Тут никого не было, но в конце зала я заметил, приоткрытую дверь и направился к ней. Войдя в кабинет, я увидел склонившегося за письменным столом В. М. Молотова, очень знакомого по портретам. Я остановился, не решаясь двинуться дальше. Хозяин кабинета поднял голову, посмотрел на меня карими прищуренными глазами и предложил сесть в кресло рядом со столом.
Последовали обычные в таких случаях расспросы. Где и когда родился, что окончил, какую работу выполнял, хорошо ли владею немецким языком. А потом вдруг сразу:
– А где и кем было сказано: «…Наша обязанность, как коммунистов, всеми формами овладеть, научиться с максимальной быстротой дополнять одну форму другой, заменять одну другой, приспособлять свою тактику ко всякой такой смене, вызываемой не нашим классом или не нашими усилиями»?
Я весь напрягся. Это было что-то очень знакомое, я это недавно читал, но где?.. И тут же вспомнил:
– Ленин. «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме».
– Правильно, – одобрительно кивнул Молотов.
У меня молнией пронеслось в мозгу: кажется, я выдержал экзамен, а цитата эта была избрана, видимо, потому, что недавнее изменение отношений с Германией, несомненно, означало именно такую смену, навязанную нашей стране.
Между тем Молотов продолжал:
– Мне говорил о вас Микоян. Он считает, что вы умело выполняете функции переводчика. Завтра наша правительственная делегация, которую мне поручено возглавить, выезжает в Берлин для важных переговоров с германским правительством. Мы думаем, что вы будете полезны. У вас к тому же есть некоторый опыт работы в Германии и общения с немцами. Согласны?
– Служу Советскому Союзу! – выпалил я, не придумав ничего другого.
– Можете идти…
Молотов поднялся с кресла и, протянув руку, слегка улыбнулся.
На следующее утро я получил дипломатический заграничный паспорт, в ЦУМе мне выдали черный костюм, темно-серое демисезонное пальто и фетровую широкополую шляпу – такая экипировка полагалась каждому участнику поездки. Но я прихватил с собой и кое-что из гардероба, приобретенного во время работы в Германии. Вечером от перрона Белорусского вокзала отошел специальный состав, в котором находился и я.
Остальное об этой поездке читателям известно. Хочу лишь добавить, что на обратном пути в Москву Молотов пригласил меня в свой салон-вагон и предложил перейти на работу в Наркоминдел. Так началась моя дипломатическая служба.
Работа переводчика при ответственных межправительственных переговорах, как и вообще дипломатические функции, требуют разносторонних, глубоких знаний, и мне приходилось постоянно совершенствоваться, много читать и заниматься самообразованием, чтобы восполнить пробелы, неизбежные для человека, окончившего инженерный вуз. Много дало мне и общение с товарищами по работе, имевшими специальную подготовку и опыт практической дипломатической деятельности. С благодарностью вспоминаю свою дружбу с нашим политическим атташе в Берлине И. С. Чернышевым, обладавшим глубокими знаниями по истории международных отношений, и многочасовые беседы с В. С. Семеновым, который в канун войны был советником посольства в Берлине. Большую пользу принесли мне встречи с Я. З. Сурицем, Г. Н. Зарубиным, а также с К. А. Уманским (последний, вернувшись с поста посла СССР в Вашингтоне, в первые месяцы Великой Отечественной войны курировал отдел печати Наркоминдела). Нередко глубокой ночью, когда выдавались свободные часы, я заходил к нему, и мы говорили на самые различные и всегда интересные и поучительные для меня темы – исторические и современные.

Американцы анализируют ситуацию

Конфронтация, возникшая в связи с полемикой по польскому вопросу, побудила американскую дипломатию задуматься над тем, как вообще строить отношения с Советским Союзом, каковы перспективы этих отношений. Анализируя ситуацию, в Вашингтоне не могли не видеть, что попытки оказать давление на Москву не увенчались успехом. Советское правительство, несмотря на все ухищрения американских и английских политиков, твердо стояло на своей принципиальной позиции: новая Польша, рождавшаяся из пепла и руин, должна была стать подлинно независимым демократическим государством, дружественным Советскому Союзу и свободным от интриг западных держав, все еще строивших, свои расчеты на идее «санитарного кордона», натравливания в своих корыстных интересах одних европейских государств на другие. То, что Вашингтону и Лондону эту линию никак не удавалось осуществить в польском вопросе, озадачивало американских и британских государственных деятелей. Они никак не ожидали, что Советская страна, перенесшая тяжелейшие испытания, подвергшаяся страшным разрушениям, потерявшая миллионы и миллионы своих граждан в противоборстве с гитлеровскими захватчиками, будет столь решительно противостоять нажиму западных держав. Но, поскольку именно так обстояло дело, возникал вопрос, как должны в дальнейшем строить свои отношения США и Англия с советским союзником?
Самым разумным было бы признать необходимость равноправного сотрудничества с учетом законных интересов сторон. Именно на этих принципах основывался внешнеполитический курс Советского Союза, неизменно придерживавшегося ленинских положений о мирном сосуществовании государств с различными общественными системами. Однако, как показывают факты, тогдашние руководители западных держав не были готовы принять эту единственно реалистическую политику. Находясь в плену иллюзий о «величии Америки», некоторые влиятельные вашингтонские деятели и их лондонские коллеги никак не хотели отказаться от двойной мерки, которую они применяли, с одной стороны, к себе, а с другой – к Советскому Союзу. Этот подход нашел весьма яркое отражение в телеграмме, которую направил в Вашингтон 10 сентября 1944 г. посол США в Москве Аверелл Гарриман. Свои соображения Гарриман сформулировал после тщательного анализа тогдашнего состояния американо-советских отношений и взвешивания различных шагов, которые в будущем могли бы предпринять западные державы с тем, чтобы сделать Москву «более сговорчивой».
В этом послании, адресованном Гарри Гопкинсу, Гарриман обращал внимание на то, что в предвидении окончания войны проблема отношений с Советским Союзом выдвигается на передний план. «У меня сложилось представление, – писал Гарриман, – что с начала этого года наметилось расхождение между советниками Сталина по вопросу, о сотрудничестве с нами (то есть с США. – В. Б .). Сейчас я думаю, что те, кто возражает против такого сотрудничества, которое мы ожидаем, в последнее время одерживают верх и политика кристаллизуется в сторону того, чтобы заставить нас и британцев принять все советские шаги, подкрепляемые силой и престижем Красной Армии. Требования по отношению к нам все более возрастают. Отчасти вы это увидели во время переговоров по финансовым условиям ленд-лиза, проходивших в Вашингтоне. Имеются и другие примеры. В общем отношение к нам выглядит таким, что мы якобы обязаны помогать России и признавать ее политический курс потому, что Россия выиграла для нас войну». Интересна посылка, из которой исходит Гарриман. Как опытный дипломат, человек, обладающий исторической перспективой и понимающий, что в конце концов настанет день, когда его секретные послания станут достоянием гласности, он остерегается говорить прямо о том, что его беспокоит. Даже в личной телеграмме ближайшему советнику президента Гарриман не решается доверить бумаге свои сокровенные мысли о том, что безраздельному господству Америки в послевоенном мире Советский Союз может поставить определенные границы. Искушенный дипломат вуалирует подлинный смысл своих рассуждений ссылками на некие «расхождения» в Советском правительстве, на то, что будто бы в Москве берут верх «противники послевоенного сотрудничества», к которому, дескать, стремится Вашингтон. Но он уверен, что Гопкинс его поймет: ведь дело в том, на какой основе должно развиваться такое сотрудничество. А это с полной очевидностью вытекает из последующего текста телеграммы.

«Я убежден, – продолжает Гарриман, – что мы можем противостоять этой тенденции, но только если мы существенно изменим нашу политику по отношению к Советскому правительству. У меня есть доказательства того, что они поняли наше великодушное отношение к ним неправильно – как признак нашей слабости, как признание и принятие их политического курса. Настало время, когда мы должны разъяснить, чего мы ожидаем от них в качестве платы за нашу добрую волю. Если мы не проявим твердости и не вступим в конфронтацию с их нынешней политикой, то есть основания ожидать, что Советский Союз может представлять собой угрозу для мира и будет запугивать мир во всех случаях, когда речь идет о его интересах. Эта политика может распространиться на Китай и на район Тихого океана после того, как они смогут обратить свое внимание на это направление. Никакие письменные соглашения не могут иметь цены, если они не выполняются в духе взаимности, когда каждая сторона должна что-то дать, чтобы что-то получить, и признавать интересы других народов».

Разумеется, в рассуждения о «духе взаимности» и о признании «интересов других народов» Гарриман вкладывал весьма специфическое, понимание. Ведь им, например, не ставились под вопрос владения США, да и Великобритании, разбросанные по всему миру, в том числе и в районе Тихого океана, или их экономические и финансовые позиции на земном шаре, так же как и тот факт, что они уже давно добились того, чтобы их соседями являлись в основном «дружественные страны». Это, так сказать, было в порядке вещей. Когда же Советский Союз принимал меры к обеспечению своей безопасности и своих государственных интересов, то, прежде чем признать это его естественное стремление, западные державы считали, что Москва должна «что-то дать, чтобы что-то получить».
В этом же послании Гарриман отмечал:

«Я разочарован, но не обескуражен. Работа, заключающаяся в том, чтобы побудить Советское правительство вести себя прилично в международных делах, оказывается, однако, более трудной, чем мы предполагали. Благоприятные факторы остаются все те же. 90 % русского народа хотят дружить с нами; к тому же в интересах Советского правительства развивать отношения с Соединенными Штатами. Наша задача состоит в том, чтобы учитывать позиции тех в окружении Сталина, кто хочет играть с нами честную игру, и показать Сталину, что следование советам консультантов, выступающих за жесткую политику, приведет его к трудностям…».

Далее Гарриман просил разрешить ему приехать в Вашингтон, чтобы изложить лично президенту Рузвельту свои соображения насчет дальнейшего ведения дел с Москвой. Однако Белый дом был в то время озабочен трудностями борьбы против японских милитаристов на Тихом океане. Рузвельт считал очень важным получить помощь Советского Союза в войне против Японии и потому не проявил особого интереса к предложениям Гарримана относительно разработки «жесткого курса» по отношению к СССР. Гопкинс ответил Гарриману 12 сентября. Он сообщил, что, хотя и он сам, и президент готовы выслушать Гарримана, было бы ошибкой, если бы посол покинул Москву в данный момент. Гопкинс посоветовал послу подождать «зеленого света» из Вашингтона.
Тем временем в государственном департаменте занялись «русским вопросом». Государственный секретарь К. Хэлл не проявлял особого беспокойства в связи с полемикой вокруг Польши. Однако на опыте конференции в Думбартон-Оксе, где советская делегация настаивала на соблюдении правила единогласия великих держав в Совете Безопасности, против чего возражали США и Англия, зная, что большинство членов ООН шли в то время в фарватере американо-английской политики, он понял, что с Советским Союзом придется считаться всерьез.
В этой связи К. Хэлл обратился к Гарриману с запросом относительно тенденций советской политики. В обстоятельной ответной телеграмме от 20 сентября Гарриман писал:

«Я думаю, что, по мнению советских лидеров, мы приняли в Москве их точку зрения относительно того, что, хотя они и будут информировать нас, они имеют право урегулировать проблемы со своими западными соседями односторонне…
Можно спорить, действительно ли интересы Америки не затрагиваются в этом регионе, но меня пугает, что если какая-либо страна начинает распространять свое влияние с помощью методов сильной руки за пределы своих границ под прикрытием интересов безопасности, то трудно представить, где же будет проведена черта…
В настоящее время они, я полагаю, ожидают, что мы предоставим им свободу рук в отношении их западных соседей. Они опасаются, как бы эта политика не подверглась какому-то влиянию, если они согласятся воздерживаться при голосовании (в международной организации. – В. Б .) по спорам, в которых участвует Советское правительство».

По мнению Гарримана, ответом на все это должна быть такая внешняя политика США, которая проявляла бы «определенный интерес» в разрешении проблем каждой страны, по мере того как эти проблемы возникают, «вместо того, чтобы предоставлять России свободу рук». Это, заключал посол, привело бы к некоторым неприятным ситуациям, но если Соединенные Штаты проявят достаточную настойчивость, Москве придется уступить.
Таким образом, в своих рекомендациях государственному департаменту Гарриман снова сводил дело к «ужесточению» позиции США по отношению к Советскому Союзу. Аналогичного мнения придерживалось и британское правительство, что нашло отражение в ходе визита в Москву премьер-министра У. Черчилля осенью 1944 года.

Тревоги Черчилля

В письмах Рузвельту на протяжении лета и осени 1944 года британский премьер вновь и вновь возвращался к проблеме отношений с Советским Союзом в связи с победоносным продвижением Красной Армии на запад. Черчилль особенно тревожился по поводу того, что изгнание гитлеровских захватчиков из стран Восточной и Юго-Восточной Европы советскими войсками может ослабить влияние западных держав в этом регионе и привести к нежелательным, с точки зрения Лондона и Вашингтона, социальным и политическим последствиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108