Смерть Януэля здесь ничего не изменит. Хотя Арнхем и поклялся убить фениксийца собственными руками, прежде всего он заботился о том, чтобы обезопасить себя от короля. Чтобы он был наконец отстранен от власти, отторгнут своим ближайшим окружением и брошен на растерзание властителям… Заговор, нити которого годами плелись в сумраке замков, отныне готовился при закрытых дверях, в самом сердце королевской крепости.
Смутный шум прервал течение его мысли. Краем глаза он заметил воздушную дыру и немедленно сфокусировал сознание на невидимой ране. Нужно было закрыть ее раньше, чем энергия Волны успеет пролиться внутрь Темной Тропы и вызвать мощную реакцию, которая наверняка будет воспринята Хранителями. Он крепче ухватился руками за гриву своего коня и в мгновение ока затянул мысленную петлю вокруг образовавшейся дыры. Выполнить подобную штопку не составляло особого труда, но она несколько раздробила его сосредоточенное сознание. Ему нельзя было терять бдительность, и он периодически переносился мыслью назад, чтобы укрепить наспех затянутую петлю.
Его подопечные ничего не заметили. Арнхема чрезвычайно интересовал его гость по имени Зименц, который в данную минуту скакал с закрытыми глазами, зажав в руке странную статуэтку из металла, одну из тех, которые он создавал исключительно силой своего воображения. Мастер видений, он был из этих умельцев, которые бродят по дремучим лесам Земли Василисков и могут проникнуть в вашу душу, чтобы почерпнуть в ней материал, необходимый для их изваяний. Арнхем мог по пальцам одной руки перечесть тех, кто мог бы вызвать в нем беспокойство или заставить его усомниться в своей силе в этом мире или в другом. Василиск был из их числа.
Зименц забормотал во сне, обеспокоенный лучиками света, которые плясали перед его закрытыми веками. Ему был хорошо знаком этот сигнал, который, как пламя пожара, высвечивал душу его жертв. Его сухой и черный язык затрепетал от радостного возбуждения. Он так любил греться возле этого чудесного очага, глядя, как огонь пожирает чье-либо сознание, и чувствовать, как этот жар разливается в его крови подобно эликсиру.
Его левая рука крепче сжалась на железной статуэтке, которую он прижимал к своей груди. Она была высотой в четыре дюйма и воспроизводила ребенка, сидящего с согнутыми ногами прижав колени к груди. По поверхности изделия блестящие темные жилки устремлялись к голове и на макушке образовывали плетеный шлем.
Материал для этой работы выдали ему королевские морибоны. Он терпеливо выкроил из него образ Януэля-фениксийца таким образом, чтобы можно было гнаться за ним через весь Миропоток.
Отрава, которая текла по венам Сына Волны, была приметна, как подпись. Для каждого Хранителя имелся свой, отличный от других, оттиск Желчи. Королю Харонии понадобилось собственной персоной внедриться в одну из семей королевства Драконов ради того, чтобы добыть некое воспоминание Феникса Истоков, оказавшегося на пути Януэля. В обмен на уникальные еретические труды, веками хранившиеся в королевской библиотеке, жрецы Драконов предоставили в распоряжение короля драгоценные указания по поводу Желчи, обитающей в имперском Фениксе. Зименц ее исследовал. Он определил ее цвет, вкус, форму, консистенцию… Ровно столько признаов, сколько ему было нужно, чтобы утолить голод его грез и изваять эту фигурку.
Она входила в резонанс с Желчью избранника и вычерчивала на поверхности Миропотока невидимый путь, некую дорожку, которую василиск мог разглядеть только в сновидении и которая вела к сердцу фениксийца.
Он погрузился в глубокий сон и оказался в той воображаемой мастерской, которую он создал по своей прихоти. Это была огромная комната с просветом в виде большого бирюзового витража, который, в зависимости от настроения своего изобретателя, пропускал бесчисленное разнообразие световых потоков. Здесь его окружали молчаливые статуи, нагромождения холодного металла, из которого он лепил как из глины. Статуя Януэля царила в центре. Она была выполнена в натуральную величину, оставаясь при этом точной копией статуэтки, которую василиск держал у себя возле сердца. Именно сюда, к подножию этого невещественного памятника, он приходил настраиваться на резонанс между собой и избранником. На поверхности статуи искривленные и переливающиеся всеми цветами отблески отражали, подобно хрустальному шару, все то, что Януэль видел своими собственными глазами.
Жизнь Зименца сводилась к этим выбранным им декорациям, целиком умещалась в этой мастерской, где он смоделировал каждый тайный уголок, каждый изъян, чтобы все казалось как можно более реальным. Он предпочел бы устроиться здесь навсегда, окончательно укрыться в уютном мире своих видений и более не быть обязанным тратить свое время на реальность, которая сопротивляется с таким упорством. В этой мастерской он мог бы получать удовлетворение от своих танцующих рук, придающих форму металлу, от потоков света, от покорных глаз статуй. Будучи властелином своих грез, он находил реальность угрюмой и скучной.
Убаюканный топотом своего коня, он сумел ускользнуть в этот блаженный сон, в котором ничто не могло его потревожить. Он прошелся среди своих молчаливых сотоварищей, позволил своей руке скользнуть по линиям их форм, углубиться в выемки драпировок, потеряться в грациозных изгибах их возвышенной плоти. Тут были только совершенные формы, наделенные нездешней красотой, которая питала его мечты и лелеяла его причуды. Он никогда не искал утешения в горячечных объятиях, хотя довольно было бы одного его леденящего взгляда, чтобы принудить к ним. Тела, которые от его ласк становились размягченными или напрягались, внушали ему такое отвращение, что он уже нигде не находил приюта своим желаниям, кроме как здесь, в этой мастерской. Он кончил тем, что стал питать недоверие к жизни, к постыдной старости, которая всегда искажала самые тонкие черты. Он ненавидел обрюзгшую плоть, дряблую кожу, морщины, похожие на гримасы. Только металл не был подвержен никакому искажению. Его безупречность навеки оставалась нетленной и невредимой.
С тех пор как он попал в королевство мертвых, он становился все менее и менее терпимым по отношению к своему собственному телу, подверженному гниению. Всякий раз при пробуждении он должен был выносить это мерзкое зрелище, признавать, что его плоть превращается в лохмотья. Медоточивые посулы чародеев-целителей оставляли его безразличным. Его тело наводило на него ужас, и оттого его грезы никогда еще не были для него столь драгоценны.
Он опять что-то пробормотал, по-прежнему продолжая спать, и направился к северной стене своей мастерской. Он покрыл эту стену плющом, железная листва которого в сумеречном свете производила впечатление некоего угрожающего хаоса. Местами плющ расползался по полу и останавливался тонкими побегами у подножия искусно обработанной колонны. Она служила постаментом для самого прекрасного его произведения, статуи, к которой он беспрестанно возвращался, чтобы внести исправления в ее неуловимые детали.
Мать Волны.
Она была представлена такой, какой он ее покинул, стоящей на пороге своего фургона со скрещенными на груди руками и чуть склоненным лицом. Она улыбалась ему незабываемой улыбкой, в которой еще и сегодня он черпал утешение. Ноги ее были босы, а длинное платье оставляло обнаженными плечи и подчеркивало благородную линию ее шеи.
Он вздохнул и на всякий случай создал лестницу, которая помогла бы ему подняться на высоту любимого лица. Он преклонил колени на последней ступеньке, с нежностью прижал свои ладони к гладким щекам статуи и склонил голову так, чтобы их лбы соприкоснулись. Его охватила дрожь, и затем он изменил положение своего лица так, чтобы запечатлеть поцелуй на ее тонких губах. Разумеется, он изваял этот рот своими собственными руками, но его главная ценность заключалась в воспоминании, которое он о нем хранил. Воспоминание, которое уносило его на годы назад в этот ветхий фургончик, где жрица любви чуть было не доказала ему, что реальность стоит того, чтобы быть прожитой. В те времена он не знал, кем они были, она и этот ребенок, который играл на воле, когда она принимала своих гостей. Он преклонялся перед ней, как перед богиней, и обожал ее, как те сны, которые ускользают от вас по утрам и покидают вас, обманутого, с восходом солнца. В этой лачуге, между ложем со смятыми простынями и этим медным тазом, в котором он освежал себя водой после любви, была воплощена целая вселенная.
Когда она должна была покинуть его, чтобы посвятить себя иным, чем он, ему казалось, что он умрет. Он умолял ее, угрожал ей, но она никогда не уступала. Сраженный, он окопался в своей воображаемой мастерской. С той поры он никогда не знал других женщин, за исключением этой статуи. В ней была воплощена его меланхолия, и ее красота смягчала муки его души.
Он велел лестнице исчезнуть и вернулся к статуе Януэля, установленной в центре мастерской. Он вспоминал о долгих часах, проведенных около ребенка, когда он учил его, как надо обстругивать дерево, как выточить из простой ветки тонкую заостренную палку, которая сможет пробить кольчугу. Он показывал ему, как надо обрабатывать металл, чтобы починить доспехи, как держать деревянный молоток и бить им, чтобы выпрямить искривленные детали или вернуть им первоначальный наклон, а также обучал его наилучшему способу сплетать кольца, чтобы они могли задержать острие меча. Он так и не преуспел в том, чтобы стать другом или даже учителем для мальчика. Ребенок не был простофилей и догадывался, что василиск делал все это единственно для того, чтобы понравиться его матери.
Впрочем, между матерью и сыном было изумительное сходство. Тот же нос, тот же рот… Эта мысль заставила его вздрогнуть.
Не рисковал ли он, покушаясь на Януэля, задеть его мать?
Вдруг он представил себя рядом с фениксийцем: как он столкнется с этим знакомым лицом, с его; взглядом? Окажется ли он способен смять и раздробить его сознание, изваять свои грезы для того, чтобы разрушить его душу? Мать и сын наделены одной иг той же кровью, кровью Волны, и Зименц знал, что видения никогда не лгут. Перекапывая душу фениксийца, он непременно столкнется с богатыми и подробными воспоминаниями, со сценами, которые он, так или иначе, старался забыть.
Он испустил слабый крик и обернулся, как если бы он искал помощи у статуй, которые его окружали. Что стал бы он делать в присутствии подобных воспоминаний? Осмелился бы он их разрушить, приговорить к небытию? Он заломил руки и бросился к Матери Волны в поисках знака.
– Что я должен делать? – взмолился он. – Мое сокровище… ответь мне, пожалуйста. Твой сын… я должен его убить. Они требуют, чтобы я убил его… Захочешь ли ты меня простить?
Впервые тишина показалась ему враждебной. Он упал на колени перед колонной и стукнул кулаком по металлу.
– Я люблю тебя, – прозвучало как выдох.
Он соскользнул на пол, обвил руками колонну и больше не двигался до тех пор, пока голос властителя Арнхема не прорвал занавес его видений.

ГЛАВА 14

Януэль доверился переулкам города. Ему было грустно. Он шел с чуть откинутой назад головой, позволяя дождю струиться по его лицу. Он думал об этом неуместном поцелуе, о лихорадочном порыве, за который он расплачивался теперешней своей дрожью и потерей способности рассуждать. Его смешавшееся сознание удерживало перед собой только лицо Шенды. Она кружилась перед ним, как призрак, и он моментами вскидывал руки, как будто хотел схватить ее.
Он почти ковылял, пошатываясь и с похмельем в сердце, не зная, куда идет. У него было ощущение, будто он истек кровью, готов рухнуть наземь и уже никогда не сможет подняться. Мог ли он подозревать, какая убийственная сила таится в подобном отказе, в поцелуе, который другой не хочет разделить? Никто, даже учитель Фарель, не предупреждал его об опасности этой уничтожающей муки, которую может причинить любовь. Его душа кровоточила, и он не знал, как ее вылечить.
Фасады цвета ржавчины чередовались на его пути и понемногу вливали неведомый бальзам в его раненое сердце. Через приоткрытые двери он стал различать жаркие помещения и в них мужчин и женщин, собравшихся вокруг кристаллических столбиков и рассказывающих нечто, что доходило до него в виде приглушенного бормотания. На галереях он увидел детей, игравших среди летучих рыбок, которые кружились в серебристом облачке. Ему навстречу попались купцы, сопровождаемые гигантскими черепахами, которые двигались медлительным караваном, таща тяжелые тюки на своих красноватых панцирях; женщины с длинными бирюзовыми волосами, улыбавшиеся ему; лавки, которые открывались к ночи и предлагали странную просвечивающую рыбу, купавшуюся в огромных чашах с медовым ароматом. Он остановился перед такой чашей, заинтригованный этим запахом, и ему предложили попробовать одну из рыб. Ее мякоть была пикантной, сладковатой и сочной. Он двинулся дальше, но ему пришлось посторониться, чтобы уступить дорогу нескольким типам с надетыми на голову медузами. Существо напомнило ему медузниц, те органические шлемы, какими сестры-альмандинки снабдили их с Шендой для проникновения в Альдаранш. Медузы не скрывали лиц своих владельцев. Сквозь их желатинообразную плоть просматривались черты их лиц и закрытые глаза. Эти люди, казалось, были погружены в молитву и совершенно полагались на медуз как на своих проводников по улицам города.
Пройдя дальше, он вышел на маленькую площадь и вдруг ощутил у себя под ногами вибрацию. Он опустился на колено, чтобы коснуться ладонью истоптанной поверхности. Кожа Тараска была теплой и почти мягкой. Он продолжил свой путь, пока наконец не угодил в тупик, который упирался в широкую полукруглую террасу, продуваемую морским ветром. С нее открывался вид на синий простор, прочерченный полосками пены. Не обращая внимания на дождь, который хлестал его по лицу, Януэль уселся на ограду и замер, устремив взгляд к горизонту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34