– Пойдем, мы же хотели прогуляться, – и улыбнулся. – Девочка… ты ждешь, что я сейчас, не сходя с места, объясню тебе, в чем же разница между Добром и Злом, между Тьмой и Светом? Кому же знать, как не мне? А я не знаю, Элис. И даже Владыка Темных Путей, когда он, наконец-то, вновь появится в нашем исстрадавшемся мире, вряд ли будет понимать эту разницу. Видишь ли, та Тьма и тот Свет, о которых я говорю, исходят из одного источника. Мы все – Полдень, Полночь, даже Единорог, – были созданы Тем, кого ты зовешь дьяволом. Говорят, что Белый бог вдохнул душу в первых смертных, ну а наш Создатель дал душу вселенной. И как вселенная состоит из бесконечного множества миров, а миры – из бесконечного множества реальностей, так и душа, вложенная во вселенную – это неисчислимые множества фейри, бессмертных духов, очень часто способных не только думать, но и чувствовать, и у некоторых из нас есть собственные души, что бы ни говорили по этому поводу человеческие сказки.
– У тебя?
– Да.
– А что такое дорэхэйт?
– О, – Невилл покачал головой, – народы Сумерек… Они сами по себе. Они старше нас. И вот им-то действительно нет дела до смертных, если только смертные не начинают мешать. Слышала когда-нибудь о Рюбецале? Или о Той-что-с-Белыми-Руками? Окмены, зыбочники, Древесные Девы и дриады, сальванелы и скогра, пиллигвины и прядильщицы мха – все это дорэхэйт. И хотя водяные рассердившись могут превратить тело смертного в истекающую ядом губку, а гамадриада, если обидеть ее, обязательно попытается разорвать обидчика на куски, в сущности, сумеречные народы дружелюбны, но малообщительны.
Если объяснять просто, Сумерки – это природа и стихии. Ты видела вчера Дьерру, она – огонь. Мы танцевали, и она пылала, и были ураганы и пожары, и взрывались вулканы… а также пороховые погреба и склады боеприпасов, и горели корабли на планетах и в космосе, – это было торжество пламени. Танец огня и ветра – событие нередкое. Но когда ветер и огонь пылают друг к другу страстью… – он поперхнулся, – словом, дорэхэйт – это дорэхэйт. Кто рассказал тебе о них? Да и о нас, если уж на то пошло?
– Зачем им господин? – вместо ответа поинтересовалась Элис. – Зачем вообще нужен господин? По тебе не скажешь, чтобы ты был занят административной работой. У отца всегда очень много дел и он постоянно нужен разным людям, а ты… я хочу сказать… ну, вот сейчас мы гуляем, и ты не разбираешь прошения и жалобы, не издаешь указов, или чем там еще занимаются Владыки, и никто не ходит за тобой с бумагами, срочными телеграммами и не просит ответить на телефонный звонок.
– А я и не Владыка, – напомнил Невилл, – я – принц, оказавшийся на троне. У нас обходятся без бумаг, и никто не смеет беспокоить нас жалобами. Разве что в исключительных случаях. Владыка, Элис, это Сила – воплощенный и персонифицированный источник могущества: Сияющая-в-Небесах – для народов Полудня, Владыка Темных Путей – для Полуночи. Насчет сумеречных же народов существует интересная легенда, она гласит, что и у них когда-нибудь могут появиться господин и госпожа. Жемчужные Господа, так они называются. Рассказывают, что их обязательно должно быть двое. Думаю, эта мысль навеяна тем, что Полуднем и Полуночью правят, соответственно, женщина и мужчина, а Сумерки, они посредине, и затрудняются с выбором. Но это легенды. И, насколько я знаю, никогда, за все время существования нашего мира, – а это, уверяю тебя, очень и очень долго, – у сумеречных племен не было Владык. Да и зачем им может понадобиться источник Силы? Я не понимаю.
– А зачем Дьерра хотела, чтобы ты танцевал с ней?
Кажется, ей удалось изобразить вполне обычный интерес, без капли ревности.
– Чтобы взлететь, – Невилл вздохнул. – Это слишком сложно, Элис, чтобы я мог объяснить. Не потому, что ты не поймешь, а потому что я не умею. Не боишься? – он взял ее за плечи, развернул лицом к себе. – Знать о том, что ты – единственная, не боишься? Не бойся. Просто – знай. Дьерра мечтает, чтобы ветер стал огнем, иногда так случается, и тогда мы принадлежим друг другу полностью, без остатка. Ты понимаешь о чем я, правда? Дьерра не одна, есть и другие, и это ты тоже понимаешь. Их много. А я могу быть ветром и пламенем, водой и землей, и дождем, и небом, и пустотой космоса. Я могу быть тем, чего им не хватает. Иногда это похоже на любовь. Но только с тобой, моя фея, я могу оставаться собой. И только тебе ничего от меня не нужно. Поэтому забудь, – склонив голову, он смотрел ей в лицо, все он понимал, видел ее насквозь, – забудь о них. Тебе просто нужно время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что не только ты – моя, я тоже – безраздельно твой. Сейчас ты не понимаешь, потом – не поверишь, потом – испугаешься. Но когда-нибудь… Когда-нибудь ты поймешь, поверишь, и перестанешь бояться. И с тобой случится самое важное, что может быть в жизни человека или фейри. И я скажу, что люблю тебя. А ты не задумаешься над тем, что ответить.


ГЛАВА VII

“Ребенок может стать вампиром, если мать использует гриву лошади, чтобы освободиться от беременности”
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).

В очень красивом месте поставлен был замок Нарбэ. На горе, заросшей у подножия смешанным лесом, а выше – каменной, грозной с виду. В свете заходящего солнца гора и замок выглядели сошедшими с гравюр Доре. Черная скала, черная крепость, а за ними, над ними – небо, истекающее лавой и расплавленным золотом.
– Ну, как? – довольный поинтересовался Вильгельм.
– Впечатляет, – признал Курт.
– Привозить гостей на закате – добрая семейная традиция. Говорят, германцы склонны к романтизму.
– Правду говорят. Гёте, Вагнер, Гейне…
– Курт, – осклабился капитан, – оставьте! Я солдат, и даже не представляю, о ком вы говорите. Когда речь заходит о романтике, вспоминают германцев, когда речь идет о германской романтике, вспоминают этих троих, словно святую троицу. Представьте, если бы во всех разговорах о вашей стране обязательно всплывали Маркс, Ленин и Сталин, долго бы вы смогли гордиться ими?
– Конечно, – развеселился Курт, – Марксом – особенно.
Дорога пошла через рощу, и замок скрылся из виду, осталось любоваться могучими стволами деревьев, пролетавших мимо их “мерседеса”, как на ускоренной прокрутке фильма. Мелькнула и осталась позади небольшая деревня.
– Город, – обиделся Вильгельм, – город Нарбэ. Полтысячи душ населения, это вам, не кот чихнул. Кажется, так говорят русские?
– Это Георг так говорит? – уточнил Курт. – Ну, ему виднее.
А гора вблизи оказалась не такой уж грозной. Лес, ползущий по склону, выглядел чистеньким и ухоженным, ни единой хворостинки на земле, не говоря уже о буреломе или выворотнях. Скала, вокруг которой вилась дорога, была рыжей от пыли и оттого казалась уютной, а торчащие кое-где прямо из камня маленькие сосенки вызывали теплые воспоминания о Крыме и международном студенческом лагере в горах.
Стены замка, правда, глядели грозно, блестели гладким камнем, подозрительно щурились бойницами. Во рву лениво переливалась черная вода, бывшая когда-то вольной горной речкой. И даже, как убедился Курт, когда шофер распахнул перед ним дверцу и выпустил на свободу из просторного чрева автомобиля, на стенах содержалась в порядке различная оборонная машинерия, которой Курт не знал названий.
– У нас и камера пыток есть, – сообщил Вильгельм, давая гостю возможность оглядеться, – там тоже все механизмы действующие.
– А каменный мешок найдется?
– И даже темница с колодцем. Но без маятника. На мой взгляд, явная недоработка.
– Гостеприимный дом, – одобрил Курт, – и часто вам наносят визиты?
– Вы хотите знать соотношение пришедших и ушедших?
– Хотя бы сравнить физическую целостность “до” и “после”.
– “До” и “после” – это в рекламе микстуры для похудания. Пойдемте, Курт, – Вильгельм улыбался, – к ужину у нас принято переодеваться, но на гостей правило не распространяется. Если дед покажется вам излишне суровым, не обращайте внимания, – это он вас тестирует. Если убредете куда-нибудь один и заблудитесь, оставайтесь на месте и подавайте сигнал голосом. Рано или поздно кто-нибудь вас найдет. Вот, вроде бы, и все для начала.
Встретивший их в бескрайнем холле ливрейный громила, даже не попытавшись изобразить радушие, бесстрастно произнес:
– Добро пожаловать в Нарбэ, господин Гюнхельд.
– Ларж? Имя дворецкого-зомби из фильма “Семейка Адамс”

– пробормотал Курт.
– Пробрало, – удовлетворенно хмыкнул Вильгельм. – Нет, это Вернер, он живой. И пока вы здесь, он отвечает за вашу сохранность.

Вообще-то, в замке было абсолютно безопасно. Даже многочисленные, оставшиеся со времен постройки и добавленные в годы войны ловушки, качающиеся плиты и “коридоры смерти” жизнь не осложняли, поскольку были деактивированы. “До времени”, как мимоходом обронил Вернер. А окончательно мрачную атмосферу рассеял двухлетний бутуз, вывернувшийся из рук улыбчивой няньки и заковылявший по коридору навстречу Вильгельму с банальным, но донельзя умилительным:
– Папа!..
И Курт неожиданно остро позавидовал капитану фон Нарбэ. Хотя, рассуждая по уму, Вильгельм был его ровесником, а в двадцать четыре года взваливать себе на шею такую обузу как ребенок – это, пожалуй, перебор.
– Ты почему еще не в постели? – капитан подхватил сына на руки, на глазах теряя остатки аристократической холодности.
– Ну, что с ним сделаешь, хозяин? – подошедшая нянька приняла ребенка. – Знаете ведь, Людвиг как чует, что вы приехали. Еще и машина на горке не покажется, а он уже шумит: папа, папа. И встречать бежит.
– Встретимся за ужином, – Вильгельм обернулся к Курту, – там познакомлю вас с Лихтенштейном.

И последним – перед встречей с семейством Нарбэ – сюрпризом стал для Курта вид из окна отведенной ему комнаты. Не считая, разумеется, самой комнаты. Он-то думал, что в их доме, в Ауфбе, спальни большие… Но площадь жилых помещений, это, в конце концов, дело привычки и возможностей. А вот то, что часть восточной стены замка была снесена, и через весь просторный двор тянулась к пролому окаймленная фонарями взлетно-посадочная полоса, – вот это впечатляло.
К уцелевшим стенам лепились хозяйственные постройки, и за открытыми широкими воротами одной из них Курт различил силуэт небольшого самолета.
Покачав головой, он отошел от окна. Можно быть пилотами, можно быть династией пилотов, но чтобы настолько! Интересно, а кто здесь диспетчеры наземной службы? И начальник аэродрома? И в какие деньги должно вставать содержание техники?

Самих же фон Нарбэ – всех, начиная с деда и заканчивая женой Вильгельма, можно было снимать в кино. Причем, в пропагандистском. Более типичных, более классических аристократов Курт не встречал даже в детских книжках, даже на старинных портретах со средневековыми рыцарями и баронами.
Мужчины, все трое – светловолосые, с похожими резкими лицами, с прозрачными глазами и тонкими бледными губами. Женщины, все три – светловолосые, круглолицые и светлоглазые, с красивым румянцем. Курта жуть пробрала: как их, вообще, различать? Правда, Хельга, супруга Вильгельма, выглядела пока что как девочка – ни за что не скажешь, что у нее двухгодовалый сын, – но зато старшая фрау фон Нарбэ, та, которая бабушка, лет после сорока стареть явно передумала, а средняя к сорока как раз подошла…
– …А это господин Лихтенштейн, наш библиотекарь, – продолжала церемонию знакомства фон Нарбэ-старшая. Хозяйка.
Еврейский юноша смотрелся в кругу семьи фон Нарбэ скорым клиентом газовой камеры. Печальные, большие и черные как сливы глаза, и, почему-то даже щегольская эспаньолка, только усиливали впечатление.
Правда, – и выяснилось это почти сразу, – именно Ефрем Лихтенштейн полагал себя осью, вокруг которой вращается жизнь семьи, жизнь замка, и, кажется, жизнь вообще. За столом он начал говорить и говорил много, говорил со всеми, не боялся никого, включая грозного патриарха, господина Юлиуса. Иногда его даже слушали. Курту показалось поначалу, что Лихтенштейна держат в замке не столько в качестве библиотекаря, сколько вместо шута, ведь любому аристократическому семейству полагается в свите хотя бы один остряк с претензиями. Однако присутствие Ефрема за столом гарантировало, что неловких пауз в разговоре не возникнет. Он не знал, что такое паузы, кроме, разве что, ситуаций, когда помолчать пару секунд требовалось для пущего драматического эффекта.
И сразу после ужина он увлек Курта в свои владения. В безразмерную библиотеку, где среди уходящих в невидимые выси книжных стеллажей было всего три оазиса с креслами, столиками и уютными настольными лампами.
– А больше и незачем, – объяснил Лихтенштейн, по-пиратски подкручивая черный ус, – вы думаете, они читают? Вы меня смешите, если так думаете! В этом доме для чтения две темы: война и любовь. Мужчины читают о пушках, дамы – о мужчинах, а то, что в их распоряжении, без преувеличения сказать, сокровищница, это им, извините за грубость, вдоль хитона.
Поскольку примерно на эту же тему Ефрем, не стесняясь хозяев, рассуждал и за столом, Курт только кивал, успев уже понять, что фон Нарбэ с экспансивным библиотекарем давно смирились. Может быть, их закалило многолетнее общение с Лихтенштейном-старшим, почтенным рабби Исааком.
– У меня все записано, – как-то угрожающе сообщил Ефрем, уносясь в глубины библиотеки, – и отцовские бумаги я тоже почти разобрал. Собственно, не хватает мелочей, каких-то деталей, но без них, представьте себе, обойтись невозможно. Впрочем, вам-то, конечно, нужна для начала просто картинка. Или вы, господин помещик, намереваетесь вступать в связь с Крылатым Змеем?
– А что, его еще и так называют? – удивился Курт. – Это как-то связано с гербом и флагом?
– Это как-то связано с тем, что он – крылатый змей, – даже расстояние и лабиринты стеллажей не приглушили сарказма в голосе библиотекаря: – Вы драконов видели?
– Нет.
– Хм…
Лихтенштейн примолк.
Так же молча появился он из книжных глубин, уложил на стол перед Куртом стопку аккуратных, в кожаных обложках, тетрадей и доходчиво пояснил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57