– Значит, я не могу рассчитывать на прощение?
– Пока нет.
Он смотрит почти отчаянно.
– Государь, неужели в этом все дело?
– Не только, Анри. Есть вещи, которые очень трудно простить. Дайте мне время, у меня его не так много осталось. Если бы была только война за независимость Тессы, я бы уже простил вас с легким сердцем. Но тот эпизод с пассажирским кораблем… Убийство трехсот человек нельзя перечеркнуть одним роскошным маневром.
– Неужели это будет до конца жизни надо мной висеть?
– Да, месье Вальдо, будет. Причем независимо от того, отменю ли я приговор. Он и сейчас имеет только моральное значение.
– Клеймо «вор» тоже имеет только моральное значение, оно не болит, – заметил Анри.
– Хотите, я отменю унизительную обязанность стоять в моем присутствии, хоть отдельным указом, если для вас так важно верховенство закона?
– Нет, государь, я уж постою. Чтобы и вы не забывали о данном слове. Кстати, вы не боитесь, что я уйду к махдийцам?
Я усмехнулся.
– Смелый вопрос, месье Вальдо. Но нет, не боюсь. Вы же не за меня сражались. И даже не за Кратос. Вы сражались за Тессу, ведь так? Вы не хотите, чтобы там настроили мечетей. Впрочем, что вам мечети? Пусть строят! Вы не хотите, чтобы вас заставили молиться по пять раз в день, вырубили знаменитые тессианские виноградники, отрезали от всеобщей Сети и запретили баловаться кокаином. Вы не хотите, чтобы у вас отняли вашу свободу. С Кратосом ведь свободнее, чем с вашими старыми друзьями махдийцами, не так ли? А одна Тесса сейчас не выживет. Так что я нужен вам не менее, чем вы мне.
– Легко говорить, зная все материалы моих допросов за несколько лет, – заметил Анри.
– Конечно, – сказал я. – Лень не входит в число моих недостатков.
Анри Вальдо
Я связался с Евгением Львовичем сразу после банкета.
– Нам надо встретиться.
– Конечно, я всегда тебе рад, Анри. Приезжай!
– Сейчас?
– Я еще не сплю. Я теперь работаю в блоке А. Тебя пустят.
Полчаса спустя я уже проходил многочисленными шлюзами Психологического центра. Знакомый коридор с дверями, помеченными литерами. Я уже был здесь десять лет назад и еще раз девять с половиной лет спустя. Я знаю, что блок А направо, но не удержался и повернул в противоположную сторону. Нашел ничем не примечательную дверь спокойного сиреневого оттенка. На ней четко выведена красная буква F. За этой дверью филиал ада. Поворачиваюсь и опираюсь на нее спиной. Меня заливает адреналином так, что подкашиваются ноги, и я начинаю сползать вниз.
Там единственный в Центре биопрограммер, которым можно убить, точнее «подвергнуть эвтаназий», как это называется во всех официальных бумагах, включая приговор.
Я дважды оказывался под этим прибором. Впервые через месяц после суда, когда Жанна де Вилетт еще вовсю строчила апелляции, а Литвинов с Ройтманом готовили экспертное заключение по поводу моей излечимости. Мадемуазель де Вилетт мне рекомендовали как восходящую звезду адвокатуры Кратоса, примерно через неделю после ареста. Мне, впрочем, было все равно: я готовился достойно умереть, а не заниматься крючкотворством. Я сказал ей, что собираюсь отказаться от защиты.
Она покачала головой.
– Не имеете права, если по делу возможен смертный приговор, профессиональный адвокат должен быть по закону. Откажитесь от частного – дадут государственного. Не советую.
Мне понравилось, что она сказала «смертный приговор», а не «эвтаназия».
– Я не смогу оплатить ваши услуги, – заметил я.
– Не беспокойтесь об этом, – сказала она. – На Тессе достаточно людей, которые вам сочувствуют.
Я пожал плечами.
– Хорошо, вы наняты.
Тогда же я впервые увидел Алексея Тихоновича Литвинова. Он пришел ко мне со стандартным предложением психолога Центра немедленно начать лечение хотя бы потому, что последнее зачастую занимает меньше времени, чем ожидание суда.
– Это не мой случай, – заметил я.
– Скорее всего, вы правы, – сказал он. – Но если мы еще до суда подготовим экспертное заключение – это может повлиять на приговор.
– Не в моем случае, – улыбнулся я.
Старик произвел на меня приятное впечатление, но позволять залезть к себе в душу в обмен на призрачную надежду избежать смерти я не собирался.
– Извините, я не нуждаюсь в ваших услугах, – добавил я.
Евгения Львовича я увидел уже после приговора, и теперь мое слово ничего не значило. Господа психологи насели на меня так плотно, что кажется, будто я и спал под биопрограммером, а контактное кольцо (вариант допросного) не снимал вовсе. Биопрограммеров здесь два: первый ничем не отличается от приборов в других корпусах, такая же комната, напоминающая процедурный кабинет в больнице, сиреневая плитка, стол, похожий на операционный. И второй в противоположной части блока F, в вечно запертом помещении. Отличается он единственной деталью: вместо одной из стен комнаты с пола до потолка поднимается бронированное стекло управляемой прозрачности. Там, за стеклом, помещение для свидетелей, допущенных полюбоваться на чужую смерть.
Пока это был первый биопрограммер.
Я довольное быстро понял, что они начали лечение. И на прямой вопрос получил прямой ответ:
– Конечно, чтобы понять, излечима ли болезнь, надо начать ее лечить и посмотреть на результат, – улыбнулся Алексей Тихонович.
– Ну и как? – спросил я.
– Мы напишем хорошее заключение, – сказал Ройтман.
Они расхолаживали меня, я боялся утратить стойкость перед лицом смерти, обретя даже призрачную надежду. Мне хотелось наорать на обоих. Но это было какое-то абстрактное желание: надо бы, да зачем. Похоже, мою агрессивность уже эффективно снизили до нуля.
– Это бесполезно, – только и сказал я. – Зря теряете время. Меня все равно убьют.
– Мы попытаемся вас отстоять.
Я пожал плечами.
– Вы действительно считаете, что меня есть от чего лечить?
Алексей Тихонович развел руками.
– Ну уж, если речь идет об эвтаназии, молодой человек! По поводу необходимости лечения нет никаких сомнений.
В тот день за мной зашел Ройтман. Впрочем, это слишком по-светски звучит «зашел за мной». Моя одиночка была всегда заперта, еда доставлялась в камеру. Если надо было общаться с психологами или адвокатом, мне приказывали подойти к двери, повернуться и сложить руки за спиной так, чтобы браслеты наручников соприкоснулись. Ими через перстень связи управлял один из тюремщиков, и браслеты срастались намертво. Он же контролировал операцию. Так что пять метров по коридору до биопрограммера мы проходили компанией из шести человек: я, два психолога и три охранника. Учитывая эффективную работу вышеупомянутого прибора по снижению агрессивности, это откровенно смешило. Для меня даже резкое слово сказать было проблемой, не то что оказать какое-либо сопротивление.
Минимального смягчения режима в виде уменьшения количества охраны (не отсутствия наручников) Ройтману и Литвинову удалось добиться для меня только шесть лет спустя.
– Наша пенитенциарная система представляет собой компромисс между тессианской методикой лечения преступников и традиционным желанием наказывать. Компромисс иногда абсурдный, – бывало рассуждал Ройтман.
Итак, в тот день Евгений Львович с тюремщиками ждал меня у дверей моей камеры (которую упорно называл «комнатой», спасибо, что не «палатой»). И мы повернули налево, а не направо, как обычно.
Я вопросительно посмотрел на Ройтмана.
– Вам предстоит одна довольно неприятная, но не опасная процедура, – сказал он.
В конце коридора нас ждала Жанна, что меня отнюдь не успокоило.
– Что происходит? – спросил я ее.
– Все в порядке. Это не казнь, – сказала она.
И меня залило адреналином. Ну, конечно, «эвтаназия»!
– Это не эвтаназия, – шепнул Ройтман. – Успокойтесь! Еще апелляции не прошли. Все в порядке. Если это не дай бог случится, вас предупредят, по крайней мере за трое суток.
И тогда перед нами растаяла дверь, открыв излучатель биопрограммера, стол, похожий на операционный, и стеклянную противоположную стену, подернутую непрозрачной дымкой. Ройтман слегка подтолкнул меня за локоть.
– Заходите, Анри!
Возле биопрограммера возился мужчина средних лет и невыразительной внешности. Про себя я тут же назвал его палачом, хотя официально он наверняка мирно назывался «биопрограммистом».
– Месье Вальдо, мы должны настроить прибор. Чтобы в ходе эвтаназии не было осложнений, вам придется пережить несколько неприятных мгновений. Больно быть не должно, по крайней мере, я постараюсь, чтобы не было. Потеряете сознание на несколько секунд.
– Я подам протест, – сказала Жанна. – Дважды не казнят.
Палач пожал плечами.
– Подавайте. Это не казнь, и ваш подзащитный об этом предупрежден. Я думаю, вам самой не понравится, если вместо легкой смерти он промучается несколько минут. Двадцать шесть лет не казнили, все может быть. Месье Вальдо, вы собираетесь принимать успокоительное в день эвтаназии?
– Нет, – сказал я.
– Анри, лучше принять, – заметил Ройтман.
– Нет, Евгений Львович, – повторил я.
– Ну что ж, из этого и будем исходить, – сказал палач. – Значит, рассчитываем на существенно более высокий уровень адреналина, чем сейчас. Если вы измените свое решение, предупредите хотя бы за полчаса.
«А что, бывает еще более высокий уровень адреналина?» – подумал я.
– Я предупрежу, – сказал Ройтман.
Палач кивнул.
– Месье Вальдо, сюда. Ложитесь.
Мне надели на палец кольцо, похожее на контактное.
– Мониторинг состояния, – объяснил он.
Отключился я не сразу: сначала комната поплыла перед глазами и к горлу подступила тошнота, потом все исчезло и я увидел какой-то неясный образ, кажется, звездное небо с размытыми силуэтами кораблей, потом – вообще ничего.
Я открыл глаза и зажмурился от яркого света.
– Все отлично, – сказал биопрограммист. – Наркоз глубокий. Но настраивать надо было.
– Это будет так же? – спросил я.
– Почти. Без предварительных неприятных ощущений и галлюцинаций. Сразу.
Полгода спустя психологи ознакомили меня с экспертным заключением. В нем говорилось, что случай мой сложный, но не безнадежный, что динамика положительная и что курс лечения займет от двух до пяти лет.
– Наш максимум обычно их минимум, – заметил Алексей Тихонович. – Так что не обольщайтесь.
Не обольщайтесь? Для меня и пожизненное заключение – дар небес. За последние полгода я понял, что до безумия хочу жить. Хотя бы здесь, хотя бы так. Из окна моей камеры видно небо и слышен дождь. Интересно, это относится к «положительной динамике»?
– Вы действительно надеетесь на помилование? – спросил я.
– На отсрочку, – сказал Ройтман. – На отсрочку надеемся.
По сравнению с результатами работы мадемуазель де Вилетт это было очень обнадеживающе. У Жанны отклоняли одну апелляцию за другой.
Пять месяцев спустя пришло постановление о казни. Ройтман в очередной раз прошелся по поводу абсурдного компромисса. Алексей Тихонович вздохнул.
– Ну какая может быть эвтаназия, если специалисты ее не рекомендуют! Я понимаю еще, когда окончательное решение об этом принимает глава государства на правах опекуна, если есть экспертное заключение о необходимости эвтаназии. А если нет?
– Юридический абсурд, – сказала Жанна.
Она ходила как в воду опущенная.
– Варвары, – усмехнулся я. – Что с них взять?
Когда последняя надежда покинула меня, мне вдруг стало легче, по крайней мере, я знал, что делать. Так что я поддерживал свою поверженную команду.
На следующий день в Центр приехала императрица. Встретилась со мной в комнате психологов. Пожилая элегантно одетая дама. Я сидел перед ней на стуле, фиксированном к полу, руки сомкнуты впереди пластиковыми наручниками, двое тюремщиков держат за плечи, и пять метров до собеседницы. Она спросила, раскаиваюсь ли я. Да, сказал я, раскаиваюсь в том, что заложил эту чертову взрывчатку, хотя запалил ее не я. В том, что сражался против Кратоса, не раскаиваюсь ни в малейшей степени. Она поднялась и направилась к двери.
На последний ужин я заказал стакан воды. Не то что мне хотелось соригинальничать или избавить тюремщиков от лишних трудов по обмыванию моего трупа. Скорее я демонстрировал презрение к тюремной кухне и земным благам. Право, нажираться перед смертью – дурной вкус.
На мероприятие я пригласил Жанну и обоих психологов. Все же они искренно пытались меня спасти. Юля не пришла, а с родителями я простился заранее. Участие в этой трапезе было бы слишком тяжело для них.
Кроме того, присутствовал священник, отец Роже. Для меня честно нашли католика.
Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.
– Право, было бы невежливо разочаровать столько людей, – заметил я. – Всем спасибо.
И поднялся из-за стола.
Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.
– Не вешайте нос, – сказал я. – В конце концов, я это честно заработал.
– Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, – заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с D, применяют.
Я не рыдал, я смеялся.
– Анри, давайте введем успокоительное, – уговаривал Алексей Тихонович.
– Нет, – сказал я. – Что, плохо выгляжу?
– У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.
– Нет, обойдусь.
Он вздохнул.
– Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, – сказал он. – Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46