Это, может быть, оказалось не повторением той апокалиптической картины, которая долгое время была намалевана на опущенном занавесе, но… занавес подняли – и мы увидели: лучше? хуже? все равно – отвратительно. А разве нет? На ^двести пятьдесят миллионов душ сто пятьдесят миллионов машин, семьдесят процентов имеют собственные дома, слон, как в бамовском анекдоте, стоит десять рублей – а преступность растет в несколько раз быстрее роста процветающего населения. Нам говорили об этом и раньше, мы не могли проверить и потому не верили, – но теперь-то мы знаем, что это не материалы очередного съезда КПСС, а данные американской президентской комиссии. Новые олимпийские боги, гаранты сохранения общечеловеческих ценностей, – Володя налился ядом, – корпорации «Фольксваген», «Мицуи», «Мицубиси» и иже с ними, ежегодно сводят по сотне тысяч километров тропических лесов – почти три московские области, – хладнокровно роют нам всем могилу: к середине двадцать первого века тропических лесов не останется, начнется резкое потепление, Антарктида растает, уровень океана поднимется на несколько метров, затопит прибрежные города, с другой стороны – ускорится опустынивание… международный научный мир – не коммунисты – криком кричит! – не слышат капиталисты с человечьими лицами… Да зачем я это вам все говорю? Если кто-то поверил, что человеческая природа изменилась и все-таки найдется такое преступление, на которое ради стопроцентной прибыли не пойдет капиталист, – блажен, кто верует… Но дело даже не в этом – не в отдельно взятом капиталисте. Дело в том, что западная цивилизация, достигнув того изобилия, о котором как о вершине счастья мечтают у нас, полным ходом идет в тупик. В нравственный, в духовный тупик – это не я говорю, это они сами сейчас говорят, на своем симпозиуме в Ватикане. Человечество стоит перед угрозой нравственного перерождения – читай: вырождения, «пере» – для подслащивания пилюли: у тех общечеловеческих ценностей, которые мы надеялись там найти, уже давно появился страшный и успешно наступающий враг – массовая антикультура. Из ее клоаки вылез и внедряется в перекормленное сознание неизвестный в истории тип антигероя, попирающего все без исключения христианские заповеди: он и убивает на каждом шагу, и прелюбодействует с неутомимостью хряка, и врет без зазрения совести, и все время стремится что-то у кого-то отнять… и даже – вот едва уловимый, но потрясающий штрих (вернее, его отсутствие: авторы, быть может на подсознательном уровне, понимают, что это будет как на корове седло): даже родителей у этого нечеловекообразного по ходу действия никогда не бывает… Похоть и месть – вот два определяющих его жизненный путь мотива. И неизвестный в истории – сказано не ради красного словца: возьмите литературу за две тысячи лет, причем героическую, массовую литературу – для той массы, которая тогда умела читать, – древнегреческие поэмы, рыцарские романы средних веков, романтиков нового времени: Купера, Скотта, – казалось бы, тоже колют, рубят, режут, – но вы почитайте! да девяносто процентов времени герой там молится Богу или богам, рассуждает о нравственности своих и чужих поступков и обливается слезами под балконом своей – единственной! – возлюбленной… Короче, на вожделенном Западе – тоже свинство, только в отличие от нас там не голодает и не мучается комплексом неполноценности, а чревонеистовствует сытая, опрятная и очень уверенная в себе свинья. Я тупица, дурак, что не понял этого сразу: если человек с седла пересел за руль – станет ли он от этого лучше?… – Володя уже пьяно посмотрел в плачущее снегом окно и прикурил сигарету от сигареты. – О третьем мире я и не говорю: четыре миллиона каждый год умирают от голода, миллиард голодает – кстати, в то время, когда в Англии сплошь и рядом закапывают в землю новорожденных бычков; преступные режимы, которым пороха доверить нельзя, разрабатывают ядерное оружие, – и все эти черно-желтые миллиарды люто – до жажды убийства – ненавидят благоденствующую за их счет осьмушку человечества… Я понимаю, что все свалил в одну кучу, в огороде бузина, а в Киеве дядька, – но вы чувствуете, какая получилась картина мира? Самое время переносить на нее оставшийся оптимизм… И вот теперь я спрошу: Лена, ты уверена, что, распростившись с одним злом, Россия идет к добру?
– Нет, – сказала она. Уж в этом она не просто была не уверена – она не верила в это.
– А весь мир?
– Я не знаю… – Отчего-то – быть может, все обострил выпитый самогон, – ей стало страшно.
– Ну, так что?
– Я не уверена в светлом будущем человечества, – послушно сказала она. – Я больше не оптимистка.
– Ну вот, – шумно вздохнул Володя и всколыхнул бутылку. В ней оставалось еще не менее трети. – А ты говоришь… Ну, давайте еще… вонзим точию по единой.
(Она посидела еще немного и ушла спать. Ребята конечно напились – полтора литра на двоих; засыпая, она слышала задушенный дверью Володин срывающийся сип: «Не трожьте Россию, сволочи!… (Именно так – „не трожьте“.) Какая она ни есть, а моя! Не трожьте!…» Она еще устало, в полусне удивилась: в прежние, застойные времена Володя иначе, как «тюрьма народов», Россию не называл. И в этой мелочи она ярко в очередной раз осознала: как много и неожиданно для них в этой жизни переменилось…)
…Сто семьдесят третий, кряхтя, подошел к кольцевой – остановился, задыхаясь, у поворота, пережидая трассирующие в обе стороны вереницы хвостатых огней. Огни со свистом проносились мимо, оставляя на мутных стеклах смазанные радужные следы… и вдруг она ясно подумала: пролетает, уходит жизнь, горько и страшно, – и больше никогда не вернется!… Дома, на книжной полке, перед сине-зеленой рубчатой лентой собрания Виктора Гюго, стояла ее фотография семнадцатилетней давности – только познакомилась с Сашей: чистый и светлый, без единой припухлости или морщинки овал лица – казалось, отретушированный, кожа не может быть такой гладкой; губы лукавой игрушечной треуголкой, широкие брови крыльями – выщипывала, дура, не знала, что будет… старой, а несколько лет спустя – еще обрадовалась! – они почему-то плохо стали расти; глаза… глаза широко – ничего не боясь – раскрытые, с ласковым отблеском как будто только что отзвучавшего смеха, с неистребимыми даже на фотографии золотистыми точками в глубине бархатистых радужек, опушенные перьями длинных ресниц, невидимо тронутых краской… как она любила эту фотографию, как она сейчас любила и жалела себя на ней!… На днях ей пришла в голову дурацкая, робкая, в глубине души самоуверенно надеющаяся – это ее и убило – мысль: дома никого не было, она разделась до трусов и встала перед узким высоким зеркалом, с двумя тумбочками с резными карнизами по углам, – мамино зеркало, мама и с детства она вслед за ней называла его «туалетом»; она смотрела на себя, в первую минуту прищурившись от инстинктивного страха, и так, прищурившись, осталась довольна собой, – несколько секунд поборолась с трусливым желанием отойти и одеться – и, наконец решившись, собрала все свое мужество и широко открыла глаза… Зеркало как будто ее ударило. Боже мой. Боже, Боже мой… Замирающим взглядом она скользила по себе сверху вниз – веки как будто тянула друг к ДРУГУ умоляющая, испуганная сила. На книжной полке в правом углу лучистым пятном расплывалась старая фотография. Боже мой… Шею окольцовывала темная прерывистая морщина. Глубокая послеродовая складка пересекала живот. Колени – ее колени! – были похожи без колготок на две кричаще несимметричные опухоли. Груди с потерявшими форму сосками устало смотрели вниз… Она вспомнила интервью со стриптизершей в бульварной газете: «подложенный под грудь карандаш должен упасть». Карандаш… Линейчатый свет от каскадной люстры обливал ее одинокую фигуру полосатой мертвенной желтизной. Она решилась – стыдясь перед собой за себя, – спустила трусы до колен, посмотрела на… показалось ей – порыжевшие, раньше были темнее, и даже как будто развившиеся волосы, потом повернулась спиной… этого не могло быть, об этом она не подозревала, – она бросилась к туалету, выхватила из ящика зеркало, испуганно и нетерпеливо задрожавшей ногой сорвала трусы – повернулась спиной к окну и поднесла зеркало к ягодице… ужаснулась так, что лицу стало жарко, и после этого – на душе обреченно спокойно: ягодицы были рыхлыми, чуть не ноздреватыми внизу – как Мишина детская греческая губка, – она не сразу восприняла это на себе, но потом вспомнила, как видела это на пляже у других, – бросила зеркало на софу, рискуя промахнуться и разбить – страшная примета, – и медленно, надеясь никогда больше не встать, опустилась на стул. В голове не было ни одной мысли – потом неохотно, вяло всплыло воспоминание: Наташа говорила, что надо сидеть в тазу с соленой водой – кожа подтягивается… Сидеть в тазу. Господи. Устало – и почти равнодушно – подумала: теперь днем – никогда. И к лету другой купальник…
Сто семьдесят третий повернул с кольцевой направо – к умирающему островку бутаковских садов, окруженных россыпью городских тлеющих углей. Черная осень. Она вспомнила облетевший липовый парк напротив метро «Аэропорт», двадцать лет назад, – стволы, как погасшие черные свечи на медном блюде. Каждый месяц тогда был неповторимо красив – даже ноябрь, похрустывающий первым нетающим, сахарным снегом. Двадцать лет пронеслось – тогда бы она не поверила, что их не заметит. Мише завтра четырнадцать… В ней поднялась такая любовь – нежность и жалость – к сыну, что задрожали глаза. В понедельник она спросила его, заранее подавленная подсчетом предстоящих расходов: «Кого ты собираешься пригласить?» Миша поднял на нее ореховые бархатные глаза – ее глаза двадцать лет назад – и небрежно сказал: «Никого. Я еще не так стар, чтобы отмечать юбилеи». Она стала его уговаривать – искренне, даже с ожесточением, его неожиданный отказ всю ее виновато перевернул, – но сын стоял на своем, она его не убедила, хотя под конец чуть не плакала – это уже нужно было и ей… Почему он отказался – Боже мой, неужели постеснялся стола? Раньше все столы были на одно лицо – а сейчас на дне рождения у Димы Сморчкова детей угощали киви… Конечно, она купила торт – какую-то кооперативную дрянь, других нет, наверное, с химическими красителями, с надписью «ТОО» на дряблой картонной коробке – как красная тряпка на быка, действовала на нее эта кричащая на каждом углу аббревиатура… Ну ничего, мой мальчик, ничего. Когда-нибудь и это закончится.
Разрывая тягостную цепь воспоминаний, она повернула голову – и мягко натолкнулась глазами на незнакомые, смотревшие на нее глаза.
В середине салона стоял мужчина – и смотрел на нее.
Она не успела отвести взгляд – он отвел первым. Ему было лет сорок, может быть, сорок пять: мешала велюровая синяя шляпа, скрывавшая волосы – впрочем, оставлявшая гладкие, не тронутые сединою виски. Она задержалась на нем на мгновение – ведь он смотрел на нее, и это смутило и почти взволновало ее – и почувствовала физическое, инстинктивное желание поправить прическу; но почти сразу же это ощущение-мысль – что на нее смотрит молодой («интересный», сказала бы мама) мужчина, затянула болотом лишь на миг отстранившаяся жизнь – она вспомнила вдруг сегодняшнее замечание директрисы: «В третьем „А“ безобразная дисциплина. Дети как будто спустились с гор!» – и, переживая, вернулась в слепое окно. Сто семьдесят третий огибал умирающие сады – за окном ничего не было видно.
Оставалось еще самое большее десять минут, и в ней, разбуженное надеждой, вспыхнуло нетерпение. Жизнь казалась непрерывной цепью физического и душевного насилия над собой, но после каждого пройденного звена дарила хотя и короткую, но передышку. Еще раз, два, три… четвертая остановка. Дождь вдруг усилился, огромной кошкой зацарапался в гулкую крышу. Она машинально взглянула вперед – не потому, что там можно было что-то увидеть, а потому, что в том направлении был ее дом.
Он – опять смотрел на нее.
И опять она не успела отвести взгляд, он легко и плавно отвел его первым – и этим скользящим движением как будто погладил ее по лицу. У нее вдруг сбилось дыхание, и щекам стало жарко; она незаметно, медленно разогнула отдыхавшую правую ногу, выпрямилась и, осторожно перебирая пальцами левой руки, пауком вцепившейся в пластмассовую веревку, собрала их в небрежную изящную кисть. Голову чуть направо… чуть-чуть – левый полупрофиль всегда ей нравился больше. Все эти движения она проделала почти механически, а когда осознала их, то в первый момент растерялась и удивилась себе – и рассердилась на себя: «Оптимизм, пессимизм, как жить дальше… Немного же тебе надо!» Но душа ее счастливо улыбалась – хоть разум как будто неприязненно отстранился от души. Она вдруг поняла, что уже давно – казалось, очень давно – незнакомые ей люди (и знакомые тоже!) на нее не смотрели так – ожившим взглядом вдруг выделив ее из толпы, уходя и вновь возвращаясь к ней, с бескорыстным – перед расставанием навсегда – интересом и даже нежностью… так давно, что она уже забыла об этом – о том, что может такое быть… Она всегда была верна мужу, без усилия над собой: наверное, она была так воспитана – матерью, книгами, в несравненно меньшей степени – жизнью других людей, в которой она видела мало верности и больше привычки, чем настоящей любви; измена была для нее в первую очередь ложь, даже унижение, тяжкое оскорбление, нанесенное близкому человеку, это был бы для него не просто удар, но такой удар, от которого он бы не смог защититься, был беззащитен, – и потому после этого, думала она, она почувствовала бы отвращение к самой себе, как если бы обидела ребенка, – и неизлечимое, глухое отчаяние, как при воспоминании о зле, нанесенном уже умершему старику, – которое невозможно исправить… Она была Саше верной женой – хотя, конечно, всякие мысли ее посещали. (Подобная мысль – оставившая в душе тревожный, немного виноватый осадок – пришла к ней полгода назад. Голощекина забыла на парте тетрадь, следующим уроком у третьего «А» была физкультура, – она взяла эту тетрадь и спустилась в спортивный зал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10