В начале схватки должны быть через полчаса, а в конце — через десять минут. А у меня болит непрерывно, все сильнее и сильнее… Что же это? Может, я отравилась? Может, это аппендицит?»К утру она, как загнанный зверь, металась по комнате, зажимая рот руками, чтобы не кричать. Нельсон проснулся и сел на постели.— Что с тобой?— Не знаю. Я… я умираю!— Началось? — спросил он испуганно.— Нет… Наверное, нет. Просто все так болит… Не могу терпеть.Боль разрослась до невероятных размеров, корежа тело мучительными спазмами. Она то бросала ее на кровать, то опять поднимала и заставляла кружить по комнате, как смертельно раненную птицу. Хотелось вырвать, изгнать из себя это противное ноющее ощущение, хотелось спрятаться от него хоть на секунду.Приехала «скорая».— В роддом! — сказала врачиха, едва взглянув на Катю: Зато бросила любопытный взгляд на чернокожего отца младенца.Нельсон бестолково метался по комнате, не зная, то ли. ехать в роддом, то ли отправляться на полеты. Он оказался совершенно не готов к предстоящему испытанию. Он был напуган, как ребенок, и только нежно поглаживал жене руку, провожая до машины.— Нельсон, миленький, я умру, я обязательно умру! — утешала его Катя, вытирая со лба выступившую испарину. Боль мешала дышать, скручивала тело, обещая скорую и верную смерть.Нельсон как-то вдруг перестал понимать русский язык и только бестолково и растерянно улыбался на Катины слова. Врачиха грозно прикрикнула на нее:— Глупости говорите, женщина! Придумали тоже… В роддоме Катя никак не могла понять, почему ее не оставят наконец в покое и не дадут спокойно умереть.Она ведь уже попрощалась с Нельсоном, единственным дорогим ей человеком, и одной ногой уже стояла по ту сторону бытия. Однако вместо того, чтобы положить ее в гроб и сунуть в руки свечку, ее гоняли на смотровое кресло, потом в душ, потом на бритье, потом делали клизму, выспрашивали какие-то ненужные и бестолковые сведения о дальних родственниках и вообще делали вид, что ничего такого особенного с ней не происходит.А потом потянулись долгие часы страданий. Катя уже поняла, что просто так ей не дадут уйти на тот свет, что переход в мир иной потребует адовых мук и ей суждены долгие часы страданий, прежде чем измученная душа покинет бренное тело. Зачем? За что ей это? За что этот маленький человечек, что у нее внутри, так терзает ее? И внезапно вся ненависть к безжалостной изматывающей боли в ней обратилась на того, кто эту боль вызвал, — на ребенка в собственном чреве.— Зачем, зачем ты меня так мучаешь? — шептала Катя, как будто он мог ее слышать. — Зачем? Лучше бы ты умер, лучше бы я умерла…Она ненавидела и желала смерти тому, кто рвался сейчас на волю, раздирая ей внутренности, она ненавидела и желала ему смерти, как ненавидела себя и желала смерти самой себе.— Нет, мамаша, вам еще рано, — констатировала акушерка, забегая на секундочку для осмотра. — Лежите пока.— Я не могу! — Катя хотела закричать что есть силы, но, сорвав голос, теперь только сипела, как гусыня.Порой она проваливалась в спасительный черный омут, обещавший неземное блаженство и успокоение от боли, но неизменно возвращалась оттуда к действительности, полной жутких спазмов. Боль превратила ее из нормального думающего человека в обозленное, измученное животное, которое молит о смерти, точно о величайшей милости.Бессмысленность этих ужасных мук, их бесполезный итог — ребенок — теперь не нужны были ей. Зачем она решилась на это, ведь Нельсон все равно никогда не женится на ней? Она никому не нужна, все ей чужие, и ребенок этот, даже если он и родится в конце концов и останется жив, будет никому не нужен — ни ей, ни своему отцу, ни своим родным.Она исторгла из себя сорванный истошный крик, призывая кого-нибудь на помощь, и потеряла сознание…Очнулась она оттого, что кто-то совал ей под нос резко пахнущую ватку.Напрасные надежды, боль никуда не делась. Она была тут как тут. Она только и ждала возвращения своей жертвы из бессознательности, чтобы с новыми силами наброситься на нее.Где-то далеко, как будто за кадром, слышался разговор:— Спайки на своде мешают прорезаться головке…— Судя по карте, она же первородящая!— В анамнезе травмы…— Что, тогда режем?..Потом звякнул инструмент, запахло спиртом. С этой секунды боль стала еще коварнее и злее. К ас-, сортименту своих пыток она добавила еще один хитрый прием — режущие ножевые удары, пронзительные и острые. Но Кате было уже все равно. Она опять провалилась в черную обморочную муть. А потом все кончилось…— Негритяночка! — констатировала акушерка, вертя в руках что-то черное и склизкое. — Мамаша, смотрите, кто у вас?Но «мамаша» только безразлично закрыла глаза. При виде куска черного сырого мяса в руках акушерки ее чуть не стошнило.— Мамаша, кто у вас? Девочка или мальчик? — настаивала акушерка.— Никого у меня нет, — прошептала Катя. — Уберите, он мне не нужен.Ей стало легче, когда отвратительный кусок сырого мяса куда-то унесли и ее оставили в покое на каталке в коридоре. Она стучала зубами от холода под тонкой простыней. Хотелось поскорей забыться, но сон не шел — перед глазами всплывал черный, натужно пищащий комочек, который, как она знала, был ее ребенком.«Не нужен он мне, — думала она, дрожа от холода, отчего зубы ее невольно клацали. — Никому он не нужен, и мне тоже».Акушерка сообщила ей, что у нее девочка, но она отстраненно думала о ребенке «он», как о чем-то, не имеющем пола.В палате Катя, скорчившись червячком на кровати, блаженно забылась зыбким, без видений сном.Рано утром медсестра прикатила каталку, на которой лежали тонко попискивающие свертки. Матери обрадованно заворковали, высвобождая тяжелые, набухшие молоком груди. Катя лежала, безучастно отвернувшись к стене.— Вот твоя, черненькая, ни с кем не спутаешь, добродушно усмехнулась нянечка, подавая ей рыхлый сверток.— Не нужно, — произнесла она чужим голосом. Она не хотела, чтобы этот черный и склизкий кусок мяса прикасался к ней, приобретая тем самым особую власть над ней. — Он мне не нужен. Унесите.— Как это так? — изумилась нянечка. — Ты что же такое говоришь?Отказываешься от дочери?— Отказываюсь! — подтвердила Катя, не шелохнувшись.Ее надежды были разбиты — она осталась жива. А ведь она и ее ребенок — они оба должны были умереть из-за собственной ненужности.— Сорокина — отказница? — услышала она где-то вдалеке удивленный голос врача. — Но она не собиралась писать отказ. И муж ее приходил, спрашивал о ребенке. Черный такой, его ни с кем не спутаешь…— Отказываюсь, — упрямо подтвердила Катя — Он мне не нужен. Заберите его куда-нибудь.— Ну, ты хоть покорми дочку, — настаивал врач, — хоть взгляни на нее!— Не буду! — Катя отвернулась.Позже, после обеда приходил юрист, разговаривал с ней, описывал возможные последствия отказа, брал сведения об отце ребенка и о ней самой, смотрел на нее с презрением, как на гниду или отвратительного червяка, поедающего дерьмо.Так же на нее смотрели и соседки по палате, и медсестры, и няни.А потом ее наконец оставили в покое. Катя лежала тихонько, как мышка.Баюкала свое спокойствие, витая в блаженном забытьи.Проснувшись вечером, она почувствовала, что ей нужно в туалет. Для этого необходимо было встать и дойти до уборной в конце коридора.Отворачиваясь от назойливых взглядов. Катя с трудом поднялась с постели и тихонько побрела вдоль стенки, еле волоча за собой ноги.Серые клетки линолеума, дремлющая сестра на посту, ведра с криво написанным краской номером отделения, белые палаты — все это кружилось и вращалось вокруг нее в беззвучном бешеном танце.Вплотную к глазам придвинулась прозрачная стена детского инкубатора, где в кувезах, точно личинки, лежали одинаковые белые свертки. И только один из них выделялся черным сморщенным личиком на торжествующем снежном фоне.Это она! — поняла Катя. Сердце ее отчего-то вдруг мучительно запрыгало в груди, колени задрожали. Она потянула на себя дверь. В инкубаторе было пусто, медсестра вышла.Малышка лежала опустив длинные черные ресницы на светло-шоколадные щеки. Ее нижняя губа была обидчиво поджата, совсем как у Кати на детских снимках.Это она, это ее дочка, ее кровинка, единственный родной ей человек…Катя схватила сверток и с силой прижала его к себе.Бежать, немедленно бежать отсюда… Но вместо того чтобы бежать, она в отчаянии опустилась на пол.Она ни за что ее не отдаст, никому! Она, Катя, всю жизнь неприкаянно мечется, как перекати-поле. Неужели и ее кровиночку, ее дочку ждет та же участь?Лучше бы она умерла при родах! Лучше ее дочери умереть сейчас! Надо просто сжать изо всех сил пальцы на тонкой шейке — и все будет кончено раз и навсегда… Без мучений, без забот…Катя принялась отыскивать шею ребенка, бестолково раздирая пальцами туго спеленутые тряпки…А потом, рыдая, опустилась рядом со свертком…Так, на полу, ее и нашла медсестра. Девочка тихо спала, прижав губки к материнской груди.
Глава 12
Катю с дочкой выписали домой тихим мартовским деньком — серым, полным предчувствия дождя, полным сырого весеннего ветра, ворошившего ветки деревьев с припухшими почками. Нельсон был восторженно весел и возбужден до крайности. Он бестолково суетился вокруг Кати, точно молодой глупый щенок, то заглядывал под кружевную накидку ребенка, то бросился целовать нянечку вместо того, чтобы дать ей традиционную трешку.Девочка спокойно сопела, не подозревая, какую бурю эмоций она вызывала у окружающих. Похудевшая на семнадцать килограммов, с синевой под глазами и желтым цветом лица. Катя выглядела узницей концлагеря. Все было так неопределенно, тревожно. Определенность была только в одном — она теперь не одна, у нее есть существо, которое она обязана защищать и оберегать, ради которого обязана жить.Девочку назвали Ларой, в честь матери Нельсона, убитой повстанцами. Все знакомые Кати в один голос твердили, что не стоит называть дочку в честь умершего родственника, иначе мертвец будто бы может потянуть ребенка за собой на тот свет, но она решила, что это предрассудки. Нельсон же, наоборот, утверждал, что на его родине, где царит культ предков, младенец, названный в честь умершего родича, получает поддержку влиятельного мертвеца и ему переходят по наследству все его положительные качества.Кроме того, назвать девочку в честь бабушки был еще один резон, политический. Ребенка сфотографировали, и снимок послали непреклонному нгольскому деду Жонасу Жасинту, который раз за разом отвечал категорическим отказом на просьбы сына о браке. Авось сердце старика размягчится при взгляде на младенца, и он даст свое согласие.Первые месяцы прошли как в аду — бессонные ночи, детский крик плюс веселая беззаботность Нельсона, который подчас забывал, что высокое звание отца накладывает на него важные обязательства. Молодую мать постоянно клонило в сон, она стала совсем прозрачной, еле переставляла ноги. Тотальная непреходящая усталость сковывала мозг странным безразличием. Каждый день казался долгим, как месяц, а месяц казался годом.В мае в газетах прошло сообщение о том, что режиссер Гераськин намерен снимать Нину Тарабрину в своем новом фильме. Съемки будут в Киеве. Кате эту новость сообщил отец.Новоявленные дедушка с бабушкой конечно же не утерпели и явились к молодым сразу же после выписки из роддома.— Ой, какая она хорошенькая! — немедленно умилилась Татьяна, разглядывая шоколадного пупса, который сучил ножками и ручками, как будто принимал участие в марафонском забеге.Отец промолчал, по его размягченному лицу бродила улыбка. Надо же, он, такой интересный, импозантный мужчина, от которого сходили с ума все гримерши на студии, уже стал дедом!— На кого же Лара похожа? — задумчиво протянул он.— На тебя, папосська! — Нельсон улыбнулся счастливой простодушной улыбкой. — И на тебя, тесся! — обратился он к Тане.Чуть позже, когда улеглась праздничная суматошная суета, отец отвел Катю в сторону и смущенно произнес:— Катюша, мать приезжает…— Ну и что? Я-то здесь при чем? — Катя настороженно насупилась.— Наверное, ей захочется посмотреть на внучку, предположил отец. — Она ведь тоже стала бабушкой.— Я ей не покажу Лару! Ни за что! — Катя воинственно сжала кулаки. — Недавно она требовала убить ее! Что она сейчас может сказать?Она прижала к себе дочь, как будто ребенка хотели отнять. Как будто это не она неделю назад готовилась сжать онемевшие пальцы на шее собственной дочери. Может быть, это действительно была не она?Им все же пришлось встретиться. Кате позвонил администратор съемочной группы и пригласил ее навестить мать в гостинице, где расположилась кинобригада. Приглашение было больше похоже на приказание, но Катя все же пошла, оставив Лару на попечение Татьяны.Мать была именно такой, какой она всегда представляла себе, — сияющей (скорее сиятельной), уверенной в себе и в восхищении окружающих, прекрасной, несмотря на возраст и недавно присвоенное ей звание бабушки. Говорили, что ее роман с иностранным журналистом сейчас в разгаре. Катя по сравнению с ней выглядела чернавкой, как всегда.Когда они виделись в последний раз, мать была подавлена скоропостижной смертью мужа и необходимостью по-новому налаживать жизнь без него. Теперь же…Ее скорбь стала демонстративной, напоказ. Так скорбит королева, обреченная своим саном на пожизненное безбрачие, — величественно, гордо, с достоинством.Теперь в разговоре матери появились странные повелительные нотки, которых раньше не было. Она точно чувствовала свое право на всеобщее уважение и уверенно пользовалась им. Она была вдовой великого Тарабрина. Его посмертные лавры засияли и над ее головой, без единого седого волоса на висках.Катя стояла перед ней, как провинившаяся школьница. Почему-то она всегда ощущала себя перед ней ученицей, которую уличили в сокрытии двойки по математике и приперли к стенке.— А, это ты! — протянула мать с улыбкой и милостиво подставила щеку для поцелуя. Так королева снисходительным жестом протягивает руку своему подданному. — Лена, ты узнаешь эту девочку? — обратилась она к Кутьковой, еще более постаревшей и полысевшей за последнее время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56