Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:
— Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверно, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…
— Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…
Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.
— Но когда мама умерла, — продолжала она, — буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.
— Наверно, это всегда так, когда дело касается умершего.
— Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…
— Нет, это не так!
— А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…
Глаза Фумико наполнились слезами. Наверно, она хотела сказать: «от любви к вам».
— Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, — сказал Кикудзи.
— Но все же как рано все умерли!
Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать и своих родителей.
— И вы и я остались одни, — добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверно, все казалось гораздо более мрачным — ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.
— Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…
Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.
Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.
— Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…
Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.
Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.
Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка.
Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты.
Она довольно долго не возвращалась.
Кикудзи громко сказал:
— Фумико-сан, разрешите откланяться.
Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком.
— Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести.
— Простите, что это?
— Сино.
Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики!
— Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз?
— Нет, пожалуйста, возьмите сегодня.
Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино.
— Хорошо, я возьму. Благодарю вас.
— Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом.
— Почему?
Фумико не ответила.
— Что ж, до свидания, — сказал Кикудзи уже на пороге.
— Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме…
— Ну зачем вы об этом!
Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы.
3
В сино, полученный от Фумико в подарок, Кикудзи поставил цветы — белые розы и гвоздики бледных тонов.
У Кикудзи появилось такое чувство, словно он полюбил госпожу Оота только сейчас, после ее смерти.
И еще ему казалось, что, не будь Фумико, ее дочери, он бы не догадался о своей любви.
В воскресенье Кикудзи позвонил Фумико.
— Вы по-прежнему одна?
— Да. Правда, сейчас мне уже становится немного тоскливо.
— А ведь нехорошо все время быть одной…
— Да, я понимаю…
— Наверно, очень тихо там у вас… Я даже по телефону слышу тишину вашего дома.
Фумико едва слышно рассмеялась.
— Почему бы вам не попросить какую-нибудь подругу пожить с вами?
— Это было бы, конечно, хорошо. Но, знаете, мне кажется, если здесь появится посторонний человек, все сразу станет известно про маму.
Кикудзи не нашелся, что ответить.
— Вы хоть на улицу-то выходите? Или не можете дом оставить?
— Почему же не могу? Запираю и ухожу.
— В таком случае, зашли бы как-нибудь ко мне.
— Спасибо, как-нибудь зайду.
— Как ваше здоровье?
— Ничего, похудела немного.
— А спите как?
— Плохо, можно сказать, совсем не сплю.
— Вот уж это никуда не годится!
— Не знаю, может быть, я скоро улажу все дела с домом и сниму комнату у подруги.
— Что значит «улажу»?
— А я продаю дом…
— Ваш дом?
— Да.
— Решили продать?
— Да… А вы считаете, что лучше не продавать?
— Как вам сказать… во всяком случае, я тоже подумываю, не продать ли и мне свой.
Фумико молчала.
— Впрочем, какой смысл обсуждать по телефону такие сложные вопросы. Зашли бы ко мне… Я дома, сегодня ведь воскресенье.
— Да. Воскресенье…
— Знаете, в кувшине, который вы мне подарили, уже стоят цветы, садовые, на европейский манер. Но если вы придете, я использую его по прямому назначению — как мидзусаси…
— Устроите чайную церемонию?
— Ну, не настоящую… Просто жалко не использовать такое сино хоть раз как положено. Ведь настоящая красота чайной посуды проявляется только в сочетании с другой посудой для чайной церемонии.
— И все же сегодня я не смогу прийти. Очень уж плохо выгляжу, гораздо хуже, чем в тот раз, когда вы у меня были.
— Да ерунда все это! Ведь никаких гостей у меня не будет…
— Все равно…
— Значит, не придете?
— Нет… До свидания!
— Всего хорошего. Ой, кажется, ко мне тут кто-то пришел… Ну, пока!
Пришла Тикако Куримото.
Кикудзи весь сжался — неужели Тикако слышала его телефонный разговор?
— Погода-то, погода какая великолепная! Вот я и выбралась из дому, решила навестить вас… А то все дожди да дожди, просто сил нет…
Тикако уселась и, разумеется, сейчас же заметила сино.
— С вашего позволения, Кикудзи-сан, я бы хотела немного побыть в чайном павильоне. У меня теперь есть свободное время, ведь лето уже, уроков мало, вот и зашла…
Тикако пододвинула к Кикудзи подарок — коробку печенья и веер.
— Наверно, в чайном павильоне опять пахнет плесенью.
— Наверно…
— Вижу, у вас сино Оота-сан. Позвольте полюбоваться, — произнесла Тикако равнодушным тоном и, не вставая с места, пододвинулась поближе к кувшину.
Крепко упершись ладонями о татами, Тикако наклонилась над ним. Ее плечи, костистые, по-мужски широкие, приподнялись, голова опустилась, и Кикудзи показалось, что она вот-вот прыснет на цветы губительным ядом.
— Изволили купить?
— Нет, получил в подарок.
— Такую вещь?! Подарок, конечно, вам сделали роскошный, слов нет. Все понятно — на память, значит.
Тикако выпрямилась, повернулась к Кикудзи.
— Да, вещь очень ценная. Уж лучше бы вы купили это сино. А то даже как-то страшно от такого подарка. Это ведь ее дочка подарила вам…
— Купить? Я подумаю.
— Подумайте. У вас в доме много чайной утвари господина Оота. Но ваш отец все покупал, платил за нее деньги. Конечно, тогда, когда стал покровительствовать госпоже Оота… Вот и выходит…
— Прекратите этот разговор!
— Ладно, ладно, молчу!
Тикако вдруг быстро и необыкновенно легко поднялась и вышла из комнаты.
Вскоре послышались голоса — ее и служанки. Когда она снова появилась, на ней был кухонный халат.
— А Оота-сан ведь с собой покончила! — сказала она. Ее слова обрушились на Кикудзи, как внезапный удар.
— Что за бред! Ничего подобного!
— Вы так думаете? И ошибаетесь! Я сразу поняла. От нее всегда веяло чем-то зловещим. — Тикако взглянула на Кикудзи. — И ваш отец говорил, что она загадочная женщина. Конечно, мы, женщины, смотрим друг на друга другими глазами, чем смотрят на нас мужчины, но… Странная она была, какая-то не то наивная, не то невинная… Не знаю, не знаю, но мне такие не по нутру… А что навязчивая она была, это уж совершенно верно…
— Я бы попросил вас не говорить дурно о покойной!
— Простите, Кикудзи-сан! Вы правы, нехорошо так говорить… Но ведь эта покойница и сейчас вам мешает — мешает вашему браку… Да и отец ваш от нее натерпелся…
«Не отец, — подумал Кикудзи, — а ты сама натерпелась». Связь отца с Тикако, наверно, была случайной и очень короткой, и бросил он ее не из-за госпожи Оота, а гораздо раньше. Но Тикако возненавидела госпожу Оота лютой ненавистью. За то, что эта женщина была дорогой и близкой отцу до самой смерти.
— Да, сложная она была штучка, эта Оота-сан! — не унималась Тикако. — Вы, Кикудзи-сан, мужчина молодой, малоопытный, вам в ней не разобраться. Я вам больше скажу: счастье, что она догадалась вовремя умереть, для вас счастье. Не то погибли бы вы, сгинули. Правда, правда!
Кикудзи отвернулся от Тикако. Но она словно и не заметила этого.
— Впрочем, разве я бы допустила, чтобы кто-нибудь помешал вашему браку?! Кто знает, может, она и чувствовала себя виноватой, да ничего не могла сделать со своей бесовской натурой. Оттого и решила умереть… А еще, наверно, надеялась после смерти встретиться с вашим отцом. Такая уж она была…
От этих слов у Кикудзи по спине забегали мурашки. Тикако вышла в сад.
— Пойду посижу в чайном павильоне. Может, успокоюсь, — сказала она.
Кикудзи некоторое время сидел неподвижно и смотрел на цветы.
Белые и бледно-розовые цветы… Белое с розоватым отсветом сино… Розы, гвоздики и керамика растворялись друг в друге, поглощали друг друга… Пока он сидел и смотрел, на фоне сино возникла легкая тень — Фумико, одинокая, печальная, съежившаяся на татами в опустевшем доме.

Губная помада госпожи Оота
1
Почистив зубы, Кикудзи вернулся в спальню. Служанка ставила цветок повилики в подвесную вазочку — декоративную тыкву-перехватку.
Снова забираясь в постель, Кикудзи сказал:
— Сегодня я встану, но попозже.
Он лег на спину, запрокинул голову на подушку и стал смотреть на цветок в тыкве, висевшей в углу токонома. Служанка, уже выйдя в соседнюю комнату, спросила:
— А на службу вы сегодня не пойдете?
— Не пойду. Отдохну еще денек… Но с постели встану.
Кикудзи простудился — у него были сильные головные боли, и последние пять дней он на работу не ходил.
— Послушай, где это ты нашла повилику?
— В имбире, у садовой ограды… Там выросла, всего-то один цветочек и расцвел.
Дикая повилика. Сама выросла. Стебелек тоненький, листья малюсенькие, и один-единственный цветок — простенький, скромный, темно-фиолетовый.
Однако и от мелких листьев, и от темно-фиолетового цветка, свисавших из тыквы, смуглой, будто покрытой потемневшим от времени красным лаком, веяло полевой прохладой.
Старая служанка, жившая в их доме еще при отце, порой бывала изобретательной.
На висячей цветочной вазочке еще сохранилась облупившаяся лакированная печать мастера, да и на старом ветхом футляре было написано, что это работа Сотан. Если надпись не обманывает, значит, этой тыкве около трехсот лет.
Кикудзи не разбирался в искусстве подбирать цветы для чайной церемонии, да и служанка наверняка в этом ничего не понимала, но ему показалось, что повилика подходит для утренней чайной церемонии.
Кикудзи глядел на цветок и думал: в трехсотлетней тыкве нежная повилика, которая проживет не более одного дня…
Может быть, в таком сочетании есть своя гармония?.. Может быть, это гораздо изящнее, чем ставить европейские садовые цветы в кувшин сино, которому тоже не меньше трехсот лет…
Ему почему-то стало тревожно: сколько же часов проживет повилика?
За завтраком Кикудзи сказал подававшей еду служанке:
— Я думал, повилика прямо на глазах завянет, а она еще свежая.
— Да, еще свежая.
Кикудзи вспомнил, что хотел поставить пионы в сино, подаренный ему Фумико. Пионы — в знак памяти о госпоже Оота. Когда Фумико подарила ему сино, время цветения пионов уже прошло, но отдельные цветы, может быть, где-нибудь еще и сохранились. А сейчас поздно.
— Я совсем забыл, что у нас была эта тыква. Как только ты ее отыскала!
— Я вспомнила.
— Не знаешь, отец ставил когда-нибудь повилику в эту тыкву?
— Не знаю, кажется, не ставили. А я так просто… сама поставила… Ведь повилика — вьющееся растение и тыква эта тоже. Вот я и подумала…
— Что? Вьющиеся растения?
Обескураженный Кикудзи рассмеялся.
После завтрака он попробовал почитать газету, но голова вскоре сделалась тяжелой, и он растянулся прямо на татами в столовой.
Служанка вошла в столовую, вытирая мокрые руки.
— Ты мою постель не убрала?
— Нет, но извольте подождать чуточку, я приберу в комнате.
Когда он вернулся в спальню, в токонома уже не было повилики. И тыквы тоже.
Кикудзи хмыкнул. Убрала. Наверно, чтобы он не видел печального увядания цветка.
Ему стало смешно, когда служанка сказала, что и повилика и тыква — вьющиеся растения. Наверно, все же этой старой женщине в таком своеобразном виде передались эстетические привычки ее бывшего хозяина.
Кувшин сино, пустой, так и стоял в токонома.
Если вдруг придет Фумико, ей будет неприятно такое небрежное отношение к ее подарку.
Кикудзи, принеся кувшин домой, в тот же день поставил в него белые розы и бледные гвоздики.
Ведь такие же цветы стояли в нем перед урной с прахом госпожи Оота — цветы, посланные Кикудзи на седьмой день поминальной недели.
Возвращаясь от Фумико с кувшином в руках, он зашел в тот же самый цветочный магазин и купил те же самые цветы, что и накануне, — розы и гвоздики.
Но потом он уже не ставил в кувшин никаких цветов. Ему казалось, стоит прикоснуться к этому сино, и в душе поднимется такое волнение, которое нечем будет унять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23