Ан нет! Сипахи подняли лошадей на дыбы, часть из них развернулась вправо, другая — влево, и оба отряда помчались параллельно казачьему строю.
— Пали! — срывая голос, крикнул Белич.
Вдогонку удалявшимся всадникам грянул мушкетный залп, некоторые из них выпали из седел. Не нравится! Конской грудью теперь не прикроешься!
— Пали!
Турки, расстреливаемые в спину, стали останавливаться, подчиняясь приказам командиров, принимать боевой строй. Тогда по ним вновь ударили пушки с судов. Первые бомбы разорвались с недолетом, ядра пронеслись над всадниками. Однако следующий залп мог оказаться гораздо точнее, и сипахи, не дожидаясь этого, снова рассыпались в стороны. Пушки и фальконеты палили безостановочно, и вражеские конники в беспорядке носились перед отрядом Белича, не имея возможности принять боевой порядок. Вот он, решающий момент боя! Напасть на деморализованную конницу, прижать ее к горе Буджак, заставить в поисках спасения уйти за гору!
— В атаку — ступай! — скомандовал Белич. Стало рассветать, и он не опасался удалиться от берега. Турецкая конница была на виду и уже не могла незаметно зайти его отряду в тыл и отрезать от реки.
— Пали!
Залп, за ним второй, третий. А с реки летели ядра и бомбы, свистела картечь. Многие турки, ища спасения от огня казаков, начали скрываться за Буджак. Начало бегству положено!
— Пали!
Залп, еще один, и турки двумя потоками хлынули за гору. Подхлестнуть их, не позволить остановиться!
— Из пистолетов — пали!
Белич вместе с запорожцами разрядил вслед сипахам свои пистолеты, повернулся к строю.
— Стой! Заряжай!
Вражеская конница скрылась из глаз, однако долго ли ей появиться из-за горы и атаковать? Поэтому никакой беспечности! Казачьи пушки и фальконеты тоже перестали стрелять, но у каждого орудия стояли наготове канонир с зажженным фитилем в руках. Остальные запорожцы, составлявшие отряд Получуба, виднелись на поврежденных трофейных судах. Вспыхнуло одно из них, второе, третье. Сотник не терял времени попусту.
Когда отряд Белича возвратился к реке, чайки и пригодные к дальнейшему плаванию трофейные суда были готовы в путь. Сам Получуб сидел подле писарчука сотни, склонившегося над листом бумаги.
— На означенной неприятельской флотилии справными взяты четыре галеры, три канчебаса и три малых шлюпки, — диктовал Получуб. — Одна галера вооружена пятью большими медными пушками, из коих три с гербами цесарскими, вторая також о пяти медных пушках, третья и четвертая имеют токмо по одной медной пушке и по два фальконета. На трех захваченных канчебасах взято еще десять фальконетов. Помимо сего, у неприятеля отбиты три небольших судна и несколько малых лодок, однако они оказались побитыми ядрами и, как негодные к употреблению, истреблены на месте…
Получуб заметил спрыгнувшего в чайку есаула, поманил его к себе.
— Чем порадуешь, дружок?
— В степи и на берегу семь с половиной десятков убитых турок. Моя команда не потеряла ни единого казака.
— Сколько раненых?
— Наберется с десяток. Да разве это раны: кого пуля зацепила, кого стрела царапнула. Все затянется через неделю.
Получуб почесал затылок
— На берегу семь с половиной десятков побитых турок, на галерах и прочих судах еще полсотни. Потонуло и ушло на дно от наших пуль не меньше трех-четырех десятков. — Сотник тронул за плечо писарчука. — Уснул? Пиши дальше… Неприятеля было на судах и на берегу не меньше тысячи человек, урон понес он до полутора сот человек убитыми и потопленными. В полон захвачен капитан-паша Гаджа Ассан, командовавший сею флотилией, и два янычара. В моей сотне ни одного казака не убито…
Белич, устало привалившийся плечом к борту чайки и прислушивавшийся к голосу сотника, при его последних словах встрепенулся. Уж не ослышался ли он? Такой бой, столь блистательная победа — и почти без потерь! Вот тебе и вчерашние беглые мужики! А может, секунд-майор, уже не мужики, а прекрасные солдаты, чьей отваге и воинскому умению ты только что был свидетелем? Солдаты? Он назвал солдатами тех, кто, возможно, разграбил и сжег его маеток, предал смерти отца с братьями? Позор! Нет, он никогда не простит быдлу гибель близких и собственное разорение!
Но как тогда объяснить, что совсем недавно он стоял в одном боевом строю с этим быдлом и наравне с ним рисковал жизнью? Как? Только исполнением воинского долга и присяги? Ведь он мог отказаться от предложения действовать вместе с запорожцами и остаться при своем батальоне гренадер. Почему не сделал этого? Прельстился громкой боевой славой запорожцев, уступил зову родной крови? Зов родной крови! Какая глупость! Что общего между ним, потомственным шляхтичем, и собравшимся на Сечи безродным быдлом? Ничего!
Так уж ничего? Разве не под одним знаменем сражались это быдло и его предки-шляхтичи при гетмане Кошке на болотистых низинах Курляндии, спасали с гетманом Сагайдачным на Хотинских полях Польшу, гнали с Украины при гетмане Сирко проклятую унию? Разве не один и тот же боевой клич водил в битвы это быдло и его родовитых предков при гетмане Хмельниченко, когда Украина сбрасывала с себя ярмо Речи Посполитой, и под Полтавой, где Украина вкупе с Россией отстаивала свободу от нового поработителя? Разве не общим именем — украинцы — называли всех вас друзья и враги, разве не одна ненька-земля, Украина, вскормила и вспоила вас? Так почему ты, офицер русской армии Белич, именуешь сейчас своих боевых товарищей-единоплеменников быдлом и беглыми мужиками? Лишь потому, что кто-то из них мог иметь отношение к гибели твоих родных? А может… может…
Что знаешь сегодня ты, украинский шляхтич Белич, о родном народе, чем связан с ним? Да и кто ты сегодня вообще? С семи лет жил у тетки в Смоленске, с тринадцати лет был воспитанником Петербургского шляхетского корпуса, где на отлично усвоил три обязательных для кадета предмета: закон Божий, военные экзерциции, арифметику, а также прекрасно обучился верховой езде и фехтованию, хорошо изучил историю, географию, юриспруденцию, довольно сносно обучился танцам и музыке. Сейчас, в тридцать лет, ты пишешь по-латыни и погречески, читаешь и разговариваешь по-немецки и по-французски, однако с трудом понимаешь по-украински. Кто же ты, родившийся па украинской земле и наполовину забывший родной язык? Украинец ли?
Непросто было на душе у Белича, украинского шляхтича, секунд-майора русской армии и кавалера.
Боли в левом боку и под правой лопаткой Сидловский уже не чувствовал, а может, просто притерпелся к ней: впервой, что ли, дырявил тело старого полковника вражий свинец. Донимала его слабость: третий день не мог ни встать, ни самостоятельно повернуться на здоровый правый бок, трудно было даже писать. Не помогало ни зелье отрядного лекаря, ни микстуры и порошки присланного генералом фон Боуром доктора-иноземца.
Иногда Сидловский впадал в беспамятство, и тогда казалось, что он не па скамье чайки, а в горнице своего родового хутора, и рядом плещется не чужой Дунай, а родной Славутич. Потом сознание возвращалось, а с ним лезли в голову невеселые думы. Неужто одна из турецких пуль оказалась смертельной, и недуг берет свое? Ежели так, сколько ему осталось жить?
А каким удачным был тот бой в низовьях Дуная! Тогда, 4 сентября, он по приказу генерала фон Боура должен был атаковать на турецкой стороне реки у местечка Дуяны вражеское укрепление — бекет, разгромить его гарнизон и уничтожить батарею, мешавшую движению по Дунаю русских судов. Впервые с ним не посылались русские офицеры, и полковник готовился к походу особенно тщательно. Задание фон Боура было выполнено блестяще: укрепление и сами Дуяны взяты штурмом и сожжены, захвачены батарея, шесть Турецких знамен и другая богатая добыча, среди пленных оказался Ага Бин-баша, командовавший турками. Правда, запорожцы потеряли в сражении четверых убитыми и 28 ранеными, и одним из тяжелораненых был он. Как глупо все получилось!
Укрепление уже было разрушено, Дуяны вовсю пылали, запорожцы заканчивали погрузку трофеев в чайки, когда к месту боя подоспела турецкая конница. Обстрелянная фальконетами с чаек и трофейными орудиями, она не стала ввязываться в сражение и остановилась у холма, где недавно возвышалось турецкое укрепление. Из вражеских рядов вырвался всадник в дорогом ярком халате, рысью приблизился к чайкам. Отстав на полкорпуса, за всадником скакал белый жеребец с пустым седлом.
В сотне шагов от уреза воды всадник рванул повод, отчего его скакун взвился свечой, выхватил из ножен ятаган, завертел им над головой. Затем промчался вдоль приткнувшихся к берегу чаек, вновь поднял коня на дыбы, указал клинком на белого жеребца, крикнул что-то насмешливое в сторону запорожцев. Старый, как мир, способ вызова на поединок!
Полковник видел, как у многих казаков загорелись глаза, руки рванулись к саблям, и решил не препятствовать смельчаку, который пожелает схватиться с турком. И тут леший дернул его навести на вражьего удальца подзорную трубу. Навел и не смог отвести! Какое седло было под турком, какая сбруя на скакуне! А полковник с малых лет был не равнодушен к конскому убранству. Кстати, настоящая фамилия его была вовсе не Сидловский. Прозвище Сидло он получил после давнего случая, когда в бытность простым казаком потерял в бою своего коня и, не желая расстаться с седлом, трое суток тащил его на себе, покуда не отбил нового скакуна. Это прозвище сопровождало его до тех пор, пока кошевой не повязал ему на эфес сабли алый бант сотника, и лишь тогда грубоватое «Сидло» было заменено более благозвучным «Сидловский».
Позже, в морском набеге на Варну, он был ранен осколком бомбы в колено, отчего нога стала плохо сгибаться, и ему пришлось навсегда перейти в пешую команду. Перейти перешел, а от стародавней любви к конскому убранству не излечился до сей поры. Дожил до седых волос, ходит в ясновельможных старшинах, а как приметит красивое седло иль богато изукрашенную сбрую — враз становится хлопцем-юнаком Яковом Сидло. Ну прямо нечистая сила вселялась в обычно умного, рассудительного старого полковника!
Она, не иначе она! Чем еще можно объяснить, что он первым шагнул из казачьего строя и направился к турку-забияке. Принял из его руки повод от белого жеребца, стрелой взлетел в седло. Приучая жеребца к своей руке, сделал два больших круга между рядами неприятельской конницы и казачьими чайками, остановился против врага. Отвечая на его приветствие — наклон головы и приложенную к левой стороне груди правую руку — отвесил полупоклон и рванул из ножен верную саблю.
Турок оказался добрым рубакой: сильная рука, быстрый глаз, точный удар. Но были у него недостатки, так часто присущие молодежи, — горячность и переоценка собственных возможностей. На них и решил сыграть более опытный и выдержанный Сидловский. С начала поединка он только парировал чужие удары и лишь изредка наносил свои. Турок, расценив это как признак слабости противника, все более и более смелел, постепенно терял осторожность.
От взгляда Сидловского не ускользнуло, когда турок выпустил из левой руки повод, стал управлять конем легкими ударами коленей и пяток. Вот ты и попался, голубчик! Собираешься в удобный момент перебросить ятаган в левую руку и нанести удар оттуда, откуда казак его не ждет. Старо, старо! Полковник впервые столкнулся с этим приемом три десятка лет назад, и потом множество раз сам мастерски пользовался им. Сегодня он готов посмотреть, как этим приемом владеешь ты, молодой задира.
Турок нанес сильный удар, и едва Сидловский успел отбить его, как ятаган сверкнул уже в левой руке врага. Однако нанести свой коварный удар противник не успел — казачья сабля молнией обрушилась ему на голову. С разрубленным черепом турок рухнул в траву, а полковник тут же ухватился за чужой повод. Быстрей к своим! Но не тут-то было! Огненно-рыжая кобыла поверженного турка, лишившись хозяина и не слушаясь руки чужака, закусила удила и стремглав помчалась к неприятельской лаве.
Вздумала лишить казака законной добычи? Черта лысого! Он справился с твоим хозяином, справится и с тобой! А турецкая лава все ближе, ближе. В конце концов, кобыла замедлила бег и, повинуясь сильной руке Сидловского, начала делать разворот к Дунаю. А вражеская лава уже так близко, что можно различить лица ближайших всадников. Когда полковник с рыжей кобылой в поводу, наконец, поскакал к чайкам, вслед ему раздались выстрелы…
И вот он с двумя пулями — одной в боку, другой под лопаткой — лежит в чайке и не может двинуть ни рукой, ни ногой. Только и хватает его, чтобы с трудом водить пером по бумаге. А с кормы чайки лезет в уши голос войскового старшины Проневича, заменившего раненого Сидловского:
— За победу под Дуянами, особливо за добытые вражьи знамена и плененного пашу, генерал фон Боур все войско Запорожское благодарил и обещался о наших действиях их сиятельству графу Румянцеву и Государыне написать…
Рука отдохнула, полковник опять в состоянии вывести несколько слов. Писать трудно, однако картелюшку своему старому другу, кошевому Петру Калнышевскому, он обязательно должен закончить сегодня.
«…Вельможности вашей от меня и от всей команды в поклон с добутых на той стороне Дуная вещей: шаблю, под серебром ножны, попередник конский с серебряными ручками; пану писарю войсковому Ив. Я. Глобе часы карманные, тоже тамо добуты, серебряные, чрез атамана поповического куреня Петра Мовчана посылаю…»
Сидловский опустил руку с пером, в изнеможении закрыл глаза. Прислушался к голосу Проневича:
— Завтра нам велено выступить в гору Дуная, под село, прозываемое Черноводы, дабы отбить оное у неприятеля. К команде нашей на срок похода причислен Венгерского гусарского полка капитан барон Эренберг…
Значит, опять в поход, навстречу новым боям.
Несколько слов в заключение.

По его (подполковника Кутузова М.И.) желанию Войска Запорожского Низового в курень Крыловский принят и для всегдашнего его при войске исчислении в компуты войсковые вписан, а для верности в том и сей аттестат ему №127 при подписи нашей и войсковой печати выдать повелели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15