Я заставил его бросить пистолет на пол.— Глянь-ка, — сделав удивленный вид, сказал он, словно был здесь ни при чем. — Прямо ковбои и индейцы.— Говард, — сказала Рези.— Молчи! — предупредил ее Крафт.— Дорогой, — сказала Рези плача, — мечта о Мексике — я надеялась — она станет реальностью. Нас всех ждало избавление! — Она раскрыла объятия. — Завтра, — сказала она тихо. — Завтра, — прошептала она снова.И тут она бросилась к Крафту, как будто хотела вцепиться в него. Но руки ее ослабли и бессильно повисли.— Мы все должны были родиться заново, — сказала она ему хрипло. — И ты — ты тоже. Разве… разве ты сам этого не хотел? Как же ты мог с такой нежностью говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?Крафт не ответил.Рези повернулась ко мне.— Да, я — коммунистический агент. И он тоже. Он действительно — полковник Иона Потапов. У нас действительно было задание доставить тебя в Москву. Но я не собиралась этого делать, потому что люблю тебя; потому что любовь, которую ты дал мне, — единственная моя любовь, другой у меня не было и не будет. Я же тебе говорила, что не желаю этого делать, правда? — сказала она Крафту.— Она мне говорила, — сказал Крафт.— И он согласился со мной, — сказала Рези, — и тоже мечтал о Мексике, где все мы выскочим из западни и заживем счастливо.— Как ты узнал? — спросил меня Крафт.— Американские агенты все время следили за вашими действиями, — сказал я. — Это место сейчас окружено. Вы погорели. Глава тридцать восьмая.О, СЛАДКОЕ ТАИНСТВО ЖИЗНИ… Об облаве —О Рези Нот —О том, как она умерла —О том, как она умерла на моих руках, там, в подвале преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса. Д. С. X., Д. Б.Это было совершенно неожиданно.Казалось, Рези так любила жизнь, была создана для жизни, что мне в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.Я — человек, достаточно умудренный опытом или недостаточно одаренный воображением, — уж решайте сами, — чтобы представить себе, что такая молодая, красивая, умная девушка даже при самых тяжелых ударах судьбы и политики будет думать о смерти. Притом я говорил ей, что самое худшее, что ее ожидает, это депортация.— И ничего более страшного? — сказала она.— Ничего. И я сомневаюсь, что тебе даже придется оплачивать обратный проезд.— И тебе не жалко будет, если я уеду?— Конечно, жалко. Но я ничего не могу сделать, чтобы ты осталась со мной. С минуты на минуту сюда могут войти и арестовать тебя. Не думаешь же ты, что я буду драться с ними?— А ты не будешь с ними драться?— Конечно, нет. Какой у меня шанс?— А это имеет значение?— Ты хочешь знать, — сказал я, — почему я не умираю за любовь, как рыцарь в пьесе Говарда У. Кемпбэлла-младшего?— Именно это я и хочу знать, — сказала она. — Почему бы нам не умереть вместе, прямо здесь, сейчас?Я рассмеялся.— Рези, дорогая, у тебя вся жизнь впереди.— У меня вся жизнь позади, — сказала она, — вся в этих нескольких счастливых часах с тобой.— Это звучит как строка, которую я мог бы написать, когда был молодым человеком.— Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.— Глупым молодым человеком, — сказал я.— Я обожаю того молодого человека, — сказала она.— Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?— Маленькой девочкой, а потом уже женщиной, — сказала она. — Когда они дали мне все, что ты написал, и велели изучить, я полюбила тебя уже женщиной.— Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.— Ты уже не веришь, что любовь — единственное, ради чего стоит жить?— Нет.— Тогда скажи, ради чего стоит жить вообще? — сказала она умоляюще. — Если не ради любви, то ради чего же? Ради всего этого? — Она жестом обвела убогую обстановку комнаты, еще резче усилив и мое собственное ощущение, что мир — это лавка старьевщика. — Я что, должна жить ради этого стула, этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой трещины в стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! — кричала она.Теперь ее ослабевшие руки вцепились в меня. Она закрыла глаза и заплакала.— Значит, не ради любви, — шептала она, — ради чего же, скажи.— Рези, — сказал я нежно.— Скажи мне! — требовала она.Сила вернулась в ее руки, и она с нежным неистовством теребила мою одежду.— Я старик, — беспомощно сказал я. Это была трусливая ложь. Я не старик.— Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, — сказала она. — Скажи, ради чего ты живешь, чтобы и я могла жить ради того же — здесь или за десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь остаться в живых, и тогда я тоже захочу жить!И тут началась облава.Силы закона и порядка ворвались через все двери, они размахивали оружием, свистели в свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было достаточно.Это была целая небольшая армия, и они шумно веселились по поводу мелодраматично— зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети вокруг рождественской елки.Целая дюжина их, молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези, Крафт-Потапова и меня, отобрали мой люгер и обращались с нами, как с тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.Другие спускались по лестнице, толкая перед собой преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.Доктор Джонс остановился на середине лестницы и повернулся к своим мучителям:— Все, что я делал, — сказал он величественно, — должны были делать вы.— Что мы должны были делать? — сказал агент ФБР, который явно был здесь главным.— Защищать республику, — сказал Джонс. — Что вам от нас надо? Мы делаем все, чтобы сделать нашу страну сильнее! Присоединяйтесь к нам, и пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!— Кто же это? — спросил агент ФБР.— Я должен вам объяснить? — сказал Джонс. — Вы еще не поняли этого за время вашей работы? Евреи! Католики! Черномазые! Желтые! Унитарии! Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые играют на руку социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!— К вашему сведению, — сказал агент с холодным Торжеством, — я — еврей.— Это только подтверждает то, что я сказал!— То есть? — сказал агент.— Евреи проникли всюду! — сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого никогда нельзя сбить с толку.— Вы говорите о католиках и неграх, но один из ваших лучших друзей — католик, другой — негр.— Что тут удивительного? — сказал Джонс.— У вас нет к ним ненависти? — спросил агент ФБР.— Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.— Какую же?— Наша страна, которой мы когда-то гордились, сейчас оказалась не в тех руках, — сказал Джонс. Он кивнул, а вслед за ним отец Кили и Черный Фюрер. — И, чтобы она снова вернулась на путь истинный, кое-кому надо свернуть голову.Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления, мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними по— буждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой.Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев.— Вы законченный псих, — сказал он.Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны.Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед.Недостающие зубья — это простые очевидные истины, в большинстве случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены некоторые зубья — система умышленно действует без некоторых очевидных кусков информации.Вот почему такая противоречивая семейка, состоящая из Джонса, отца Кили, вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного Фюрера, могла существовать в относительной гармонии…Вот почему мой тесть мог совмещать безразличие к рабыням и любовь к голубой вазе…Вот почему Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков трупов…Вот почему нацистская Германия не чувствовала существенной разницы между цивилизацией и бешенством…Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций сумасшедших, которые я видел в свое время. И моя попытка такого механистического объяснения — это, наверное, отражение отца, сыном которого я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не часто, я, в конце концов, сын инженера.И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам — скажу, что я никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, — без некоторых я родился, и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей Истории.Но никогда я умышленно не ломал ни единого зуба на шестеренках моей думающей машины. Никогда я не говорил себе: «Я могу обойтись без этого факта».Говард У. Кемпбэлл-младший поздравляет себя! В тебе еще есть жизнь, старина!А где есть жизнь…Там есть жизнь. Глава тридцать девятая.РЕЗИ НОТ ОТКЛАНИВАЕТСЯ… — Единственное, о чем я жалею, — сказал доктор Джонс боссу фебеэровцев на лестнице в подвал, — что у меня только одна жизнь, которую я могу отдать отечеству.— Посмотрим, не удастся ли нам откопать еще что-нибудь, о чем вы будете жалеть, — сказал босс.Теперь Железная Гвардия Сынов Американской Конституции толпой вываливалась из котельной. Некоторые из них были в истерике. Паранойя, которую родители годами вбивали в них, внезапно реализовалась. Вот теперь их действительно преследовали!Один из парней вцепился в древко американского флага. Он так размахивал им, что орел на древке цеплялся за трубы под потолком.— Это флаг вашей страны! — кричал он.— Мы это уже знаем, — сказал босс. — Отберите у него флаг!— Этот день войдет в историю, — сказал Джонс.— Каждый день входит в историю, — сказал босс. — Ладно, где человек, называющий себя Джорджем Крафтом?Крафт поднял руку. Он сделал это почти что весело.— Это флаг и вашей страны? — сказал босс с издевкой.— Мне нужно рассмотреть его повнимательнее, — сказал Крафт.— Как чувствует себя человек, когда такая долгая и блестящая карьера приходит к концу? — спросил босс Крафта.— Все карьеры когда-нибудь кончаются, — сказал Крафт. — Я это понял уже давно.— Может, о вашей жизни сделают фильм, — сказал. босс.Крафт улыбнулся.— Возможно. Я бы запросил немало денег за право снимать этот фильм.— Есть только один актер, который действительно бы сыграть вашу роль, — сказал босс. — Но его будет нелегко заполучить.— Да? — сказал Крафт. — Кто же это?— Чарли Чаплин, — сказал босс. — Кто еще смог бы сыграть шпиона, который был постоянно пьян, с 1941 по 1948 год? Кто еще мог бы сыграть русского шпиона, который создал агентуру, состоящую почти сплошь из американских шпионов?Весь лоск сошел с Крафта, и он превратился в бледного морщинистого старика.— Это неправда! — сказал он.— Спросите ваше начальство, если не верите мне, — сказал босс.— А они знают? — спросил Крафт.— Они наконец поняли. Вы были на пути домой, а там вас ожидала пуля в затылок.— Почему вы спасли меня?— Считайте это сентиментальностью, — сказал босс.Крафт обдумал ситуацию и укрылся за спасительной шизофренией.— Все это не имеет ко мне отношения, — сказал он и вновь обрел свой прежний лоск.— Почему?— Потому, что я художник. И это главное мое дело.— Непременно возьмите в тюрьму этюдник, — сказал босс и переключил внимание на Рези. — Вы, конечно, Рези Нот.— Да, — сказала она.— Доставило ли вам удовольствие ваше короткое пребывание в нашей стране?— Какого ответа вы от меня ожидаете?— Любого. Если у вас есть жалобы, я передам их в соответствующие инстанции. Знаете, мы пытаемся увеличить приток туристов из Европы.— Вы говорите очень забавные вещи, — сказала она без тени улыбки. — Простите, я не могу ответить в том же духе. Сейчас не самое забавное время для меня.— Жаль, — сказал босс небрежно.— Вам не жаль, — сказала Рези. — Жаль только мне. Мне жаль, что мне незачем жить. Все, что у меня было, это любовь к одному человеку, а этот человек меня не любит. Жизнь его так поизносила, что он не может больше любить. От него ничего не осталось, кроме любопытства и пары глаз. Я не могу сказать вам ничего забавного, — сказала Рези. — Но я могу показать вам кое-что интересное.Рези как будто прикоснулась пальцами к губам. На самом деле она сунула в рот капсулу с цианистым калием.— Я покажу вам женщину, которая умирает за любовь.И Рези Нот тут же упала мертвой мне на руки. Глава сороковая.СНОВА СВОБОДА… Я был арестован вместе со всеми, кто находился в доме. Меня освободили в течение часа, я думаю, благодаря вмешательству Моей Звездно-Полосатой Крестной. Место, где меня содержали в течение этого короткого времени, была контора без вывески в Эмпайр Стейт Билдинг. Агент спустил меня на лифте и вывел на улицу, возвратив в поток жизни. Не успел я сделать и пятидесяти шагов, как остановился.Я оцепенел.Я оцепенел не от чувства вины. Я приучил себя никогда не испытывать чувства вины.Я оцепенел не от страшного чувства потери. Я приучил себя ничего страстно не желать.Я оцепенел не от ненависти к смерти. Я приучил себя рассматривать смерть как друга.Я оцепенел не от разрывающего сердце возмущения несправедливостью. Я приучил себя к тому, что ожидать справедливых наград и наказаний так же бесполезно, как искать жемчужину в навозе.Я оцепенел не от того, что я так не любим. Я приучил себя обходиться без любви.Я оцепенел не от того, что Господь так жесток ко мне. Я приучил себя никогда ничего от Него не ждать.Я оцепенел от того, что у меня не было никакой причины двигаться ни в каком направлении. То, что заставляло меня идти сквозь все эти мертвые бессмысленные годы, было любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20