Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.
– Чего это вы? – подозрительно спросил Заикин.
– Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.
– Чего сделать? – спросил Заикин. – Поцеловать?
– Да нет! Попросить разрешения.
– А чего? Пусть целует, – сказал Заикин. – Баба красивая.
Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.
Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:
– Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...
Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.
Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:
– Чего она сказала? Переведи.
Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:
– Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! – добавил Пильский от себя.
– Это по твоему разумению, – спокойно сказал Заикин. – А мне так понравилось.
Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:
– Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.
И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.
* * *
В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.
Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.
Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.
– Все в порядке, – сказал он. – Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?
– Нет, – сказала де ля Рош.
Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.
Леже посмотрел на нее и мягко спросил:
– Это так серьезно?
– Не знаю... Не думаю.
– Я был бы очень огорчен, – тихо сказал Леже.
– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.
– Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.
– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, – повторила де ля Рош.
* * *
Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.
Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.
Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.
В одной из лож сидела вся семья Пташниковых – три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.
– От это да! От это я понимаю! От это человек!!! – на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.
Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.
– Боже мой! – кричал франтик. – Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!
Ярославцев сверился со списком и объявил:
– Подношение и приветствия от моряков Одессы!
Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».
– Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... – сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.
– «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! – объявил Ярославцев.
Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой – четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» – приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.
– Ванька, – громко сказал старый амбал, – «козу» носил?
– А как же? – счастливо и гордо улыбнулся Заикин. – Али тебе неведомо?!
– Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.
Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.
Аплодисменты обрушились на цирк.
Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.
Ярославцев вскочил на барьер.
– Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!
Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки.
А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома.
Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен.
Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом:
– Прошу у господина Заикина и его друзей, – помещик снова поклонился в сторону Куприна, – прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады.
Он повернулся и крикнул:
– Давай!!!
Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины.
Цирк готов был расколоться от аплодисментов и хохота. Заикин тоже хохотал, стоя на спинах баранов. Но вот он нагнулся, выхватил из этого живого ковра огромного барана и в знак приветствия поднял его над головой.
* * *
В купе первого класса было темно, и только крошечный синенький ночничок еле-еле освещал лица Леже и баронессы де ля Рош.
Поезд погромыхивал колесами на стыках, покрикивал в ночи, и на мгновение, неяркими вспышками, вбирал в свои окна короткий свет пролетавших назад станционных фонарей.
Де ля Рош лежала в своей постели на боку. Под ее щекой, на подушке покоилась большая золотая медаль Заикина..
* * *
Ночью в гостиничном номере Ивана Михайловича заседал военный совет. Куприн лежал на кушетке и правил гранки. Ярославцев сидел за столом, печальный и притихший. Пильский деятельно кромсал огромный окорок. Саша Диабели с трудом разливал по стаканам водку из огромной четвертной бутыли, а Иван Михайлович Заикин в длинном халате нервно ходил по номеру и говорил:
– Я не простой борец, я чемпион мира! Я не могу там из-за каждой копейки трястись!
– Ну, хорошо, давайте подумаем, к кому можно обратиться за помощью, – сказал Саша Диабели. – В конце концов, я могу организовать подписной лист среди репортеров всех газет Одессы. Они достаточно заработали на Иване. Наберем рублей шестьсот. А еще где?
– Плюс восемьсот бенефисных, – сказал Ярославцев.
Метавшийся по номеру Заикин остановился:
– Да, кстати, Петр Данилыч! Баранов-то этих проклятых хоть устроили как-нибудь? Покормили?..
– Не волнуйся, Иван Михайлович, все в порядке.
И Заикин снова заходил по комнате.
– Восемьсот бенефисных? – переспросил Куприн у Ярославцева. – Да, завтра «Одесский листок» обещал мне за рассказ уплатить. Тоже плюсуй рублей полтораста. – Куприн показал гранки рассказа.
– Хорошо, хорошо! – раздраженно заметил Пильский. – Я тоже могу дать пару сот рублей! Но меня тошнит от этого состязания в благородном идиотизме! Мы тужимся и пыхтим, складывая наши копейки, в то время когда только за аппарат Фармана нужно будет заплатить тридцать пять тысяч франков! Это вы понимаете?!
Ярославцев подсчитывал названные суммы на бумажке. Куприн встал с кушетки, подошел к нему и заглянул в листок.
– Ну, что там у тебя получается?
Не отвечая Куприну, Ярославцев спросил у Заикина:
– Ваня, сколько у нас наличных, кроме бенефисных?
– Шестьсот семьдесят три, – тут же ответил Заикин.
Ярославцев записал в столбики эту цифру.
– Да... – задумчиво протянул Саша Диабели. – Если только аэроплан тридцать пять тысяч франков, нам самим это не вытянуть.
Он протянул стакан водки Ивану Михайловичу.
– Я же сказал, что капли больше в рот не возьму, – нервно отказался Заикин и повернулся к Ярославцеву: – Петя, надо что-то с этими овцами делать. Я уеду – они же с голоду передохнут! Как никак – живые души. Жалко ведь!
– Не передохнут, – опустил глаза Ярославцев.
– Ну-ка, ну-ка, ну-ка... – Куприн очень заинтересованно взял из-под руки Ярославцева лист бумаги и поднес к свету.
Ярославцев хотел было отобрать у него этот листок, но вздохнул и отвел глаза в сторону.
– Тэк-с... – сказал Куприн. – Значит, так: восемьсот бенефисных. Подписной лист среди сотрудников редакций – шестьсот. Полтораста – ваш покорный слуга. Пильский Петр Осипович – двести. Заикин и Ярославцев – шестьсот семьдесят. Все правильно. А это что за тысяча? – И Куприн ткнул пальцем в последнюю строку, где стояла только одна сумма в тысячу рублей без указания жертвователя.
Все замерли и посмотрели на Ярославцева.
– Ох, Александр Иванович, – недовольно проговорил Ярославцев. – Дайте вы сюда эту бумажку. Ну что вам-то? Хуже от этой тысячи, что ли? Ну, тысяча и тысяча! Эка невидаль!
– Это откуда еще тысяча появилась? – растерянно спросил Заикин.
– Откуда, откуда! Ну, не украл же я ее! – Ярославцев был в полном отчаянии. – Хотел как лучше сделать...
Заикин вплотную подошел к Ярославцеву и зло сказал:
– Мы с тобой, когда чемпионат организовывали, когда копейки свои складывали, об чем договаривались? Чтоб друг от друга ничего не утаивать! Чтобы никаких шахер-махеров промеж нас не было! Откуда взялась эта тысяча?
– Да что вы привязались все ко мне?! – плачущим голосом закричал Ярославцев. – Тоже мне, нашли разбойника! Хватайте, вяжите Ярославцева! Он тысячу рублей для них же достал! В Сибирь его, на каторгу.
– Ты не юродствуй, – сурово прервал его Заикин. – Я хочу знать, чем эта тысяча пахнет!
– Овечками она пахнет! – еще пуще закричал Ярославцев. – Баранчиками! – И передразнил Заи-кина: – «Живые души»... «С голоду подохнут»... Я их еще три часа тому назад всех оптом продал!
– Кому? – Ошеломленный Заикин опустился в кресло.
– Кому, кому. – Ярославцев хитровато оглядел всех и подмигнул Куприну. – Тому благодетелю, который подарил их тебе. Землевладельцу Херсонской губернии, господину помещику Харченко!
– Ну, мерзавец! – восхищенно сказал Пильский.
– С ума сойти! – простонал Саша Диабели.
– Петр Данилович! Гениальный ты администратор! – сказал Куприн. – Но тысяча-то откуда? Всем этим баранам красная цена триста рублей.
– А я их ему за тысячу, – сказал Ярославцев.
– Так это же грабеж! – еле вымолвил Заикин.
– Ничего подобного, – спокойно ответил Ярославцев. – Зато он теперь к искусству приобщен. Ничто в жизни не дается даром!
– Ой, жулик, – растерянно выдохнул Заикин, и все разразились гомерическим хохотом.
Раздался стук в дверь.
– Кто там еще? – вытирая слезы, крикнул Заикин.
Просунулась голова коридорного:
– Иван Михайлович! К вам человек от господ Пташниковых.
– Проси! – крикнул Заикин.
– Слушаюсь!
Коридорный исчез, дверь распахнулась, и в номер вошел усатый человек в кожаных крагах, шоферских рукавицах и в фуражке, на околыше которой были укреплены очки – «консервы».
– Желаю здравствовать! – сказал он. – Анатолий Васильевич, Иван Васильевич и Николай Васильевич, а также их матушка Анна Ивановна и дядя ихний Дмитрий Тимофеевич господа Пташниковы просят господина Заикина Ивана Михайловича отужинать с ними перед его отъездом.
– Это когда же? – удивился Заикин и посмотрел на часы.
– Прямо сей момент. Ждут-с, можно сказать, вас за столом. Для чего и автомобиль за вами прислали, – сказал человек в крагах.
Заикин быстро оглядел друзей. Куприн незаметно кивнул ему головой.
– Сейчас соберусь, – сказал Заикин.
– Слушаюсь. – Человек в крагах вышел.
Заикин сорвал с себя халат и стал быстро переодеваться.
– М-да... – задумчиво сказал Петр Пильский. – Из трех самых богатых домов в Одессе этот, пожалуй, наиболее пристойный.
– Несмотря на свои миллионы, они счастливо сумели сохранить довольно симпатичную патриархальную демократичность, – сказал Саша Диабели.
– Люди хорошие, добрые, – отозвался Заикин, натягивая башмаки. – Братья-то шалопуты, а дядька их – умница.
– Ваня, попроси у них денег, – вставил Ярославцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14