Первый упал в двух метрах возле ограждения. Снайпер, застреливший его, попал волку прямо в голову с расстояния семисот метров. Наблюдатели известили роту, стоявшую в охране и договорились оставить яркое освещение в том участке периметра, где лежит волк, а тело забрать утром. Солдаты охранения справедливо опасались, что на них могут напасть – от тела до леса было слишком близко. Каково же было удивление снайперов, когда из леса выпрыгнул еще один волк, крупнее предыдущего, с более темной шерстью. Они увидели, как волк захватил зубами шкуру убитого на шее и пытался оттащить тело в лес. Снайпер выстрелил, не раздумывая, и снова попал.
Таким образом, счет жертв со стороны волков продолжал увеличиваться, их ненависть – расти и жажда мести – крепнуть…

* * *

…Я допустил, чтобы Векс, один из пятерых гонцов, погиб. Мало того, в попытке уберечь хотя бы его тело, я позволил погибнуть Ургу, самому старшему из нас.
Я приказал всем своим, всем, кто уцелел после той страшной бойни, не показываться на глаза людям и не выходить на открытые места возле Пустоши. Наблюдать. Смотреть, как люди выходят из железного кокона «паутины», запоминать, сколько их, чем они занимаются. И больше ничего.
Векс был слишком молодым и нетерпеливым для охотника, он был хорошим загонщиком, он мог бегать быстрее многих в нашем племени, но у него была слишком горячая кровь.
Он отправился посмотреть на чужаков. Ему очень хотелось увидеть мертвые белые огни, он никогда не видел ничего подобного. Он был любопытен, он знал о моих запретах, поэтому он никому не сказал, куда идет. Векс дождался, когда я засну. Мне очень хотелось спать.
Мы услышали приглушенный раскат грома – такой звук издает оружие людей. Этот звук называется «выстрел». Мы вскочили на ноги. Сон пропал, как не бывало. Мы помчались на этот звук, криком смерти прозвучавшим в ночи. Мы увидели, безмолвными тенями прячась за деревьями, как лежит тело Векса в одном прыжке от спасительного леса. Его тело было ярко освещено тем самым белым светом, который он так хотел увидеть. Рядом с ним не было людей, мы даже не чувствовали их запах. Мы не видели ни одного чужака и я приказал Ургу вытащить Векса, хотя по запаху знал, что он уже мертв. Ург выскочил в этот проклятый, трижды проклятый свет, схватил Векса, – и тут снова прогремел выстрел. Ург упал на тело своего младшего друга и я увидел, как их кровь смешалась.
Я приказал всем отступить и мы оставили своих сородичей на произвол наших врагов…
Весь день я провел, наблюдая за тем, как громко гогочущие чужаки, с помощью железных зубьев, крючьев и когтей, валят деревья. Я устал от их ненавистного запаха, устал слышать, как визжит и стучит железо в их лапах, видеть, как падают на землю, роняя листву, деревья, стоявшие на своих местах еще с тех времен, как я помнил себя маленьким, пугливым сейром. Когда железо вгрызалось в жесткие тела деревьев, я видел, как сотрясаются ветви и дрожат листья, будто от порывов зимнего ветра. И мне было так больно… словно люди грызли и раскалывали мое тело. Никогда не думал, что так люблю деревья. Я и раньше знал, что деревья – наши друзья: они защищают тебя от дождя и снега, дают спасительную тень летом, укрывая в своей тени, помогают подкрадываться к добыче. Теперь же они стали нашими безмолвными соратниками, друзьями, которые никогда не предадут. Ныне они скрывают сейров от чужих злобных глаз, их жесткие тела принимают в себя комочки железа из оружия людей, предназначенные нам.
Эти комочки зовутся «пулями», это я узнал от того двуногого. Его странно звали – Майкл Докс.
Люди почти ничего не знали о нас. Разве можно назвать знанием страх за свою жизнь и ненависть к нам, потому что мы владеем землями, которые они, люди, хотят захватить? Они понимали, насколько мы сильны, поэтому убивали нас издалека. Они знали, как мы умеем воевать, поэтому ночью прятались за своей «паутиной». Они разбирались в вещах, неподвластных нам. С помощью своего оружия они видели в темноте. Они могли заметить нас за сотни прыжков взрослого сейра и с этого расстояния убить.
Я уже не мог заснуть, я лежал и пытался размышлять над тем, что же нам делать дальше.
«Ты должен спокойно обдумать все, что знаешь. Ты не должен принимать в расчет свои эмоции. Ты не должен чувствовать страх или ярость, эмоции мешают разумно мыслить. Порядок вещей, которые ты знаешь, и нить твоих мыслей подскажут тебе, как поступить», – вспомнил я голос наставника.
Я знал, что люди пришли сюда надолго. Они собирались жить здесь, строить свое логово в недрах Башни и вокруг нее. Они собираются отобрать у моего народа наши леса и наши земли… Нет, нет! Этот путь ни к чему не ведет.
Есть мы и есть они. У них имеется оружие, способное убивать нас на расстоянии. Значит, мы должны воевать с ними, так как мы воюем со всеми: подкарауливать их и нападать внезапно. При быстром нападении их оружие уже не будет таким же страшным. Они не собираются оставаться в кольце «паутины», им нужны еда, возможно, вода. И зачем-то им потребовались деревья. Значит, они выйдут наружу. Допустим, они будут выходить наружу каждый день и оставаться в лесу все больше и больше времени. Поначалу они, боясь нападения, будут настороже. Мы же не будем нападать сразу, в ярости и злобе, без надлежащих приготовлений. Мы вообще не нападем на них – какое-то время. Мы приучим их к мысли, что мы ушли и что лес безопасен. Потом мы соберем много охотников. Я сам буду говорить с вождями. Я смогу убедить, что мне надо много отважных и сильных воинов. Мы выберем такое время, когда в лесу окажется много чужаков, и мы внезапно атакуем их.
Тогда мы расплатимся с ними и заставим пролиться их кровь.
А что касается «паутины»…
Я вскочил и побежал к смертоносной ограде. У меня промелькнула одна мысль, почти незаметная, но важная, о которой я забыл. Забыл по той простой причине, что меня съедала ярость, когда я видел, как мучительно и страшно умирает мой друг. Спокойно, спокойно. Вспоминаю: Кас протягивает правую лапу к «паутине», молнии бьют его, он кричит, потом его зубы прокусывают язык, я вижу, как кровь мгновенно запекается, как будто опаленная пламенем. Кровь живая, значит, колдовские молнии убивают живое. Я вижу, как дымится шкура моего друга, слышу, как хрустят его кости.. Нет, нет! Не надо! Я вижу, как обгорает его шкура, но также я вижу, что сосновые иглы, приставшие к его шерсти, не горят. Иглы неживые, значит…
Я лежу возле «паутины» и весь дрожу от напряжения. Справа от меня лежат сухие ветви, которые я обломал с засохшего несколько лет назад дерева. Когтями я зацепляю ветку и что есть силы швыряю в сторону «паутины». Неудачно: ветка разворачивается в воздухе и падает, не долетев. Я повторяю попытку. Палка падает, упираясь обломанной вершиной прямо в железные нити. Не видно никаких искр, сухое дерево не сотрясается, не дрожит, не горит, как горел Кас. Я снова бросаю ветки на «паутину», одна за одной, все что есть, в каком-то исступлении. Смертельные нити спокойно и безразлично принимают мои дары. Мертвое не может убить мертвое. Значит, чтобы пробраться сквозь «паутину» нужно быть мертвым? Или нет?
Я с мрачным торжеством в душе осматриваю деревья, растущие вблизи «паутины». Наверное, не трудно будет найти одно, растущее так, как мне нужно…

* * *

Проходит неделя спокойной жизни. Жизнь техотдела в Башне налажена, электропроводка проведена во все лаборатории, во всех комнатах горит привычный белый свет люминесцентных ламп. Все уже научились работать с окнами Башни: оказалось, что возле каждого непрозрачного окна есть невидимый глазу голографический регулятор. В нужном месте на нужном расстоянии надо провести рукой – и окно станет прозрачным. Можно регулировать уровень освещенности в комнате, можно сделать так, чтобы комната проветривалась, по желанию, холодным или даже горячим воздухом – удобная система кондиционирования.
В вычислительном центре полным ходом идет картографирование, дирижабли успели налетать немало часов, сделаны миллионы снимков, которые нужно обработать. Варшавский со своими коллегами целыми днями устанавливает компьютеры во все лаборатории, поэтому у него вид не выспавшийся, но почему-то довольный. Может потому, что Дэвид часто думает о том, что работает за еду и крышу над головой, и от этой мысли, ему, одинокому холостяку, зарабатывавшему на Земле много тысяч в год, даже с вычетом налогов, становится смешно.
Смешно потому, что Дэвид вырос в небогатой семье. Он вспоминает, как он впервые увидел свой личный персональный компьютер. Тогда ему было четырнадцать лет. Его мать, Ванда, работавшая уборщицей в двух местах сразу, так гордилась своим умным, но плохо одетым сыном! Она гордилась им, когда учителя в школе говорили ей, какие блестящие способности у ее одаренного сына, и плакала тайком, потому что денег у них хватало только на оплату убогой квартирки, на еду, на учебу Дэвида и покупку самой дешевой одежды.
Ванда была простой женщиной из Польши, нелегально въехавшей в Штаты. Всех ее денег хватило на только то, чтобы купить фальшивое свидетельство о рождении на территории США, в которое ей вписали имя по ее выбору. Теперь вместо труднопроизносимой фамилии Кшесинская Ванда приобрела другую, она выбрала ее потому, что была родом из Варшавы. Ванда прекрасно понимала, что ее акцент выдаст ее и поэтому не рискнула взять истинно американскую фамилию – Смит, Джонс, Адамс. Она приехала в Америку на нелегальной волне эмиграции из-за разваливающегося на глазах «железного занавеса» в середине семидесятых. Америка казалась ей раем, красивой глянцевой картинкой из журналов, страной, свободной для всех. К сожалению, это оказалось не так. У себя дома она была молоденькой библиотекаршей, сиротой из приюта, попавшей по распределению в библиотечный техникум, способной с трудом перевести несколько строчек с английского на польский и совсем не способной говорить по-английски. В Америке она стала никем, неквалифицированной рабочей силой, без образования и знания языка.
Она навсегда распрощалась с уютными стенами библиотек и стала уборщицей. Ванда побоялась получать пособие по безработице: для этого нужно было слишком много документов, и она серьезно опасалась, что какой-нибудь ушлый чиновник заметит подделку. Поэтому ей пришлось работать уборщицей. Она не смогла устроиться официанткой, потому что требовалось знание блюд и нужно было быстро говорить. И поэтому ей предложили место посудомойки. С утра до вечера Ванда мыла тарелки, с вечера до полуночи убиралась в офисах, спала пять часов в день – и так каждый день, с утра все сначала.
Потом ей показалось, что удача улыбнулась ей: она забеременела от шеф-повара ресторана, в котором работала. Хотя повар был женатым человеком, он наивно полагала, что он разведется со своей женой и женится на ней, Ванде, и у нее будет свой собственный дом, свои дети, своя жизнь. Когда повар посмеялся над ней, она не расплакалась, нет, Ванда Варшавская-Кшесинская, давно выплакала все слезы, предназначенные для жалости к самой себе. Ванда Варшавская взяла повара за жирную складку на подбородке своими сильными пальцами. Да, Ванда была высокой сильной женщиной, пальцы которой превратились в жесткие рукавицы из-за ежедневного многочасового пребывания в холодной и горячей воде. Ее пальцы были крепче слесарных тисков – она перенесла несколько тонн тарелок, мисок и кастрюль и выкрутила миллион тонн воды из тряпок и щеток. Она перекрыла доступ кислорода в чужое тело и доходчиво объяснила этому телу, что она собирается сделать. Ванда пригрозила что пойдет к жене повара вместе со своей квартирной хозяйкой, неоднократно впускавшей повара в комнатку Ванды по ночам, и вместе с официальным заключением гинеколога, о том, что она, Ванда, беременна. Потом она дала телу повара подышать и предложила заплатить ей десять тысяч.
Ожившее тело повара ужасно пожалело о том, что проговорилось своей любовнице, что у него имеются некоторые сбережения в банке. Тело неоднократно пожалело о том, что один орган этого тела имел обыкновение вставать в явно неподходящее время, но было уже поздно.
Повар предложил Ванде оплатить аборт, но Ванда отказалась. Она не была примерной католичкой, ее не очень беспокоила мысль о том, что она живет в грехе с женатым мужчиной и все такое, но когда на первичном осмотре она увидела на экране аппарата ультразвукового обследования маленькую серебристую рыбку глубоко внутри себя, она захотела родить. Ее нельзя было остановить, ее не остановил бы никто, включая самого господа бога. Поэтому она получила свои деньги и переехала в другой город, не уволившись с работы и не оставив никому никаких сведений о том, куда же она уезжает.
В положенное время Ванда родила здорового мальчика и назвала его Дэвидом. Они жили бедно, но Ванда никогда не жалела о том, что осталась одна. Все, что она зарабатывала, она тратила на своего сына. Он был ее жизнью, она очень любила его, но никогда не показывала этого на людях. Она была спокойной уравновешенной женщиной, выполнявшей грязную работу, драившей чужие кабинеты и сортиры. Она честно зарабатывала свои деньги, чего нельзя было сказать о других.
Еще с первых классов школы Дэвид показал себя способным учеником. Он с легкостью решал математические задачи для старших классов. Одноклассники могли бы невзлюбить его, если бы не тот факт, что Дэвид не любил остальные предметы и получал по ним посредственные оценки. Больше всего страданий ему доставляла литература. Он не любил художественную литературу и стихи, ему нравились научно-популярные книги и журналы. Когда их класс впервые вошел в комнату, в которой были установлены компьютеры, Дэвид увидел невзрачные серые ящики, на которых стояли черно-белые мониторы, похожие на допотопные телевизоры – и влюбился на всю жизнь.
Компьютеры стали для него всем. Он не обращал внимания на подначки окружающих по поводу его потрепанной обуви и рваных джинсов. Кому какое дело? Он умел заставить пластмассовый ящик с электронной начинкой решать алгебраические задачи за несколько минут, чертить сложные графики на монохромных мониторах, от излучения которых дико болели глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40