Мочалов остановил на нем потеплевшие глаза.
– Это уже из области эмоций.
– Нет, просто совесть забунтовала.
Генерал сделал два шага вперед, мягко потрепал по плечу насупившегося космонавта:
– Алеша, Алеша. Вот за то вы мне и любы. За мальчишескую свою непосредственность. Да, я согласен: ваше назначение дублером продиктовано именно этими неприятными событиями. И реакция у вас на мой приказ правильная. Но выбора нет, и дублером пойдете вы!.. До определенного времени наш разговор храните в строгой тайне. С завтрашнего дня по всем видам подготовки вам будет усилена программа. Чтобы это не бросалось в глаза другим, наряду с вами по такой же программе будут заниматься еще двое – майор Дремов и…
– Марина Бережкова, – подсказал Горелов.
Генерал сделал отрицательный жест:
– Нет. Девушки не в счет. Их в этом году космос не позовет. Третьим в вашей подгруппе будет капитан Карпов. Откровенно говоря, – генерал снова занял свое место за рабочим столом, – я бы очень и очень не желал в этом году ставить вас ни на место дублера, ни тем более на место пилота космического корабля.
Горелов нетерпеливо встряхнул головой, тень его шевельнулась на белой стене.
– Не понимаю, товарищ генерал. Сначала оказали мне доверие, а теперь говорите противоположное. Ничего не понимаю.
Густые брови Мочалова сомкнулись, но глаза из-под них глянули на Горелова очень сердечно.
– Чтобы меня понять, Алексей Павлович, вы должны знать мое отношение к нашим первым космическим полетам. Его я тоже прошу не распространять широко. Весьма возможно, что во многом оно носит субъективный характер. Вот, смотрите-ка. – Он достал из мраморного стаканчика остро отточенный карандаш, придвинул лист бумаги и попросил Горелова стать за его спиной. Алеша увидел, как рождается на чистом листе незамысловатый рисунок. Сначала генерал нарисовал небольшой шар и рядом поставил букву «З». Было понятно и без слов. Но он помолчал и все же уточнил: – Вот это она и есть, матушка, по которой ходим, плодами и добрым климатом которой пользуемся. На ней орбиты – от двухсот до пятисот километров. Что это? Космос? Нет, не космос, а если по чести и совести говорить, так всего только околоземное космическое пространство. – Карандаш провел еще одну линию. – А вот это уже будет повыше. На этой высоте есть и два радиационных пояса и участки не совсем изученной солнечной деятельности, и возможность не совсем приятного сотрудничества с метеоритами. Дальше район, обусловленный деятельностью нашей холодной соседки Луны. Ну а потом уже и продолжается подлинная бесконечность галактики, и пути, открытые пока теоретически, к иным мирам. Для чего я нарисовал вам эту схему? Хочу спросить и полюбопытствовать. Укажите мне, летчик-космонавт Горелов, район космоса, в который уже сейчас вторгся человек? А если говорить точнее, то район, по которому прошли вокруг Земли орбиты первых космических кораблей, и в том числе американских.
– Так это же ясно! – недоуменно воскликнул Горелов. – Орбиты от двухсот до пятисот километров. Апогей и перигей каждый студент укажет.
– Правильно. Что и требовалось доказать, как говорит в таких случаях на уроке учитель геометрии. Пока что мы всего-навсего ведем разведку околоземного космического пространства. Все это, конечно, грандиозно и потрясающе. Это обогащает и ракетостроение, и электронику, и метеорологию, и астрономию, и космическую медицину. Когда Гагарин совершил первый виток вокруг Земли, мир убедился, что земное тяготение преодолимо и выход в космическое пространство реален. Мир был ошеломлен и назвал Гагарина Колумбом космоса. Но двенадцатого и тринадцатого космонавта, повторяющего примерно такую же орбиту, Колумбом уже не назовут и лавровым венком не увенчают. Человечество ждет новых, более дерзких вторжений в глубины космоса. Ведутся интересные опыты с плазменными двигателями, не за горами день, когда будем штурмовать радиационные пояса, разрабатывать метод доставки корабля с человеком в окололунное пространство. Видите, сколько космических проблем сулит нам ближайшее будущее… И когда я слышу, что некоторые наши ребята начинают хандрить, что не попадут на очередной запуск, я только руками развожу. Как они могут забыть, что впереди более грандиозные, хотя не скрою, вероятно, и более опасные полеты! Если ты посвятил себя космонавтике, если ты не гонишься за славой – жди их! А вы, Алексей Павлович, сильный, смелый и молодой. Я очень хотел бы поберечь вас для будущего. Вот, почитайте. – Генерал еще раз порылся в разбросанных на столе бумагах и протянул Алеше небольшую вырезку. В короткой информации сообщалось, что два американских космонавта в ближайшее время отправятся исследовать вулканы на Гавайских островах.
– Вулканы… зачем это?
Мочалов расхохотался:
– Чудак. А затем, что строения многих вулканов на Земле аналогичны тем, с которыми первые космонавты встретятся на Луне. И я бы очень хотел, Алексей Павлович, чтобы вы тоже отправились изучать вулканы вместо того, чтобы стать дублером в ближайшем полете.
Горелов положил вырезку на стол и задумчиво вздохнул:
– Луна, неужели это так скоро?
– А разве вы думали, что так скоро будет запущен в космос первый человек? – засмеялся Мочалов. – Сегодня такой полет кажется далеким. А завтра… вот позвонит Главный конструктор и скажет, что намечается полет к Луне. А? Вот почему не хотел бы я вас тревожить в этом году.
– Сергей Степанович, – весело воскликнул Алеша, – так я готов два раза подряд слетать!
Брови Мочалова насмешливо приподнялись.
– А другие космонавты? Разве им можно закрывать дорогу в звездный мир?
Генерал встал и снова заходил по ковру. Остановился, поднял утомленные глаза на портреты первых советских космонавтов. Со стены улыбался, как живой, Юрий Гагарин, хмурился серьезный Титов, о чем-то своем, затаенном думала Валентина, лихо прищуривал глаза Попович, сосредоточенно смотрел в темное окно Андиян Николаев, мягким светом были наполнены серьезные глаза Комарова.
– Я бы хотел, чтобы вы пошли дальше их, Алексей Павлович, – заключил Мочалов.
* * *
Главного терапевта военного госпиталя Володя Костров увидел лишь на четвертые сутки, когда прошел уже серию самых тщательных исследований. Перед обедом в шелковой синей пижаме сидел космонавт на койке, держа в руках раскрытую книгу. Дверь распахнулась, и в ней появился высокий прямой старик с зачесанными назад совершенно седыми волосами и такими же седыми пышными усами. Из-под поблескивающих на солнце стекляшек пенсне на Кострова глянули острые, быстрые глаза. Почему-то подумалось: носит этот старик пенсне просто так, для внушительности, зоркие же глаза его на самом деле прекрасно все видят без них. За спиной у старика стояла свита в белых халатах, и уже по одному этому догадался Володя, что перед ним – большое начальство. Небрежно, словно кота за хвост, держал старик в правой руке длинную пачку лент-кардиограмм. Не отводя глаз от Кострова, он приблизился к его кровати и чистым, молодым голосом, в котором звучали, однако, повелительные нотки, спросил:
– Майор Костров?
– Так точно, – подтвердил Володя и встал.
Старик протянул ему сильную, с узлами вен руку.
– Генерал Трифонов. Будем знакомы.
Володя пораженно заморгал глазами. Перед ним стоял известный ученый. О его редкостных, фантастических на первый взгляд, исследованиях сердца ходили легенды. Старик продолжал внимательно его разглядывать.
– Летчиков через мои руки прошло много. А вот с космонавтами дела еще не имел. Вы первый. Что читаете?
Володя молча закрыл книгу, показал ее серый переплет. Трифонов гулко расхохотался, и свита дополнила его сдержанными смешками.
– «Граф Монте-Кристо». Сочинение господина Дюма… И вас устраивает это чтение?
Володя густо покраснел.
– Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой.
– Чем же вы увлекаетесь, молодой человек?
– Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал.
– Скажите на милость! – развел руками Трифонов. – Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй раз – это обкрадывать самого себя, мой друг. Хватило бы и одного чтения, состоявшегося в детские годы.
Костров спокойно ответил:
– А если в детские годы оно не состоялось?
Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже… невооруженными глазами.
– То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве?
– Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал.
– Гм… – протянул Трофимов, – это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении.
– А потом еще и моя система заставила взять в руки «графа», – улыбнулся Володя. – У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай – прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу – читай.
– Хорошая система, – дружелюбно произнес Трифонов. – Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. – И сам сел на стул. – Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло.
Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы:
– Экстрасистола, экстрасистола… Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать.
– Так и я об этом говорю, – подхватил приободрившийся Володя. – Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз.
Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул:
– Не согласен, майор… Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, – заговорил он вразумляюще, – а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое «нельзя тренировать»? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге.
– Вы шутите? – затаив дыхание, спросил Костров.
– Вышел уже из этого возраста, – мрачно посмотрел на него Трофимов, – что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах – ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке.
– Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? – восторженно спросил Костров.
У генерала дрогнули седые усы.
– Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо.
* * *
С учебником английского языка в руке вышел Алеша Горелов на осторожный вечерний звонок и обрадованно отступил, увидев на пороге улыбающегося Кострова.
– Здравствуй, соседушка! Не разбудил?
– Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище.
Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню «организовывать» чай.
– Я инкогнито, – улыбнулся Костров, – никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен.
Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб.
– Видишь, я как настоящая домохозяйка, – похвастался он, – посмотри, как ажурно на стол накрываю.
– Да уж куда там, – лениво потянулся Костров. – Чего проведать меня, лентяи, не приезжали?
Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул:
– Один поехал, да не доехал.
– Жалко Сережку, – откликнулся Костров. – Мне Вера уже со всеми подробностями рассказала. Год теперь у старика будет упущен.
– По моим данным – меньше, – возразил Алеша. – Вчера у него полковник Нелидов был. Сказал, к октябрю починят нашего парторга.
– К октябрю починят, а потом догонять будет месяца два. Жаль. Я бы очень хотел, чтобы Сережа в этом году полетел. Даже свою очередь уступил бы.
Они пили чай, закусывали бутербродами, и Костров пространно рассуждал о судьбе Ножикова:
– Ты думаешь, я о нем отчего вздыхаю? Оттого что он парторг или мой добрый друг? Нет. Не только. Тут дело гораздо сложнее, мое милый. Ты, Алеша, еще молодо-зелено. Мне тридцать семь. Сергею – сорок. Нас только двое в отряде таких стариков. А что ты понимаешь в психологии сорокалетних? Вот отчислили меня после этого нелепого случая с центрифугой, и я в госпитале все эти дни только волком не выл до той самой минуты, пока мне генерал Трифонов не сказал, что исследования дали хорошие результаты. А Ножикову еще хуже.
– Он борется, – тихо заметил Горелов.
Костров задумчиво мешал ложечкой в стакане. Черный чубчик свисал на смуглый лоб, покрывшийся морщинами.
– Борьба бывает всякая, Алеша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51