Слушая его, Родион злобно кусал ногти. Ясно было, что отец сам закрутился в вихре мнимой наживы и его втянул в эту дурацкую авантюру. Молодой коммерсант крепко задумался. При дедушке жизнь его была простой и легкой: Никита Петрович вел дело твердой хозяйской рукой. Он уж не заплатил бы таких бешеных процентов.
– Сегодня же надо вернуть банку деньги, – посматривая на мокрые отцовские усы, решительно заявил Родион.
– Мало их осталось, – приниженно ответил Матвей Никитич, начиная понимать, что сын еще не знает, сколько его папаша ухлопал под пьяный кураж капитала на свои «золотопромышленные» операции.
Только после подробного отчета Родион понял, куда затащила отца золотая лихорадка. Матвей Никитич настолько запутался, что был близок к полному разорению.
– Натворили вы, папаша, делов.
– Ничего… Мы еще посмотрим, чья возьмет! Я этого Ивашку Степанова за шиворот схвачу… У меня расписка и условие заготовлено, – успокаивал себя Буянов. Условие было действительно составлено бухгалтером со всеми формальными пунктами, но не подписано. Матвей Никитич хотя и обещал привезти его в Шиханскую в следующее воскресенье, но не поехал, справляя вторые поминки по отцу и распивая магарычи в счет будущего золота. А там закрутился, решил дождаться Родиона. Незаметно прошло еще два воскресенья.
– Поймите наконец! Условие и расписка сейчас не играют никакой роли, – с досадой в голосе пытался втолковать ему Родион.
– А что, по-твоему, играет роль? Скажи, ученый человек.
Под действием изрядно выпитой водки Матвей Никитич совсем успокоился. В душе он питал призрачную надежду, что с приисками не все еще покончено. Мало ли кто там мог зарегистрировать, земля-то все-таки принадлежит казакам Степановым, а с ними-то он поладит…
– Роль играет золото, полученное начальством в подарок, – зло сказал Родион. – Понимаете, пуд, если верить болтовне чиновников; там оно сверху лежит…
– А я тебе что говорил? Пуд золотища! Ох! Помилуй господи!
Буянов даже подпрыгнул на кровати. Прихотливая судьба, стечение разных обстоятельств выхватили богатство из его рук. И какое богатство! Он так верил в него, так убедил себя, что скоро будет владеть миллионами, что расстаться с этой мыслью не было сил.
– Неужели на людях креста нет! – доказывал он Родиону. – Я открыл золото, значит, мне и компаньоном быть, а заявка та – незаконная! Сегодня же поеду к казакам Степановым…
– Поехать надо обязательно. Хоть доподлинно узнаем, кто дал заявку. Может быть, инструмент продадим, так и он теперь никому не нужен, пожалуй.
– Как это не нужен? Он агромадных денег стоит! – возмутился Буянов.
– Ежели Хевурду предложить, он, безусловно, купит за полцены, – язвительно сказал Родион.
– Он мне предлагал компанию составить, а я отказался.
– Надо было подумать. Он деловой человек, а мы…
– Хватит!
Буянов, зацепив пальцами горсть седых волос, долго молчал. Сын оказался во всем прав. Выходило, что он намного умнее своего отца.
– Что же о женитьбе-то ничего не говоришь? Брани отца, проклинай!
– Сейчас не до свадьбы, родитель.
Матвей Никитич ничего не ответил. Плотно закрыв глаза, он долго сидел с опущенной головой. В памяти возникла большая густобородая фигура отца, сердито и укоряюще смотревшего на него, своего взлохмаченного полупьяного сынка. Отец словно спрашивал: «Как ты выполнил, непутевый, родительский завет мой? Зачем врал, что построишь церковь? Бога прогневил, мне не даешь покоя в земле. Вчера в трактире и в коробковских номерах с голыми девками забавлялся… Сына бы постыдился. Эх ты!»
Содрогнувшись от этих мыслей, Буянов встал и начал торопливо одеваться. Подмигнув вошедшему Родиону лихорадочно воспаленным глазом, сказал:
– Не все еще кончено… Вели подседлать жеребца. На Шихан поеду.
– Верхом?
– Ничего, ветерком продует в степи. О нашем с тобой разговоре пока никому ни слова. Приеду, сам решу, как быть.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ранним утром, когда казачки, гремя ведрами, выходили доить коров, из станицы Шиханской выехала подвода. Маринка правила, Василий полулежал на разостланной в телеге кошме. Минут двадцать спустя, за станицей, когда подвода уже подъезжала к парому, их догнал верхом на коне Микешка. Они решили с Маринкой отвезти гостя в аул сами. Для этого Микешка отпросился у старшего пастуха Кошубея на целый день. Ему хотелось поговорить с Кондрашовым по душам, побыть с Маринкой наедине и вместе возвратиться назад. За то короткое время, пока Василий жил в станице, они успели привыкнуть друг к другу и сдружиться. Рассказы этого смелого человека тревожили горячее Микешкино воображение; хотелось слушать его без конца: как он жил в разных городах, как воевал с японцами, как работал, будучи каторжником, на Ленских золотых приисках и бежал оттуда. Правда, рассказал Василий о своем побеге только одному Микешке. А Микешка больше всего на свете уважал доверие людей.
Микешке казалось раньше, что только его учитель и старший товарищ Кошубей знает все тайны природы и человеческой жизни. Но когда он встретился с Василием, то понял, что помимо степной, пастушьей, жизни есть другая, сложная, с какими-то неразрешенными тайнами, о которых так много знал этот худощавый человек.
Переправились через Урал. Телега застучала по прибрежной гальке и, поскрипывая колесами, въехала в тугай. Зацветала крушина, подставляя восходящему солнцу белые и розовые лепестки. В густой листве молодого вязника и черемухи тысячами струн звенел пчелиный рой. Не слышно было этим прохладным утром пронзительного свиста степного ветра, не видно и серой мглы. От гнилого старого русла, где раньше бежал быстрый Урал, местами поднимались клочья тумана и исчезали в верхушках высоких осокорей.
– Давно уже я не видел такого утра, – вдыхая прохладный воздух, проговорил Василий. – А вы, Марина, наверное, не выспались?
– А я всегда рано встаю, – ответила Маринка.
Она думала об эпидемии. Вчера прибегала к ней подружка Кланька и сообщила, что завтра вся станица собирается на молебствие, девки и бабы будут тянуть сабан и пропахивать священную борозду. Маринка сказала сейчас об этом Василию.
– Расскажите, как это делается? – расспрашивал он Маринку. – Значит, запрягаются и тянут?
– Ну да… Так говорят… Я-то сама не видела.
– А что, это действительно задержит болезнь?
– Кто ж его знает… Тятя говорит, что все это ерунда, – смущенно отвечала Маринка.
– Как всегда, выйдет одна потеха, – заявил Микешка, посматривая на спину Маринки, на тяжелый жгут темной косы, сплетенной из трех прядей. Коса, прикрывавшая смуглый Маринкин затылок, не давала Микешке покоя, и он ловил себя на мысли, что ему хочется потрогать руками эти волосы.
– А золота, дядя Василий, на тех шахтах много добывается? – спросил он у Кондрашова.
– В девятисотом году взяли двести тридцать пять пудов и тридцать девять фунтов, а сейчас, вместе с иностранцами, добывают вдвое больше.
– Значит, около пятисот пудов? Ой-ей-ей! А ежели его на деньги переделать, сколько получится.
– Много, – подтвердил Василий. – Только не все золото на деньги идет. Делают из него кольца, серьги, разные украшения для богатых барынь.
– А рабочих там много? – спросил Микешка.
– Сейчас больше десяти тысяч. Работают беглые, беспаспортные. Эти самые дешевые. Им мало платят. Работа для них та же тюрьма, и еще самая скверная, простудная тюрьма – с грязью, сыростью. Единственным утешением бывает пьянство, а чаще всего подхватит рабочий лихорадку – и на тот свет. Бывает и так, что гнет он шею год-два, а вместо заработанных денег накладут ему стражники по той же шее – и на все четыре стороны.
– И женщины там работают? – спросила Маринка.
– Наравне с мужчинами. Была бы сила. Женщины выполняют и горные работы. Закон по типовому договору – я на память помню – такой: «Состоя на промыслах, начинать всем работу во всякое время года – зимой и летом – с пяти часов утра и оканчивать в восемь часов пополудни, имея в промежутках работы один час времени для обеда, то есть работать всего четырнадцать часов в сутки». И еще есть восьмой пункт этого каторжного договора: «Если кто сделается болен, то врачебные пособия больным как за время болезни, так и вообще за льготные дни не производить».
– И что ж, рабочие так все и переносят? – возмущенно спросил Микешка. – Мои родители тоже где-то там работали…
– Сейчас рабочие везде начинают бороться за свои права, устраивают забастовки, стачки. Но хозяев защищает власть, казаки, стражники. В том же договоре, например, есть и такой пункт: «В случае, если рабочий сделает важный проступок, дозволить уряднику, не дожидаясь приезда горного исправника, наказывать виновных розгами или держать в карцере».
– Может, и мать мою тоже пороли розгами и в карцер сажали, – задумчиво проговорил Микешка. Сжав в кулаке тяжелую камчу, он сердито сверкнул глазами. – Вот уж ни за что бы не стал в карцере сидеть!
– А что бы ты сделал? – усмехнувшись, спросил Василии.
– Все бы вдребезги разбил и убег…
– Подумаешь, какой герой, – обернувшись, сказала Маринка.
– Пусть бы меня на куски изорвали, а пока живой, не дался бы, – упорствовал парень.
– Бывали такие, – подтвердил Василий. Ему нравился задор Микешки, и он поверил, что этот богатырски скроенный юноша сумеет постоять за себя.
Миновав тугай, поехали по степи. Маринка по проселочной дороге пустила было лошадь рысью, но Василий просил не спешить, ехать шагом. Уж очень хорошо было утро в степи.
Кругом в безветрии цвело весеннее разнотравье. Большой тракт пересекала узкая тропа, ведущая к Буртинскому лиману, вокруг которого приютился Турумский аул.
У невысокого, заросшего ковылем кургана встретился всадник в синем малахае с лисьей опушкой. Рядом с всадником мелкими шажками, едва поспевая за лошадью, бежала тоненькая девушка в пестрых шальварах. Когда подвода и всадник сравнялись, Василий широко открыл глаза и удивленно спросил Микешку:
– Что это такое?
У девушки на запыленной шее висела волосяная веревка, завязанная калмыцким узлом, другой конец был замотан всадником за переднюю луку. Полудевушка-полуподросток, часто дыша, смотрела на людей дико и испуганно. На худеньких вздрагивающих плечах в беспорядке лежали нечесаные, спутанные пряди каштановых волос.
Всадник, поздоровавшись с Микешкой, добродушно улыбался, обнажив под рыжими, аккуратно подстриженными усиками белые крепкие зубы. Это был киргиз, как называли тогда казахов, лет сорока пяти, с круглыми, словно у барашка, глазами. Поигрывая камчой, черенок которой торчал из длинного рукава стеганого бешмета, он быстро что-то сказал Микешке на своем языке и, почесывая красноватую бороденку, покосил улыбающийся рот в сторону своей жертвы.
– Ты его знаешь? – спросил Василий.
– Знаю всю семью, – мрачно ответил Микешка. – Это он свою сноху ведет. Недавно только сына женил, а она, вишь, домой к родителям убежала… Сыну-то годов пятнадцать. Ему бы в бабки играть, а они его, дурака, женили… У них титешных могут женить. Эх ты, страна наша Азия! – горестно закончил Микешка.
– А почему она убежала, Микешка? – быстро проговорила Маринка, взволнованно перебирая на коленях спутавшиеся вожжи.
– Маненько, говорит, муж побил, маненько поучила свекровь… выходит, все поманеньку, – поправляя на пояске в кожаном чехле нож, ответил Микешка и вдруг, спрыгнув с коня, закрутив за луку поводья, подошел к девушке, выхватил нож и в один мах перерезал веревку пополам. Девушка, волоча отрезанный конец по земле, шарахнулась в сторону, но, видя, что ничего страшного не произошло, остановилась и гневно, как показалось Василию, посмотрела на свекра. Тот продолжал растерянно и глупо улыбаться. Девушка торопливо развязала на шее узел и швырнула веревку в ковыль. Сугир, как звали ее свекра, опасливо посматривал на Василия, оправдываясь, забормотал что-то.
– Что он говорит? – спросил Василий.
– Да болтает, что она против закона идет. Это тоже, значит, не лучше каторги, – ответил Микешка и, обращаясь к девушке, заговорил с ней по-казахски. Та молчала и только качала головой.
– Они ей есть не давали, – решил Микешка. – Мариша, дай ей хлебушка.
Маринка вытащила из-под кошмы мешок, развязала его и достала шаньгу, положенную матерью в дорогу на всякий случай.
– Как тебя зовут? – подавая девушке хлеб, спросила Маринка.
– Гульбадан, – ответила девушка и стыдливо отвернулась.
Марина стала уговаривать, чтобы она взяла лепешку и поела. Еще она сказала, что рядом с ней сидит человек, который не позволяет обижать таких, как она.
С удивлением посмотрев на этого странного человека, Гульбадан робко протянула руку и взяла лепешку. Постояв немного, она кивнула Маринке головой и, повернувшись, медленно пошла по скотопрогонной тропе, откусывая на ходу шаньгу крохотными кусочками.
– Зачем ты ее, как скотину, ведешь? – тем временем отчитывал Микешка Сугира.
– А зачем она нарушает обычай? Она осрамила нашу семью на всю степь! В своей юрте я хозяин, могу немножко и поучить глупую, – почесывая черенком камчи рыжие усики, возражал Сугир.
– Ты сам глупый, как овца, таких детей обижаешь. Ты попробуй кого другого обидеть… Я вот расскажу Кодару и Тулегену. Все табунщики от тебя отвернутся. Девку на веревке вел… Ну и джигит!
– Зачем говорить Кодару? Не надо! И табунщикам нельзя говорить. У них языки злые. Ты, я вижу, очень хороший человек, мог бы приехать ко мне покушать молодого барашка, – польстил Микешке Сугир, намереваясь попросить у него шаньгу. «Этой беглой козе дали хлеба, почему бы не дать и мне, старшему рода?» – думал он, почтительно придерживая своего коня и следуя за Микешкой.
В дореволюционной России казахи, кроме проса, почти ничего не сеяли. На целинных землях просо родилось при самой примитивной обработке. Из проса изготовлялся основной хлебный продукт – сек, или сюк, – пресные просяные лепешки, испеченные в золе. Поджаренное в большом казане просо толкли в деревянной ступе, обивали шелуху и просо провеивали на ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59