к ним исхудалые длинные руки с широкими потрескавшимися ладонями, всхлипывал, в изнеможении откидывался на подушку, снова приподымался и о чем-то просил...
Игорь Цветков напряженно вслушивался в бормотание немца, пытался выудить из этого нескончаемого жалобного словесного потока хотя бы несколько знакомых слов, чтобы понять, на что немец жалуется. Солдат на костылях приволок кружку с водой, протягивал ее немцу. Но тот отводил руку солдата и с тоской смотрел Игорю прямо в глаза, о чем-то его умолял.
– Позови старика Дмоховского, – приказал Цветков дежурной сестричке. – Немец что-то сказать хочет. А что – пес его разберет.
Сестричка перебежала улицу, прошмыгнула в усадьбу фон Бризенов и, миновав длинный коридор, постучала в последнюю дверь.
– Открыто, – послышался голос Дмоховского.
Сестричка отворила дверь и увидела старого Дмоховского в очках. Он разбирал какие-то письма и бумаги с пожелтевшими от времени краями, фотографии.
– Збигнев Казимирович, айда со мной! – быстро сказала Машенька. – Там одному немцу совсем плохо...
Не прошло и трех минут, как старик Дмоховский стоял в окружении Игоря Цветкова, дежурной сестрички и русского солдата в кальсонах и на костылях.
Теперь немец умоляющими глазами смотрел только на Дмоховского, ждал от него избавления от всех своих бед, изредка переводя тревожный взгляд на Цветкова и Машеньку – правильно ли они поняли то, что переводил им Дмоховский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33