Павел Ильич Федоров
Синий шихан


Дилогия Ц 1



Павел Ильич Федоров
Синий Шихан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пара низкорослых лошадей киргизской породы, мотая головами и пофыркивая, устало тянула добротный с козлами тарантас. В плетеном кузове, глубоко опустив на лоб фуражку с лакированным козырьком, сутуля старческую спину, сидел Никита Буянов. Владел он в городе Зарецке мыловаренным заводом, двумя мельницами и приторговывал скотом. Ездил Никита Петрович верст за сто в верховье Урала, к станице Шиханской, по какому-то срочному делу и сейчас возвращался домой, утомленный и хворый.
Чернобородый, похожий на цыгана кучер Кирилл, вяло пошевеливая вожжами, раздумывал, почему в этакую жарищу старику не сиделось дома, а понадобилось тащиться туда и обратно двести верст – на Синешиханские холмы?
По обеим сторонам дороги на многие версты лежала пересеченная холмами степь. Горячий восточный ветер прижимал к земле густое море серебристого ковыля, гнал едкую пыль и омертвлял весеннюю свежесть степных душистых трав.
Вдоль накатанной колесами дороги на телеграфных столбах, сонно притаившись, сидели орлы-могильники. По приближении повозки они медленно поднимали головы, взмахнув крыльями, поднимались и начинали кружиться в безоблачном небе.
Тряская пыльная дорога, беспощадный зной, однообразие степной ковыльной дали наводили на кучера Кирилла уныние и скуку. Иногда он стаскивал с головы мерлушковую шапку, отгонял наседавших мух и, неизвестно в который раз, говорил одно и то же:
– Ну и духотища!..
– Недород будет, – глуховато ответил наконец все время молчавший старик Буянов.
– Как из печи дует, проклятый… Уж который день беспрестанно засвистывает… И охота вам была ехать… Да и делов-то…
Кириллу очень хотелось хоть что-нибудь узнать об этой загадочной поездке, но хозяин как в рот воды набрал.
– Ты погоняй лучше, – не вытерпел Буянов. – Подстегни пристяжную, да не шапкой своей козлиной, а кнутом ее дерни! Она у тебя только на беркутов и засматривается, – ворчал старик.
– Да ведь жарища, Микита Петрович… Прямо дышать нечем… Коней жалко…
– Ты не коней жалей, а хозяина. Вези скорее. Захворал я что-то.
Домой приехали поздно вечером. Буянов грузно вылез из тарантаса и прошел на свою половину, где жил вместе с внуком Родионом. Другую половину дома занимал сын-вдовец. Раздевшись, старик тотчас же послал за сыном.
Характер у Никиты Петровича был тяжелый и властолюбивый. Пятидесятилетнего Матвея он до сего времени держал в рабской покорности, даже не позволил ему после того, как у него умерла жена, второй раз жениться. Сейчас старик усадил сына перед собой, сам же, опустившись на край широкой деревянной кровати, тяжело переводя дыхание, заговорил:
– Неможется что-то мне… грудь словно камнем давит, слабну.
– За доктором надо послать. Куда ездил в такую жарищу, зачем?.. Никому ничего не сказал… Эх, тятя, тятя! – Сын укоризненно покачал головой. – Хоть бы прилег, пожелтел весь. Доктора надо, доктора!
– Помолчи, – властно перебил его Никита Петрович, вяло поднимая жилистую, мосластую руку. На секунду она повисла в воздухе, длинные с посиневшими ногтями пальцы, задрожав, сжались в кулак. – Я о деле говорить хочу, а он дохтора, – с хриплой одышкой продолжал Буянов. – Ишь какой заботливый… Что мне твой дохтор, жизни прибавит? Не надо. Мне уж без малого девяносто. Это вам, дуракам, жить да мой капитал мотать. Вот и вся ваша забота… По глазам вижу, рад отца в землю закопать, а дохторов-то позвать – дороже сотенной не возьмут…
Старик угрюмо сверкнул из-под седых бровей злыми, мутными зрачками и разгладил большую растрепанную бороду.
– Не греши, тятя! – взмолился оскорбленный Матвей Никитич и, сгорбив широкую костлявую спину, часто заморгал серыми раскосыми глазами.
– Может, и грешу, – медленно поднимая голову, проговорил старик Буянов. – Что грехи! Их и так набралось… Это не денежки. Грехи бог перещитает, а ежели один прибавился, невелика беда… Ежели обидел тебя, не взыщи с отца. Мне бог простит. Я поди того заслужил, чтобы за меня лишнюю свечку поставить. Не о себе заботу имел, а о вас, после спасибо скажете и не один молебен отслужите. Слушай со вниманием и не перебивай, да перечить не вздумай. – Буянов замолчал, жадно отхлебнул из ковша холодного кваса. – Родиона я думаю немедля женить. Вам дело большое предстоит. Хозяйка нужна будет самостоятельная. А дело такое, что тебе и во сне не снилось… Завтра же поедешь в станицу Шиханскую сватать дочь Петра Лигостаева. Помнишь, на скачках приз взяла? Ну вот, ее тогда все приметили, а Родька первый. Да и нельзя ее не приметить. Девица козырная. Хоть и балована, на лошадях скачет, зато не дура. Ребятишек народит и про скачки забудет. Правда, не богата, да ума палата и внуку по душе. Я когда ему сказал, так он меня, подлец, чуть от радости не задушил. Вон какой вымахал, в деда пошел. Теперь нащет капиталу. Деньги нужны наличные, и немалая сумма… Скоро нужны! Может, у Пелагеи перехватишь?
– Сколько надо, да и на что? Я тоже знать должен, для чего деньги, – обиженно проговорил Матвей Никитич.
Ему неприятно было, что отец не доверяет ему и некстати напомнил о Барышниковой, которая питала к Матвею самые горячие чувства и вместе с ним вела все свои торговые дела.
– Сколько все-таки нужно денег, родитель? – переспросил Матвей.
– Не торопись! – Старик крепко зажмурил глаза и сжал ладонями скулы.
Матвей Никитич заметил, как тряслась голова отца. Нельзя было понять, плакал он или смеялся.
– Ты знаешь, куда я ездил? – не поднимая головы, продолжал Никита Петрович. – Знаешь куда? На Суюндукские бугры, как говорят теперь – Синий Шихан. Вот там, на этот самом Синем Шихане, у родника святой великомученицы Марфы, нашел золото. Золото, Матвей! Помилуй меня, господи! Будто дьявольское наваждение! Сколько «Зарецк инглиш компани» золота намывает? Золотнички! А на Синем-то Шихане богатство, мильёны, Мотька. Мильёны сверху лежат! Своими руками у родника чуть не горстями брал… Боже мой! – Старик заметался и в бешеном исступлении стал рвать на груди рубаху.
Матвей Никитич вскочил, крестясь и нашептывая молитвы, попятился к двери.
– Желтые камушки… в щелях, в щелях… Не прозевай, Мотька, дурак! Мыльный завод, мельницы береги. Они тебе дадут золото! Голод будет! Недаром сухие ветры… Душно мне! Проба за иконами спрятана, в мешочке… кожаный мешочек… Господи Иисусе! Душно! Спаси, Матвей, спаси!.. – Никита Петрович судорожно вытянулся, взявшись рукой за грудь, резким движением наклонился вперед и грузно упал на пол.
Ошеломленный Матвей Никитич, перестав креститься, царапал ногтями дверной косяк. Через минуту, опомнившись, бросился поднимать отца и сразу почувствовал, что все уже кончено. Утомительная жара, далекая поездка на Синешиханские холмы и желтые золотые камешки уходили старика. А собирался жить больше ста лет, и, может быть, прожил бы…
С трудом подняв тело отца, Матвей Никитич положил его на кровать, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул. Он ждал этой смерти давно, каялся в своем непростительном грехе и господу богу, и Пелагее Барышниковой. А тут еще последние слова отца о мешочке. Матвей с торопливой, воровской сноровкой вскочил на стоявший в переднем углу стол, протянул к божнице руку и вытащил из-за иконы кожаный мешочек. Когда развязал его и высыпал содержимое на ладонь, затрясся и зажмурил глаза. И с закрытыми глазами, казалось, видел блеск самородков и крупинки золотого песка. Он крепко сжимал кулак, угловатые кусочки металла впивались ему в ладонь, снова разжимал и продолжал смотреть ненасытными глазами. Наконец, опомнившись, высыпал золото снова в мешочек. Руки у него тряслись, и он затянул узелок своими крепкими, желтыми, как у лошади, зубами. Сунув мешочек в карман, Матвей Никитич со страхом покосился на мертвого отца, крестясь, задом выпятился из комнаты.
Похороны старика Буянова сопровождались тягучим, заунывным колокольным звоном и обильными поминальными обедами, после которых Матвея Никитича полдня отпаривали в бане и отпаивали квасом. Очухавшись на другой день к вечеру, он велел кучеру Кириллу запрягать лошадей в отцовский тарантас. Утром они уже были на Синешиханских холмах, у родника святой великомученицы Марфы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весной не выпало ни одного хорошего дождя. Суховей трепал старый ковыль-цветун и гнал по степи песок и пыль.
Когда Матвей Буянов свернул с большого тракта к Синему Шихану, над угрюмыми холмами высоко поднялось утреннее солнце. Справа от проселочной дороги, по которой устало шагали разморенные быстрой ездой кони, далеко тянулись по степи многочисленные желто-серые бугры, виднелись неглубокие овраги. По краям этих оврагов, в желтой суглинистой земле, всюду торчали синие каменные гребни колчедана. На дне глубоких оврагов в красноватом, намытом полой водой песке валялся мелкий белый щебень и крупные валуны, издали похожие на сонных грязных свиней. Слева протекала заросшая мелким кустарником речушка Малая Грязнушка, питавшаяся из Марфина родника. Летом она почти пересыхала, а весной бурно мчалась меж холмов к реке Суюндук. За речушкой поднимался длинный отлогий бугор, дальше шла широкая просторная ковыльная степь.
Усталые кони вытащили тарантас на небольшой изволок. Матвей Никитич тронул кучера за плечо и велел остановиться. У Марфина родника виднелся чей-то полевой стан с белой, натянутой на колья палаткой. Около рыдвана с сеном лежала колода, употребляемая для кормления лошадей. На приподнятой оглобле болтался кусок вяленого мяса, над которым кружились вороны. В речку упирался длинный загон свежей пашни. Две пары крупных быков с большими рогами медленно тянули однолемешный плуг. Погонщик, резко щелкая сыромятным кнутом, залихватски свистел и протяжно покрикивал: «Цо-об, айда, по-об!» Беспорядочно навороченные пласты поблескивали на солнце, словно свежевырезанные ремни.
Матвей Никитич предполагал, что в этих заброшенных холмах никого нет и он свободно возьмет пробу, а может, и договорится с горными инспекторами, сыпнет сколько нужно золота, а казачьему обществу выставит ведер пять водки – и землица будет у него в аренде на многие годы… А сейчас все планы начинали рушиться.
Пахари приближались к стану. Погонщик, высокий плечистый парень, в замызганной, измятой, с голубым околышком казачьей фуражке, беспрестанно махал и щелкал кнутом и кричал то на быков, то на кружившихся над станом птиц:
– Кшы-ы! Проклять хищная! Кшы-ы!
Вороны, хрипато каркая, взвивались все выше и продолжали кружиться в безоблачном небе.
«Не к добру каркают, окаянные», – подумал Буянов и перекрестился.
– Трогай, Кирюха, – сказал он кучеру. – Остановись вон около тех кусточков да выпрягай. Уморились кони-то, покормить надо.
– А может, до станицы Шиханской добежим, Матвей Никитич? – возразил Кирилл. – Уж больно здесь место-то голое да неприветное, мы тута с покойником вашим родителем останавливались, будто бы за смертушкой приезжали, аж муторно глядеть на эти буераки…
– Пахари-то тогда были здесь? – спросил Буянов.
– А как же!
– Чего же молчал, дурак? – проговорил Матвей Никитич. Хотел ругнуть кучера, да пришлось сдержаться. – Ничего, Кирюха, место это божеское. Родничок святой великомученицы Марфы. Выпрягай, а я студеной водицы попью и тебе советую. Из этого родничка сам государь император водицу пить изволил. Там вон за бугром и часовенка стоит. Туда, бывает, отец Евдоким приезжает и живет да богу молится, – вылезая из тарантаса, тихим голосом проговорил Матвей Никитич.
– Слыхал про него. Царь его здесь в кустах увидел, когда воду пил. Евдоким, бают, тогда беглым каторжником был, а царь его попом и сделал…
– Тьфу! Глупая твоя башка! Не проспался, что ли, после вчерашнего? – возмутился Буянов.
– Да оно есть маненько… Толкуют люди-то, ну и я к слову сболтнул. Опохмелиться бы…
– Эх, образина! Глотни вон из фляжки, да смотри, ежели лишнего, весь кнут об тебя оборву, – пригрозил Матвей Никитич, направляясь к пахарям.
– Ни боже мой, ни боже мой! – обрадованно крикнул вслед хозяину словоохотливый кучер, дивясь неожиданной доброте хозяина.
Пахари, окончив утренний уповод, распрягали скотину. Низкорослый, но широкоплечий казак с рыжей, словно опаленной, бородой, в старых с голубыми лампасами шароварах, взмахивая кнутом, завернул кинувшихся было к роднику быков и погнал их на заросший густым ковылем пригорок. Другой, на голову выше ростом, совсем еще молодой казачина, такой же рыжий и вдобавок еще конопатый, подвел лошадей к стану, привязал к рыдвану и не спеша принялся готовить в колоде месиво.
– Помогай бог, добрые люди! – приветствовал казаков подошедший Матвей Никитич обычными, принятыми в тех местах словами.
– Спасибочки, – ответил конопатый, поливая водой пересохшее, слежавшееся сено.
– Чьи будете, мил человек? Часом, не шиханские? – спросил Буянов, стреляя по сторонам хитрыми раскосыми глазами.
– Оттедова. Степановы. Меня Митрием зовут, а это мой брат Иван, – кивая на подходившего казака, ответил «мил человек» и, окинув голубыми глазами приезжего с ног до головы, швырнул на землю ведро, пошел в палатку.
«Эка рожа-то», – подумал Матвей Никитич.
– По какой такой надобности в наших краях? – поздоровавшись, спросил Иван.
– По велению господню. Есть надобность… Святой родничок обследовать и дело богово совершить…
– Вот как! – удивленно протянул Иван. – Намедни тоже один старик приезжал. У родника все богу молился. Чудной такой! Ни с того ни с сего начал к земле приторговываться. В насмешку или по глупому разумению по пяти целковых за десятину давал.
– Верно толковать изволишь, мил человек. Это родитель мой был. Никита Петрович Буянов. Может, слыхали? Поскупился маленько… Любил родитель денежку для дела приберечь…
– Буянов, говоришь? – спросил Иван Степанов. – Мыльник зарецкий?
– Он, он самый. В хозяйственных и торговых делах так и прозывали покойничка, царство ему небесное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59