Вот за таким очерком и послала меня редакция.
Но уже из рассказа Токарева, из каких-то его намеков мне показалось: руководило экскаваторщиками не столько желание помочь женщине, детям – хотя и это, конечно! – а сколько неизбывное чувство вины перед погибшим, стремление преодолеть это чувство. Потому что саму Настю они вроде бы издавна недолюбливали.
И до сих пор, хотя уж год минул, не стала она никаким машинистом: орудует по-прежнему масленкой.
Но сейчас мне это казалось неважным: что ж, что недолюбливали, что ж, что с масленкой! Масленка – тоже инструмент рабочий, и не в любви суть. Главное, ими выход найден: все ж таки перешагнула жена черту, оборванную смертью мужа, – пошла по той же прямой, хоть и обозначена она пока всего лишь пунктиром.
Котлован и немыслимые вороха опалубки и бетона, и железных торчащих пальцев арматурин, и нависшие надо всем жадные клювы башенных кранов, клохтанье вибробулав и чавканье насосов – все осталось позади, я шел по гравийной дороге к отводному каналу, который и рыли большие шагающие. По этому каналу река, раскрутив турбины, побежит вольно, еще пенясь, белая, перемятая всякими железами, потерявшая свое естество. Но здесь-то вода будет успокаиваться и опять набирать синеву.
На дороге луж не было, и только гравий под колесами бегущих мимо самосвалов шуршал на низких протяжных нотах, напоминая о вчерашнем дожде.
Высоко в небе почти недвижно висел ястреб.
Экскаватор – высотой с четырехэтажный дом. Волнуясь, я лез по узким железным трапам, скользя ладонями по поручням, тускло блестящим, – масло, наверно, въелось в металл… Одна поворачивающаяся под ногами площадка, вторая… Слева и справа в мелкой, незаметной для глаза дрожи припрыгивали моторы, коробки, шестерни, суетились разноцветные провода, проводки, приборы на черных панелях пучили белые, обалдевшие глаза, жара, грохот… А высоко в небо, блеклое, совсем не осеннее, уносилась прямая семидесятипятиметровая стрела, и висел на конце ее малой букашкой десятикубовый ковш экскаватора. Я уже знал: в него свободно может въехать и разместиться внутри «Волга».
У дверцы, которая вела в темное машинное чрево, еще раз оглянулся, увидел отвалы, горы гравия, камешника, поднятые и переброшенные этим самым ковшом, снующим по небу, казалось, чуть ниже ястреба.
Двинулся дальше и тут увидел Настю. Она сидела на металлическом табурете, расставив ноги. В подоле ее лежал клубок шерсти, Настя вязала, кажется, чулок.
Это было так неожиданно, что я даже не поздоровался и не назвался: чулок, – чушь какая-то!.. Будто застал я ее за тайным занятием. Не за себя, а за нее мне неловко было. Я даже смотреть на нее стеснялся, а только краем глаза отметил припухлые щеки, маленькие глаза, которые выюркнули на мгновение из этих щек и опять – на спицы.
А спицы – щелк-щелк! – мелькают так быстро, что чулок растет, движется, как живой.
Я быстро прошагал мимо и вверх, по следующему трапу – в кабину машиниста, уговаривая себя: «Ничего, я потом к ней вернусь и извинюсь, и все будет как надо…»
На вахте был Иван Коробов. Невысокий, голову втянул в плечи, взгляд из-под выпуклых надбровных дуг мрачноватый, темный. Узкие, ловкие руки на протяжении всего разговора сновали по рычагам непрестанно, и мне все вспоминались спицы: щелк-щелк… Как я мог услышать их за машинным грохотом?.. Или показалось, что слышу?..
Говорил Коробов не то нехотя, не то заученно както. Во всяком случае, не было в его голосе тех драматических ноток, которых я ждал.
– Похоронили мы Виктора, ну и, как водится, на поминки собрались. Народу много пришло. Квартира большая, а тесно, – друзей у Вити полстройки… Сели за столы. И хоть народу столько и как-то думать ни о чем не хотелось, а заметили: нету почему-то Токарева Михал Андреича. Неудобно получилось. Время позднее, но решили отыскать. Ну, дома, как всегда, нет. Всю стройку облазили. Я на этом самом мотоцикле мотался, – он-то целый остался, мотоцикл… Только к ночи нашли: на аварии. Приехал. Усталый, лицо черное. И чудно: людито нас ждали – за столом никто ни к закускам, ни к вину не притрагивался часа два…
Тут Коробов еще больше насупился, помолчал. Ковш экскаватора описал плавную дугу, раскрыл днище, темный гравий хлынул вниз, как вода.
– Может, побаивались, что начальник приедет, поэтому не пили? – спросил он сам себя и тут же отверг это. – Нет, вы так не думайте, тут совсем в другом дело было… Ну, не знаю… Михал Андреич слово сказал. Вот тогда-то, уж не помню кто, брякнул: надо жену Виктора на экскаватор взять.
– Почему «брякнул»?
– Ну, предложил, что ли, – уже раздражаясь, поправился Коробов. Ему было удобно не смотреть на меня: он работал. – Не положено по технике безопасности брать на такую махину неумелого человека. И что ей здесь делать – полы подметать? Но Токарев согласился сразу. Так оно и вышло…
Из окон кабины видны были во все стороны приречные дали – луга, леса. Солнце стало вроде бы совсем жарким. Воздух за стеклами явственно плыл в эти дали.
В какую-то секунду показалось, не воздух, а сам экскаватор плывет в шатком мареве, плывет по каналу, вычерпывая его ковшом, жадно пьет воду, которой здесь еще нет, а все равно канал нельзя называть его скучным, официальным именем – «отводной»: тут будущее русло реки.
В кабину-рубку то и дело поднимались и уходили – и все чуть не бегом – еще двое рабочих, спрашивали что-то, говорили. Коробов отвечал им коротко. Как капитан на настоящей вахте. Не зря объединяются все эти люди морским словечком – «экипаж».
– А что сейчас? – повторил он с вызовом мой вопрос. – Вкалываем! – И уже спокойней, нудновато добавил: – План перевыполняем на…
Высчитывал кубы, проценты.
Пустоватый разговор получался… А Настя сидела за тонкой железной переборкой, и туда он ни разу не обернулся, не позвал ее. Будто и не было никакой Насти.
Мне все это надо было как-то переварить. И хоть я не собирался так быстро уходить и Коробову уже сказал, знакомясь: «Денек побуду у вас», – попрощался, пробормотав что-то неловкое, и пошел вниз.
Настя все так же вязала чулок и теперь на меня не взглянула. Я прислушался: ничего не показалось мне, – спицы, точно, пощелкивали торопко, жадно.
Спрыгнул со ступеньки на гравий, он пополз в стороны под ногами, и я услышал речной его, острый запах. Хорошо дышалось тут. Я разогнулся, уже ругая себя: чего ж ты сбежал! Ну и что ж, что спицы, – пусть их щелкают, мало ли какие перерывы бывают в работе… И некрасива, и необаятельна, – так это даже лучше: горе одного только рака красит.
Ругал, но вернуться-то не мог.
Метрах в пятистах другой экскаватор гнул шею, вычерпывая канал. Я вспомнил: машинистом на нем – Ронкин, Токарев мне и с ним советовал познакомиться, – они друзья старинные, еще по концлагерю.
Побрел туда.
Ронкин, узнав, что пришли к нему, – его окликнул снизу кто-то невидимый в экскаваторном брюхе, – спустился вниз сам и, еще на ступеньках стоя, предупредил мои извинения:
– Мне предлог, что пришли: солнце-то какое сегодня, неохота в машине сидеть…
И взглянул на меня спокойно, но испытующе: что еще за фрукт?.. Я рассказал, зачем приехал на стройку.
Выслушав, он молча побрел в сторону, отыскал два валуна побольше, подвинул один к другому, сел и показал мне на камень – жестом подчеркнуто независимым: мол, приглашаю, а там как хочешь. Я сел. Камень уже успел согреться на солнце.
Только тогда Ронкин спросил:
– Не понимаю, почему Токарев не отговорил вас от этой затеи?
– А зачем же отговаривать?
– Показуха это. Спекуляция, – говорил он неокрашенно как-то, но в карих глазах – боль, они будто отдельно жили от него самого, тоже независимо. А сам скуластенький, курносый, его бы можно было неказистым назвать, если б не эти глаза. Позамасленная кепочка надвинута чуть не на уши.
Но это я потом, все вспомнив, взвесив, оценил, а пока – возмущался только:
– При чем же здесь спекуляция! Доброе дело ребята делают!
– Доброе?.. Доброту тоже на человека мерить надо, иного доброта хуже зла вышелушит, – теперь уже ирония была в его голосе. А глаза отвел нарочно в сторону.
– Да почему же?
– Вы на экскаваторе были у них? Видели Настю?
– Видел.
– Что она делала?
– Ну, не знаю… может, не научилась еще…
– Зато водку пить научилась! Вчера я ее тоже видел: из «Голубого Дуная» в обнимку с Мишкой Хохряковым вывалилась. А это – отсевок, которого вся стройка знает… Стыдно! За Витьку же Амелина стыдно!
И за детей его.
– Сорвалась, может? Горе ведь!
– Зто не горе, которое распивочно и навынос. Знаю я таких баб – одна колодка. Добренькие да несчастненькие, а для себя только. За свою болячку все в грязь втопчут!..
Теперь мне казалось, наоборот, уж слишком горячился Ронкин. Будто вся эта история лично его касается, или, может, сам хлебнул такого же?
Он спросил:
– Рассказывал вам Коробов, как она кричит на них?
– Как это?
– Да вот так: кричит! Кричит, хоть какое ей замечание сделай. Она! – на них.
– Нет, он ничего не говорил.
– Постыдился, значит. А может, побоялся. Она ведь, хоть и не говорит того прямо, но криками, такими вот, пустяками все время дает им знать: вы в смерти мужа моего виноваты. Вы!.. и все тут. И не расхлебать им вины своей. Они ей обязаны, а не она им. Понимаете?
А вы – «доброта»… Загробят они и ее, и детей. Понимаете?
– Подкинули вы мне шараду.
И тут он рассмеялся легко и внезапно, весело даже.
Что за человек? Никак не угадаешь, чего ждать в ответ. Может, он вообще… мистифицирует меня?
Но Ронкин проговорил, жалеючи – меня же:
– У вас тоже, я скажу, положеньице, – и улыбнулся. – А вы напишите: будущие герои очерка оказались совсем не героями, а начальник строительства всё их на пьедестал тащит, – ну, не люди, а живые памятники самим себе. А может, и начальник непрочь в той скульптурной группе запечатлеться? Коробов-то небось про него рассказывал?
Но тут уж я сказал как можно суше:
– Семен Матвеевич, но Токарев-то друг ваш.
– Ну и что ж из того?
– Ив концлагере вместе были. Странно все как-то…
Да! Кстати, Токарев вчера рассказал мне тоже удивительную какую-то историю: про Панина, биолога, и его брата вроде бы, немца, майора. Как это могло быть?
– Это она сейчас удивительной кажется. А тогда…
– Что?
Но он опять уже стал прежним, первым Ронкиным – скуповато-сдержанным.
– Тогда мы ничему не удивлялись. Впрочем, и до сих пор историю эту я в подробностях не знаю, боюсь наврать. Как раз в том месяце нашего брата, еврея, – всех – в пятый блок согнали, медицинский, отдельный от лагеря.
– Вы – еврей? А как же?..
Глаза его усмехнулись.
– Да вы договаривайте, я уж такой вопрос слышал: как, мол, выжить смог?..
Но голос-то его не был насмешливым. Может, усталым, а всего точнее – никаким.
– И даже с другими интонациями меня о том спрашивали: не удивляясь – подозревая в чем-то и осуждая заранее. Как выжил?.. А просто. Нам тиф прививали, – барак смертников. А потом готовили сыворотку, вакцину. И пришел новый врач, густопсовый ариец, поднял скандал: как можно еврейскую вакцину вливать в немецкую кровь!.. Ну и в неразберихе этой легко было мертвецом стать – настоящим, но и липовым тоже. Вот так и спас меня этот ариец и его борьба за чистоту немецкой крови. Меня из этого барака выкинули. Выжил – потому что еврей. Иначе бы мне там, как и всем русским, хана пришла. Парадокс? Как взглянуть… Ну не только этот ариец спас: потом-то, чтоб не отправили в газовую камеру – и другие немцы, хефтлинги, санитары, – они мне новый номер дали, новую фамилию, и стал я русским… Людей убивает и спасает случай. Вот и Витю Амелина – случай.
– А Настю?
– О том и речь: чтобы случай не мог стать повторным. Понимаете?
– Не совсем.
Он взглянул на часы.
– Ну вот что: я ведь все-таки на работе. А если хотите, – вечером, на ночь я на охоту собирался. Так вот – вместе, там и поговорим. Завтра воскресенье, все равно ведь некуда податься?
– А в тягость не буду?
– Да бросьте! – как девица. Я же сам приглашаю.
Утка сейчас летит – пропасть!..
Он оглядел мои сапоги, телогрейку.
– Одежка у вас подходящая, а все остальное у меня есть.
Мы уже подходили к экскаватору, когда Ронкин, повернувшись резко, ухватил меня за пуговицу на телогрейке, остановил.
– А вот – случай, лотерея? Или законно все было?
Подумайте. Новые транспорты сортировали на вокзале – три километра от лагеря: кого – работать, а кого – газовать, в крематорий… И ведь никто почти из новых не понимал, кого – куда, зачем. Шли спокойно.
Но однажды мальчонка какой-то забился в истерике: не пойду! И чтоб не поднимать паники, его сунули в санитарную машину, – знаете, крытый такой фургончик, только сзади, на дверце – окошко маленькое. Так малец, когда уж к лагерю подъезжали – а его в крематорий везли, – сумел оконце разбить, протиснуться и на ходу выскочить. В него стреляли с вышек, но он подполз под проволокой – в лагерь, сам в лагерь прополз! – и тут подобрали его французы, спрятали. Чудо!
Но он остался жив. Это – случай? Как это назвать?
Я молчал. Ронкин взглянул на меня, глаза его округлились, и была в них растерянность. Он махнул рукой, опять зашагал и, не поворачиваясь больше ко мне, полез по трапу наверх. Оглянулся, лишь взобравшись на площадку.
– Да! Я как раз у «Голубого Дуная» живу, слева дом, – там спросите, меня знают. Часам к шести – жду.
Я еще постоял, посмотрел на горы взбученного гравия, на бледно-синюю полоску реки вдали. Одна протока ее уже была перекрыта, и под насыпью лежало застойное, темное озерко. Котлован и неровные пока контуры плотины выглядели отсюда, издали кучей мусора.
Еще дальше, справа, ржавела проплешина песчаного карьера, а рядом, на холме – поселок гэсовцев, словно рассыпанные небрежной рукой, перекошенные так и сяк спичечные коробки, которые изрядно замызгались по карманам.
Опять вспомнилось одутловатое лицо Насти Амелиной, ее суетливый взгляд, и спицы – щелк-щелк… И еще не понял я, а почувствовал: ничего о ней, об экскаваторщиках писать не буду.
Ни Настю, ни Коробова с товарищами я не смел ни винить, ни оправдывать.
Но тогда-то я даже не подозревал, что можно не делать ни того, ни другого, существует третий путь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67