На тех местах, которые в дни публичных зрелищ заполняются зрителями, сгруппировавшись в соответствии со своими интересами, расположились те, кто ставил и готовил этот эксперимент, те, кто был финансово и лично заинтересован в его проведении и результатах.
– Ну, что твой колдун?
– Не колдун, а психолог.
– Ну, я же говорю колдун. Результаты-то будут? Слушай, а если он действительно такой крутой, то почему бы ему просто не «повырубать» всех соперников и не мучиться. На соперников-то, говорят, маг известный работает, у китайцев учился, обещал всех отморозить.
– Отвяжись. Сколько можно объяснять, он занимается психологической подготовкой ребят.
– Ну, ну. А прыгать-то они от этого лучше будут?
Только в таком городе, где все верили в колдовство и магию, но не теряли здравого смысла, где каждый уважающий себя бизнесмен спешил завести личного астролога, а большинство магов и колдунов легко могли дать фору опытному бизнесмену, где каждый год праздновали весеннее равноденствие на Лысой горе, а «ведьма» никогда не было ругательным словом, мог найти работу и прибежище человек, чьи необыкновенные способности не были тайной для тайных служб, но который не пожелал использовать их вопреки своей вере и убеждениям.
– А вы Господа сегодня славить будете? – Пожилая уборщица всегда задерживалась перед их репетицией под любыми предлогами, чтобы услышать, как актеры распевают «Славим тебя, Господи наш!», готовясь к премьере первого в его новой жизни спектакля. – А то я подруг позвала, пусть тоже послушают. Вы ведь не рассердитесь? – вдруг спохватилась она.
Голова закружилась, легкая тошнота подступила к горлу, в пространстве плавала какая-то муть, как будто поднятая со дна болота, она то сгущалась, то отступала, но не исчезала окончательно и город вдруг показался ей не таким уж праздничным и доброжелательным и повод, по которому она сюда приехала, тревожно всплыл в памяти.

– Проснись, красавица, проснись! Ты где находишься, совсем разомлела в туристическом кайфе!
– Вот это да! Первую же проверочку и прозевала.
– Ты спасибо скажи, что с тобой еще поделикатничали. То ли всерьез не принимают, то ли тактику сменили. Туристка она видите ли. А кто работать будет??
– Ну, что я могу сказать? Профукала. Который раз на переездах пролетаю.
– А кто над Кастанедой вечно потешается: «смогу ли я когда-нибудь вернуться в Лос-Анжелес?» На себя посмотри, который раз уж пытаешься куда-то вернуться.

Тошнота отступила, муть рассеялась. Ведьмы на Лысой горе весело хихикая, продолжали свои игры.
– С приездом, подруга!
– Ты, что уже субъект, чтобы со мной разговаривать, кто ты такой, чтобы приходить без звонка и навязывать мне свое общество, когда, я совершенно не имею желания не только с тобой разговаривать, но даже просто видеть тебя.
Юный Посланник, совершенно растерявшись мялся в дверях и у же в который раз пытался объяснить, что он со всем почтением, но здесь он не по собственной прихоти, а по просьбе Мастера, и если бы не эта уважительная причина, он бы никогда, ни за что и ни коим образом… Да и вообще как можно прийти, предварительно позвонив, в дом, где нет телефона.
Но Барина явно несло, и он сам уже чувствовал это, но найти способ остановиться, не потеряв лицо, у него ни как не получалось. Он захлопнул дверь перед носом, так и не выполнившего свое поручение Посланника.
– Ни уважения, ни почтения. Каждый щенок думает, что он может просто так прийти и у меня найдется для него время.
Он достал из холодильника мгновенно запотевшую бутыль какого-то местного элитного алкоголя, привычным точным движением налил в старинный фамильный бокал. Сделал многозначительную паузу, подчеркивая, что сейчас не просто водочки выкушает с нерва и устатку, а совершит некий глубокомысленный и сокровенный ритуал и выпил залпом, действительно элегантно и с достоинством.
Она знала его давно, еще с начала времен. Он бы один из немногих, кто знал ее роль в этой мистерии, хотя на людях, как и Птица Певчая делал вид, что знает ее едва. Когда их свела судьба, он еще не был Барином, хотя дворянская кровь, семейное воспитание и внешность уже тогда создавали особенность его звучания и поведения. Он всегда выглядел решительным, сильным и уверенным в себе. Он умел обворожить и увлечь, и был способен на неординарные поступки. Им очаровывались женщины и его уважали мужчины. Вот уж, во истину, редкое свойство.
– Что-то я не поняла…
– Да, ну их. Есть о чем говорить. Лучше расскажи ты-то как, все странствуешь, Око Государево? Как Мастер?
– По-моему Посланник только что собирался тебе что-то о нем рассказать.
– Перестань, что может рассказать мне этот мальчишка.

Сгустки энергии тревожного багряного цвета хаотично носились по комнате, ей никак не удавалось выровнять и успокоить пространство, все-таки хозяин был необыкновенно силен, да и не ощущал в этом хаосе, по-видимому, ничего тревожного.

– Эти молодые, они никого не уважают, и ничего не ценят. Разве нас так учили. Помнишь, через какие раскрутки проводили меня Сказочница и Законник, а я уже тогда был не мальчик. А ты сама. Ты помнишь, как мы встретились?
– Это были просто не преодолимые объективные обстоятельства. Ты сам выбрал прочесть их, как личный вызов.
– Мы жертвовали многим, у нас было чем, но мы ни о чем не жалели, и они еще смеют нам что-то говорить.
Он длил и длил этот монолог, обращенный совершенно ни к ней, он напористо вел с кем-то затянувшийся спор и все не находил последний самый веский и убедительный аргумент. Она слушала и потихоньку оглядывалась. Пространство, в котором Барин жил было странным и неожиданным. Превращенная в эстетику смесь полного, подчеркнутого небрежения к быту, подлинных, старинных вещиц, скорей всего семейных реликвий и торжественно развешенных по стенам дилетантских живописных работ самого хозяина. Да, пожалуй, этот своеобразный, но притягательный эстетизм во всем, что делал этот человек, и было подлинным воплощением его магического дара.
– Ты давно не был у Мастера, – попыталась она перевести разговор.
– Я прекрасно его слышу, и он это знает.
Перевести разговор не получилось.
– Ладно. Ты у нас умный. Делай, как знаешь, но прошу тебя об одном: не записывай меня в ваш клуб ветеранов орденоносцев. Я для него не подхожу.

– Чего он так испугался?
– Себя, романтичная ты моя, себя.
– Но он всегда был так устремлен, так неколебим, так победоносен. Краса и гордость, можно, сказать.
– Я не могу тебе сказать на что конкретно наткнулся он в своем внутреннем путешествии, он не обращался ко мне за помощью и ничем не делился, но то, что его состояние и поведение свидетельствуют о крайней степени страха перед дальнейшим знакомством с самим собой не вызывает у меня ни малейшего сомнения. Жаль, если он не справится с этим.
– А помочь?
– А он, что просит?
– Я помню, конечно, помню: не помогай, если не просят. Не живи чужой жизнью, не взваливай свою на других. Во всяком случае, стараюсь помнить.


***

– Снять дистанцию, впустить человека в себя – это все, что нужно сделать, чтобы действительно увидеть Другого, как Другого, потому что как только вы это сделаете, между вами, как таковыми и другим, как таковым ничего не будет, исчезнет кривое зеркало вашего восприятия и ваших проекций, вам не в чем будет видеть отражение своих проекций и вы вынуждены будете видеть другого, каков он есть.
– А как я могу быть уверен, что это действительно другого я впустил себя, а не насочинял очередные проекции?
– Это так страшно, что не ошибешься. Поверь мне.
– Ничего себе критерий.
– Я вам больше скажу, еще труднее и еще страшнее, воспринять себя, как другого и впустить этого другого в себя, снять дистанцию с самим собой и познакомиться с самим собой, наконец. Вот задачка достойная истинно устремленного человека.

– А с тобой, с тобой-то как познакомиться?
– Да так же. Впусти меня в себя, и я буду там жить, как и любой другой, с кем ты имела смелость снять дистанцию.
– А чем собственно, по большому счету, я занимаюсь все эти годы, но ты так быстро меняешься, может у меня там, куда впускают места мало для такого как ты?
Тогда займись расширением территории своей субъективной реальности, в любом случае занятие не бесполезное.

– Нужно просто открыться и впустить человека в себя, ты никогда не ошибешься, общаясь с ним, потому что станет не важно, как часто вы видитесь, потом что там, внутри тебя, он живой, не описание, не представление, не воспоминание.
Печка постепенно разгоралась. Уже отремонтированное, но еще необжитое помещение. Две небольшие комнатки и холл. Первое официальное место работы, после многих лет скитаний. Оно было прекрасно, уютно и даже люстра была сделана мастером стеклодувом по эскизу и специальному заказу.

Она вернулась в настоящее, где Мастер продолжал свою беседу, растерянная, ошеломленная этой повторяющейся ситуацией, несомненно, упустившая нить беседы с одной только затмившей все мыслью:

– Господи, я ни чему не научилась!

– А зачем это, вообще надо? Другого видеть, себя, как Другого воспринимать и знать? Живут же люди без этого и часто совсем не плохо живут?
– А ни зачем. Это нужно только тем, кому надоело жить в окружении самого себя. Зачем путешествовать, зачем переживать огромность мира, зачем переживать горы и пустыни, другие города и страны? Ни зачем. Просто, потому что есть такое желание.


***

Юный Маг всегда руководил ситуацией с мягкой улыбкой и твердой рукой.
– Мы ждем вас там, где ждем. Вы встраиваетесь и приходите к нам, там и поужинаем. Сейчас кинем жребий и каждый принесет на место встречи то, что ему выпадет по жребию.
Ну, что ей могло выпасть по жребию, который они тянули из рук Мага? Донести ведерко с водой для чая туда, неизвестно куда, где он ждал неизвестно где. Вам никогда не доводилось спускаться с двадцатиметрового песчаного обрыва в туфлях на каблуках и в единственной приличной юбке, в сумерках с такой ношей?

– Так выйди из игры. Кто тебя заставляет?
– Мне так хочется почувствовать себя своей.

Узкая юбка с жалобным треском разорвалась почти до пояса.

– Ну, что? Почувствовала?
– Но у меня получилось. Я нашла их, и вода в ведре еще оставалась, и чай мы попили, мало, у кого получилось.
– И что?


***

Законник и Сказочница с полувзгляда и полуслова, понимая друг друга, раскручивали и раскручивали пространство. Они разговаривали на одном им понятном языке, об одних им известных вещах, не забывая время от времени дружелюбно улыбаться и делать вид, что ее присутствие имеет для них хоть какое-то значение. Они были расчетливо беспощадны. Или по детски бездумно жестоки?

– Тебе так хочется быть принятой в эту песочницу?
– У меня никогда не было друзей.
– Вспомнила бабушка девичник!

– Надеюсь, вы обязательно придете.
– Мы Вас очень ждем.
– Мы так вам всегда рады, почему Вы так редко приезжаете к нам.
– Они зовут меня совсем не ради меня, а ради какого-то моего придуманного авторитета и ими же сочиненного особого статуса. Они просто бояться меня!
– Ну, уж нет, дорогая моя, это ты их боишься.
– Я!
– Иди, иди к ним, что ты ко мне прилила. Я старый, мне отдохнуть надо. Великий не шелохнулся, продолжая лежать на кровати, но она рванулась к сидящим на улице под навесом так, как будто ее сильно и безжалостно пихнули в спину. Перешагнула порог и остановилась, как вкопанная. Три пары неприязненно удивленных глаз были как непреодолимая стена. Она обернулась, ища защиты и поддержки. Лицо Великого, что каменная маска, неподвижно и безразлично.
– Ну, так кто у нас здесь кого боится?


***

Мягкий, интеллигентный, профессионально интонирующий голос. Завораживающие вибрации, постоянные, совершенно сбивающие с толку извинения, за то, что уже может позволить себе не учитывать наличие или отсутствие у слушателей способности понять его слова. Короткие острые взгляды, когда каждому из присутствующих кажется, что этот взгляд предназначен именно ему. Характерное движение рук, которые опираются на стол не ладонью, как это чаще всего бывает, а тыльной стороной – ассана по прозвищу «тюленьи ласты».

Мастер. У себя дома. В ашраме.


***

– Сколько я себя помню, с ранней юности меня смущали и глухо раздражали разговоры про любовь, тосты за любовь, песни о любви. Мне всегда чудилось, что они о чем-то не том говорят, как-то не так. В период, который принято называть юношеским романтизмом, я точно знала, что полюбить – это умереть. И наткнувшись на недоумение и страх, спрятала это знание так глубоко, что даже сама очень долго не смела о нем вспомнить. Этот страх в глазах окружающих, стал страхом в моих глазах.
Она говорила все это, волнуясь и преодолевая смущение, под пристальным взглядом Мастера, который ничего не отвечал, но не прерывал и не отводил взгляда. И ныряя, как в ледяную воду, пан или пропал, и будь, что будет, она продолжала, сама уже не в силах остановиться и отвести взгляд.
Цена этого испуга оказалась так велика, что только сейчас, под твоим руководством и с твоей помощью я решилась вытащить его на свет и признать, а теперь вот пытаюсь от него избавиться. И чем тоньше становится его пелена, чем прозрачнее покрывало, тем явственнее вижу, что во мне ничего не изменилось.
Он продолжал молчать.
– Выговорись, наконец. Ты же утверждаешь, что пытаешься уничтожить свой страх. Так чего ты боишься? Что я с тобой не соглашусь? Что с тобой не согласятся остальные? Или ты лжешь и это не твое видение и переживание, а попытка выглядеть интересной в моих глазах и глазах остальных. Тебе все еще так важны внешние плюс подкрепления? Выговорись, наконец.
– Я вижу, что любовь и смерть суть одно. Только знание о том, что умирает, что сгорает в огне этой любви и видение того, что после этого пожара остается, дает силы не отступить. В конце концов, все оказалось так ясно, так просто – сначала нужно умереть, или, чтобы снять пафос, «обессебениться», а потом можно говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13