— Ты хорошо понимаешь, парень, что официально я лишен возможности влиять на твое решение, но, полагаю, тебе также хорошо известно, что в моем… м-м-м… арсенале имеется немало способов воздействовать на него самым ощутимым образом.
Разговор происходил в декабре 1999 года в кабинете одного из руководителей ЦРУ.
Беседовали, однако, два приятеля, но никак не начальник с подчиненным. Они были знакомы много лет и не дружили только потому, что попросту не имели возможности общаться. Что, в принципе, предполагает истинная дружба.
Примеры дружеских и даже любовных союзов на расстоянии, конечно, известны, но этих двоих сложно было представить за написанием проникновенных посланий друг другу и задушевной болтовней по телефону.
Оба искренне симпатизировали друг другу, были на ты и позволяли изрядную долю прямоты во время редких бесед, подобных этой. Будь их отношения иными, один вряд ли сделал бы подобное заявление, а другой никогда не допустил, чтобы с ним говорили в таком тоне.
Теперь же вместо ответа он только кивнул головой и бросил на собеседника насмешливый взгляд исподлобья, словно поддразнивая и вынуждая продолжить мысль.
Так и случилось.
— Так вот. Могу. Но не стану и — более того! — сделан все от меня зависящее, чтобы никому в этих стенах не вздумалось побренчать доспехами.
— Я бы сказал: просверкать погонами.
— Именно. Как это ты умудряешься всегда подбирать более точные слова, чем я?
— Талант.
— Талант. И вот, кстати, о твоем таланте, старик. Я не прошу тебя подумать над этой бумажкой. — Хозяин кабинета постучал пальцем по какому-то документу в раскрытой папке.
Несложно было догадаться, что перед ним заявление полковника Мура об отставке, которое чья-то прилежная рука уже вложила в его личное дело.
Стив подумал об этом мельком и тут же не без удивления обнаружил, что его совершенно не интересует содержимое папки.
Нисколько не интересует.
Хотя там, надо полагать, имелось немало любопытной информации о нем, накопленной за долгие годы службы. Возможно, некоторые сведения были ему неизвестны. Но даже редкая возможность узнать о себе что-то новое не разбудила его любопытства.
«Тем более надо уходить», — подумал Стив, но вслух не сказал ничего.
Его собеседник тем временем продолжал:
— Почему? Да потому, что ты подумал раз сто, если не больше. И потому же я не прошу тебя передумать.
— Спасибо.
— Подожди с благодарностями. Одна просьба у меня все же есть. И я буду настаивать, чтобы ты ее исполнил. Во имя тех лет, что мы пахали под этой крышей, черт возьми! Чего-то они все-таки стоят?
— У тебя появился пафос.
— Правда?.. Пожалуй. Это старость. Старики всегда пафосны. Не замечал?
— Скорее не задумывался. Так в чем же просьба?
— Очень просто. Один только вопрос. Но я хочу, чтобы ты ответил, а не отболтался. как умеешь.
— Почему?
— Вот именно, парень, почему?
— Тоже очень просто. Я устал.
— И?..
— Все.
— Точка?
— Точка. Впрочем, если хочешь — восклицательный знак.
— Это будет пафосно.
— Пожалуй.
Стив понял, что вопросов больше не будет.
С тех пор он почти безвыездно жил на Барбадосе, наслаждаясь одиночеством, и более всего на свете благодарил Господа за то, что о нем никто не вспоминает.
Впрочем, неожиданный звонок Энтони Джулиана скорее обрадовал его, нежели расстроил и уж тем более — разозлил. Тони принадлежал к немногочисленной когорте людей, чьим обществом Стивен Мур никогда не тяготился а дружбой — дорожил.
Дожидаясь лорда, он испытал даже легкое, приятно-, волнение — давно забытое чувство. И встретил гостя на пороге своей виллы — небывалое дело! — стихами.
— Не ждал, Стив? — Тони легко поднимался по ступеням.
— Мне… м-м-м… неожиданность мила.
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства…
Верный своей манере, Стив смотрел лукаво и явно подтрунивал, странно, нараспев, отвечая на чужом, смутно узнаваемом языке.
— Что это? Стихи? Русские, похоже?
— Это Пушкин, Энтони. Он не русский.
— Да, я что-то читал. Эфиоп, по-моему?
— Я не о том. Пушкин принадлежит миру. Они наконец пожали друг другу руки и продолжили разговор, направляясь к дому.
— Я предполагал нечто подобное. Россия все же покорила тебя, Стив. Ты не захотел больше шпионить против Пушкина и подал в отставку?
— Пушкин здесь ни при чем. Впрочем, в одном ты прав — Россию я, пожалуй, люблю.
— Тогда мы столкуемся. Окончательно они столковались к концу дня.
— Принял, — отозвался наконец отставной полковник Стивен Мур, отвечая на предложение лорда Джулиана возглавить службу безопасности только что созданной компании «White Star». — Когда прикажете приступить к исполнению обязанностей, сэр?

8 марта 2001 года
Россия, Моздок
— Выходит так, что ваши люди даже не пытались вступить в переговоры и сразу же открыли огонь?
— С праздником, доктор!
— Спасибо. Но вы не ответили на вопрос.
— С праздником, доктор!
— Вы повторяетесь, полковник.
— А мне кажется, что вы меня не слышите. Послушайте, Лина, вы давно смотрелись в зеркало?
— Пытаетесь хамить?
— Напротив, хочу сделать комплимент. Вы красивая женщина, очень красивая. Умная. Что само по себе — редкость. К тому же, как я слышал, классный специалист. Это уже из области фантастики. И еще, вы знаете, чего хотите, и умеете добиться своего. Иначе вас здесь попросту не было бы. Пробить брешь в круговой обороне, которую держат наши золотопогонные вожди на Фрунзенской , и прорваться сюда штатскому специалисту, к тому же — женщине… Это уже мистика чистой воды. К чему я это?
— Да, к чему?
— Помните поговорку времен «холодной войны»: вашу бы энергию — да в мирных целях. Вот я суммирую ваши достоинства и констатирую: вы могли бы достичь… ну не знаю… чего угодно. А вместо этого: грязь, кровь, постоянная опасность. Вы хоть понимаете, чем рискуете каждую минуту? Ладно, если просто убьют. Допустим, вы человек верующий и до сих пор жили праведно — смерть вам не страшна. А неверующий, так тем более не страшна. Что смерть? Ничто. Темень. Безмолвие. Ранение, конечно, штука поганая. Боль. Последствия самые гадкие. Не приведи Бог, парализует, к примеру. Страшно! Однако ж это еще не самый худший исход. А ну как попадете в руки доблестных борцов за свободу и независимость? Задумывались, что придется вынести, прежде чем вас выкупят?
— Меня некому выкупать.
— Тем более. Значит, перед тем как вам… Ну, скажем, отрубят голову… Или перережут горло… Впрочем, какой бы ни оказалась смерть вы будете ждать ее как манны небесной. Ясно почему, я полагаю?
— Ясно. Неясно другое. Зачем вы все это мне говорите, полковник?
— Неужели? А мне казалось, человек для вас — открытая книга. Про то легенды ходят, дескать, психолог из Москвы читает мысли террористов на расстоянии — никакая разведка не нужна. Что уж говорить обо мне, простом вояке?
— «Донна Роза, я старый солдат…»
Секунду полковник внимательно смотрел в глаза женщине.
Потом они рассмеялись.
— И все же зачем вы сейчас пугали меня, Виктор?
— Да черт его разберет. Это по вашей части: зачем да почему? Рефлексия. Так, кажется?
— Так. И все же?
— Зло взяло. Как-то уж очень погано это прозвучало: «Ваши люди даже не пытались вступить в переговоры…» Ваши люди… Был тут у нас один депутат из Москвы. Вернее, депутатов была целая группа, но этот вопросы задавал, в точности как вы сейчас. С ленинским прищуром.
— И что с ним стало?
— Отвез я его на один из блокпостов, предложил подежурить с ребятами.
— А дальше?
— Дальше — тишина. Да не пугайтесь, ничего с ним не случилось. Это я так. Спектакль вспомнил. Прекрасный был спектакль в Театре Моссовета с Пляттом и Раневской. Я тогда еще в школе учился, в Москву на каникулы приезжал. Давно, впрочем, все это было. А в нашей истории дальше была как раз-таки не тишина, а ровно наоборот. Вопил народный избранник так, что стрельбы было не слышно. Требовал забрать его немедленно. Грозил трибуналом! Хотя, заметьте, добровольно согласился дежурить.
— Но потом началась стрельба…
— А у нас, дорогая моя, каждый час — стрельба. Или не замечали?
— Замечала. А вы опять разозлились, но не заметили.
— Верно. Не заметил. Что, плохи мои дела?
— Не хуже, чем у других.
— Значит, плохи…
Он был прав, этот тридцатипятилетний полковник: дела его действительно были плохи.
Впрочем, и Полина не слишком грешила против истины: тем же недугом страдала большая часть его сослуживцев.
Собственного имени этой хвори так и не удосужились изобрести. То, что творилось сейчас с полковником и тысячами таких же обветренных и обстрелянных мужчин, так и не получило точного определения.
Говорили о стрессах, неврозах, истерии.
Поминали синдромы: посттравматический, «афганский», «вьетнамский» и еще какие-то.
Все было верно лишь отчасти и никак не отражало картины в целом. Во всех ее беспощадных реалиях. Этой проблемой, собственно, и занималась кандидат психологии Полина Юрьевна Вронская.
Героическими усилиями — прав был красноглазый полковник! — она сломила вязкое сопротивление чинов и чиновников в Москве, добилась разрешения работать непосредственно в зоне конфликта.
Но очень скоро поняла — исследователям на войне нет места. Зато остро требуются психологи, умеющие наскоро врачевать души, так же привычно и ловко, как хирурги в полевом госпитале латают растерзанные тела.
Случалось, необходимы были грамотные переговорщики. Иногда ее просили принять участие в допросе взятого в плен боевика. Полина бралась за любую работу.
Иначе было нельзя.
Дело заключалось даже не в том, что могли заставить. Заставлять, пожалуй, не стали бы. Скорее выдворили бы восвояси при первом удобном случае. Не любили здесь праздных наблюдателей.
Но отнюдь не страх был побудительной силой.
Очень скоро Полина открыла для себя простую истину, постичь которую — тем не менее — можно только экспериментальным путем. Эксперимент тоже прост, хотя и небезопасен: нужно оказаться в зоне боевых действий и однажды попасть под обстрел.
Впрочем, не обязательно под обстрел.
Можно было, к примеру, оказаться в непосредственной, опасной близости от бомбы, взорвавшейся на рынке Или пустынной дороге.
Словом, это не имело значения.
А простая истина была такова.
Здесь — по эту сторону фронта — я. Вместе с теми, кто рядом, — выходит, мы. И вот уже пресловутое «наши» намертво врезается в сознание. И, соответственно, там, за линией противостояния, — они, чужие…
И далее — что совершенно естественно — враги.
Мучительное осмысление происходящего, борьба нравственных принципов и прочие интеллигентские томления теперь способны только терзать душу ночами, но никак не влияют на поведение.
В критический момент громкий голос «обстрелянного» подсознания немедленно заглушает ропот сомнений, а оно руководствуется теперь простой и очень устойчивое конструкцией.
Мы и Они.
Выбора, таким образом, не оставалось — московский психолог Полина Вронская работала на своих не за страх,; за совесть.
Военные, хотя и приняли ее поначалу настороженно все же помогли с обустройством — Полина снимала комнату в маленьком частном доме на окраине города Моздока.
Когда-то здесь была богатая казачья станица, раскинувшаяся на берегу ленивого и мелководного Терека (нонсенс для просвещенного россиянина, с малолетства впитавшей представления классиков о реке «дикой и злобной» ).
Теперь казаков, да и вообще русских в этих краях по чти не осталось. Полину приютила многодетная осетин екая семья, глава которой, смуглый неразговорчивый муж чина, большую часть времени проводил у ворот дома, сидя на корточках. С утра до вечера он глубокомысленно строгал перочинным ножиком тонкий смородиновый прутик.
Его жена, маленькая, полная и чрезвычайно подвижная женщина — Сима, работала уборщицей сразу в нескольких местах — местном военкомате, офицерской столовой и медпункте.
При этом вела дом и воспитывала пятерых детей, умудряясь держать их в ежовых рукавицах.
Странное времяпрепровождение хозяина Полина объясняла здешними хозяйственными проблемами и, в частности, безработицей, о которой много писали московские экономисты.
Но Сима, когда зашел о том разговор, только отмахнулась:
— Какая такая безработица? У нас всегда так — мужчина дома, женщина работает. Иногда, если очень надо, конечно, он поедет, с кем надо — договорится. У меня отец, царство ему небесное, так и умер на корточках возле порога, а ты говоришь — безработица…
Полина мало что поняла относительно деятельности местных мужчин, но Симу, похоже, совсем не тяготили ее многочисленные повинности.
По крайней мере у нее иногда выпадало даже свободное время, которое неизменно посвящалось знаменитым осетинским пирогам. Пироги — плоские, круглые, маслянистые, начиненные тертым овечьим сыром, мясом, картошкой или свекольной ботвой — были одной из немногих радостей, доступных теперь Полине.
Впрочем, полакомиться доводилось не так уж часто. Когда постоялица возвращалась домой, хозяева, как правило, спали. Стараясь не шуметь, впотьмах, она пробиралась в свою комнату, потом так же, крадучись — во двор, чтобы там кое-как умыться холодной водой из рукомойника.
Вернувшись к себе, Полина едва успевала добраться до постели. Усталость валила с ног, и сон, глубокий, вязкий, беспросветный, немедленно поглощал сознание. Иногда, впрочем, переутомление оборачивалось бессонницей.
Глубокий омут сна поначалу смыкал черные воды.
Но отдых был недолгим.
Через час Полина просыпалась и почти наяву видела холодные, пустые глаза бессонницы, притаившейся во мраке.
«Он ведь тоже не спит ночами, — подумала она теперь, глядя в красные, воспаленные глаза полковника. — И, наверное, пьет».
Но вслух сказала другое:
— Я так не думаю. Хотя отпуск вам не помешает.
— Да какой, к черту, отпуск… — Приступ злости прошел, и полковник смотрел на Полину с удивлением. Дескать, что это ты, милая, о чем толкуешь? — Мне воевать надо. Сама видишь, что здесь творится.
И Полина в душе с ним согласилась. Надо было воевать полковнику. Как ни крути, а надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31