«Кубок» — это «Тетка Черлея» современного русского театра. Вы более живы, чем даже можете себе представить, Кемпбэлл.— Дело мое живет, — пробормотал я.— Что?— Знаете, я даже не могу вспомнить сюжет этого «Кубка», — сказал я.И тут Виртанен рассказал мне его.— Небесной чистоты девушка охраняет Священный Грааль. Она должна передать Грааль только такому же чистому, как и она сама, рыцарю. Появляется рыцарь, достойный Грааля.Но тут рыцарь и девушка влюбляются друг в друга. Надо ли мне рассказывать вам, автору, чем все это кончилось?— Я как будто впервые слышу это, — сказал я, — как будто это действительно написал Бодовсков.— У рыцаря и девушки, — продолжал историю Виртанен, — появляются греховные мысли, несовместимые с обладанием Граалем. Героиня начинает упрашивать рыцаря убежать с Граалем пока не поздно. Рыцарь клянется уйти без Грааля, оставив героиню достойно охранять его. Так решает герой, — говорил Виртанен, — когда у них появляются греховные мысли. Но Священный Грааль исчезает. И, ошеломленные таким неопровержимым доказательством своего грехопадения, двое любящих действительно его совершают, решившись на ночь страстной любви.На следующее утро, уверенные, что их ждет адский огонь, они клянутся так любить друг друга при жизни, чтобы даже адский огонь казался ничтожной ценой за это счастье. Тут перед ними появляется священный Грааль в знак того, что небеса не осуждают такую любовь. А потом Грааль снова навсегда исчезает, а герои живут долго и счастливо.— Боже, неужели я действительно написал это?— Сталин был без ума от нее, — сказал Виртанен. — А другие пьесы?— Все поставлены, и с успехом, — сказал Виртанен.— Но вершиной Бодовскова был «Кубок»? — спросил я.— Нет, вершиной была книга.— Бодовсков написал книгу?— Это вы написали книгу.— Я никогда не писал.— «Мемуары моногамного Казановы»?— Но это же невозможно напечатать!— Издательство в Будапеште было бы удивлено, услышав это, — сказал Виртанен. — Кажется, они издали их тиражом около полумиллиона.— И коммунисты разрешили открыто издать такую книгу?— «Мемуары моногамного Казановы» — курьезная главка русской истории. Едва ли они могли быть официально одобрены и напечатаны в России, однако это такой привлекательный, удивительно высоконравственный образец порнографии, такой идеальный для страны, испытывающей недостаток во всем, кроме мужчин и женщин, что типографии в Будапеште каким-то образом осмелились начать их печатать, и каким-то образом никто их не остановил. — Виртанен подмигнул мне. — Один из немногих игривых безобидных проступков, который может позволить себе русский без риска для себя, это протащить через границу домой экземпляр «Мемуаров моногамного Казановы». И для кого он это протаскивает? Кому собирается он показать эту пикантность? Своему закадычному другу — старой карге — собственной жене.— В течение многих лет, — сказал Виртанен, — существовало только русское издание, но теперь есть переводы на венгерский, румынский, латышский, эстонский и, что самое забавное, — обратно на немецкий.— Бодовсков считается автором? — спросил я.— Хотя все знают, что автор — Бодовсков, на книге не указаны ни автор, ни издатель, ни художник — они якобы неизвестны.— Художник? — сказал я в ужасе, представив себе, что нас с Хельгой изобразили кувыркающимися нагишом.— Четырнадцать цветных иллюстраций, как живые, — сказал Виртанен, — и на сорок рублей дороже. Глава тридцать шестая.ВСЕ, КРОМЕ ВИЗГА… — Хоть бы не было иллюстраций! — сердито сказал я Виртанену.— Вам не все равно? — сказал он.— Это все портит! Иллюстрации только искажают слова. Эти слова не предполагают иллюстраций! С иллюстрациями это уже не те слова.Он пожал плечами.— Боюсь, это уже не в вашей власти. Разве что вы объявите войну России.Я поморщился и закрыл глаза.— Что говорят о чикагских бойнях, про то, как они поступают со свиньями?— Не знаю, — сказал Виртанен.— Они хвастаются тем, что используют в свинье все, кроме визга, — сказал я.— Да? — сказал Виртанен.— Вот так я сейчас себя чувствую — как разделанная свинья, каждой части которой специалисты нашли применение. О господи, они нашли применение даже моему визгу! Та моя часть, которая хотела сказать правду, обернулась отъявленным лжецом. Страстно влюбленный во мне обернулся любителем порнографии. Художник во мне обернулся редкостным безобразием. Даже самые святые мои воспоминания они превратили в кошачьи консервы, клей и ливерную колбасу, — сказал я.— Что за воспоминания? — спросил Виртанен.— О Хельге — моей Хельге, — сказал я и заплакал. — Рези убила их в интересах Советского Союза. Она заставила меня предать их, и теперь с ними покончено. — Я открыл глаза. — Г… все это, — сказал я спокойно. — Думаю, что и свинья, и я можем гордиться тем, что нашу полезность так здорово доказали. Одному я рад, — сказал я.— Чему же?— Я рад за Бодовскова. Я рад, что кто-то смог пожить артистической жизнью благодаря тому, что я сделал когда-то. Вы сказали, что его арестовали и судили?— И расстреляли.— За плагиат?— За оригинальность. Плагиат — одно из самых безобидных преступлений. Какой вред от переписывания того, что уже было написано? Истинная оригинальность — вот вплоть до coup de grace coup de grace (фр.) —последний удар. Очевидно, автор имеет в виду высшую меру наказания..

.— Не понимаю.— Ваш друг Крафт-Потапов понял, что большая часть того, что Бодовсков приписывает себе, написана вами, — сказал Виртанен. — Он сообщил об этом в Москву. На вилле Бодовскова произвели обыск. Волшебный чемодан с вашими произведениями был обнаружен под соломой на чердаке его конюшни.— Вот как?— Каждое ваше слово из этого чемодана было опубликовано.— И…?— Бодовсков начал постепенно наполнять чемодан волшебством собственного производства, — сказал Виртанен. — Милиция нашла две тысячи страниц сатиры на Красную Армию, написанных определенно не в стиле Бодовскова. За эту небодовскую манеру он и был расстрелян. Но хватит о прошлом! — продолжал Виртанен. — Поговорим о будущем. Примерно через полчаса в доме Джонса начнется облава. Он уже окружен. Чтобы не усложнять дело, я хочу, чтобы вас там не было.— Куда же, по-вашему, мне деваться?— Не возвращайтесь в свою квартиру. Патриоты уже ее разгромили. Они, наверное, растерзали бы и вас, окажись вы там.— Что же будет с Рези?— Только высылка из страны. Она не замешана ни в каких преступлениях.— А с Крафтом?— Большой тюремный срок. Это не позор. Я думаю, он предпочтет отправиться в тюрьму, чем вернуться на родину. Почетный доктор Лайонел Дж. Д. Джонс, Д. С. X., Д.Б., — сказал Виртанен, — снова попадет в тюрьму за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за всякие другие пре— ступления, которые ему можно пришить. Для отца Кили, по-видимому, ничего не запланировано, и я полагаю, что он опять вернется к бродяжничеству. И Черный Фюрер тоже.— А железные гвардейцы? — спросил я.— Железной Гвардии Белых Сынов Американской Конституции, — сказал Виртанен, — будет прочитана внушительная лекция о незаконности в нашей стране частных армий, убийств, нанесения, увечий, мятежей, государственной измены и насильственного ниспровержения правительства. Их отправят домой просвещать своих родителей, если это возможно. — Он снова взглянул на часы. — Вам пора уходить, выбирайтесь отсюда немедленно.— Могу я спросить, кто ваш человек у Джонса? — сказал я. — Кто сунул мне в карман записку?— Спросить вы можете, — сказал Виртанен. — Но вы же понимаете, что я не отвечу.— Вы до такой степени мне не доверяете? — сказал я.— Могу ли я доверять человеку, который был таким прекрасным шпионом? А? Глава тридцать седьмая.ЭТО СТАРОЕ ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО… Я ушел от Виртанена.Не успев сделать и нескольких шагов, я понял, что единственное место, куда я хочу пойти, — это в подвал Джонса, к моей любовнице и к моему лучшему другу.Я уже знал, чего они стоят, но факт остается фактом: они — все, что у меня оставалось.Я вернулся в подвал Джонса тем же путем, как и исчез, — через черный ход.Когда я вернулся. Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты.Никто меня не хватился.В котельной шли занятия Железной Гвардии Белых Сыновей Американской Конституции, отрабатывались почести, воздаваемые флагу. Занятия вел один из гвардейцев.Джонс ушел наверх писать, творить.Крафт, этот Русский Супершпион, читал «Лайф» с портретом Вернера фон Брауна на обложке. Журнал был раскрыт на центральном развороте с панорамой доисторического болота эпохи рептилий.Из приемника доносилась музыка. Объявили песню. Название ее запечатлелось в моей памяти. Нет ничего удивительного в том, что я его запомнил. Название как раз подходило к тому моменту, впрочем, к любому моменту. Название было: «Это старое золотое правило: что посеешь, то пожнешь».По моей просьбе Институт документации военных преступников в Хайфе нашел мне слова этой песни. Вот они: О, бэби, бэби, бэби,Зачем ты мне сердце разбила?Говорила, что будешь верна мне,А сама давно изменила.Я так огорчен,Но не удивлен,Ты меня в дурака превратила,Ты плакать меня заставила,Ты смеялась надо мной и лукавила,Почему ты не знала, девушка, золотогоСтарого правила. — Во что играете? — спросил я игроков.— В ведьму, — ответил отец Кили.Он относился к игре серьезно. Он хотел выиграть, я увидел, что у него на руках дама пик, ведьма.Я, наверное, показался бы более человечным, вызвал бы больше сочувствия, если бы сказал, что в тот момент у меня голова пошла кругом от ощущения нереальности происходящегоИзвините.Ничего подобного.Должен признаться в ужасном своем недостатке. Все, что я вижу, слышу, чувствую, пробую, нюхаю, — для меня реально. Я настолько доверчивая игрушка своих ощущений, что для меня нет ничего нереального. Эта доверчивость, стойкая, как броня, сохранялась даже тогда, когда меня били по голове, или я был пьян, или был втянут в странные приключения, о которых не стоит распространяться, или даже под влиянием кокаина.В подвале Джонса Крафт показал мне фотографию фон Брауна на обложке «Лайф» и спросил, знал ли я его.— Фон Брауна? — спросил я. — Этого Томаса Джефферсона космического века? Естественно. Барон танцевал однажды в Гамбурге с моей женой на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.— Хороший танцор? — спросил Крафт.— Что-то вроде танцующего Микки Мауса, — сказал я. — Так танцевали все крупные нацистские деятели, когда им приходилось это делать.— Как ты думаешь, он бы сейчас тебя узнал? — спросил Крафт.— Уверен, что узнал бы, — сказал я. — С месяц назад я наскочил на него на Пятьдесят второй улице, и он окликнул меня по имени. Он очень поразился, увидев меня в таком плачевном положении. Он сказал, что у него много знакомых в информационном бизнесе, и предложил подыскать мне работу.— Ты бы в этом преуспел.— Вообще-то я не чувствую мощного призвания заниматься перепиской с клиентами, — ответил я.Игра в карты кончилась, проиграл отец Кили, он так и не смог отделаться от жалкой старой ведьмы — пиковой дамы.— Ну и ладно, — сказал отец Кили, как будто он много выигрывал в прошлом и собирается и дальше выигрывать. — Всего не выиграешь.Вместе с Черным Фюрером он поднялся наверх, останавливаясь через каждые несколько ступенек и считая до двадцати.И теперь Рези, Крафт-Потапов и я остались одни.Рези подошла ко мне, обняла меня за талию, прижалась щекой к моей груди.— Только представь, дорогой, — сказала она.— Что? — сказал я.— Завтра мы будем в Мексике.— Гм.— Ты чем-то обеспокоен.— Обеспокоен.— Озабочен, — сказала она.— Тебе тоже кажется, что я озабочен? — сказал я Крафту. Он все еще изучал панораму доисторического болота в журнале.— Нет, — сказал он.— Я в обычном, нормальном состоянии, — сказал я.Крафт показал на птеродактиля, летающего над болотом.— Кто бы мог подумать, что такое чудовище может летать? — сказал он.— А кто бы мог подумать, что такая старая развалина, как я, может покорить сердце такой прелестной девушки и, кроме того, иметь такого талантливого верного друга?— Мне так легко тебя любить, — сказала Рези. — Я всегда тебя любила.— Я как раз подумал… — сказала я.— Расскажи мне, о чем ты подумал, — попросила Рези.— Может быть, Мексика не совсем то, что нам нужно, — сказал я.— Мы всегда сможем оттуда уехать, — сказал Крафт.— Может быть, в аэропорту Мехико-сити мы можем сразу пересесть на реактивный самолет.Крафт опустил журнал.— И куда дальше? — спросил он.— Не знаю, — сказал я. — Просто быстро куда-то отправиться. Я думаю, меня возбуждает сама мысль о передвижении, я так долго сидел на месте.— Гм, — сказал Крафт.— Может быть, в Москву? — сказал я.— Что? — сказал Крафт недоверчиво.— В Москву, — сказал я. — Мне очень хочется увидеть Москву.— Это что-то новое, — сказал Крафт.— Тебе не нравится?— Я… я должен подумать.Рези стала отодвигаться от меня, но я держал ее крепко.— Ты тоже об этом подумай, — сказал я ей.— Если ты хочешь, — сказала она едва слышно.— Господи! — сказал я и как следует тряхнул ее. — Чем больше я об этом думаю, тем это становится привлекательнее. Мне бы в Мехико-сити и двух минут между самолетами хватило.Крафт встал, старательно сгибая и разгибая пальцы.— Ты шутишь? — спросил он.— Разве? Такой старый друг, как ты, должен понимать, шучу я или нет.— Конечно, шутишь. — сказал он. — Что тебя может интересовать в Москве?— Я бы попытался найти одного старого друга, — сказал я.— Я не знал, что у тебя есть друг в Москве.— Я не знаю, в Москве ли он, но где-то в России, — сказал я. — Я бы навел справки.— Кто же он? — спросил Крафт.— Степан Бодовсков, писатель.— А… — сказал Крафт. Он сел и снова взял журнал.— Ты о нем слышал? — спросил я.— Нет.— А о полковнике Ионе Потапове?Рези отскочила от меня к дальней стене и прижалась к ней спиной.— Ты знаешь Потапова? — спросил я ее.— Нет.— А ты? — спросил я Крафта.— Нет, — сказал он. — Расскажи мне о нем.— Он — коммунистический агент, — сказал я. — Он хочет увезти меня в Мехико-сити, где меня схватят и отправят в Москву для суда.— Нет! — сказала Рези.— Заткнись! — сказал ей Крафт.Он вскочил, отбросив журнал, и пытался вытащить из кармана маленький пистолет, но я навел на него свой люгер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20