Просто тут все. Кушетка под белоснежней простыней, над нею аптечка, где на всякий случай хранятся противоожоговые средства и лекарства. На вешалке кислородная подушка, шинель Зайцева да пальтишко лаборантки. Рядом медицинские весы. Весь этот уголок отгорожен матерчатой ширмой. За нею обычно раздеваются космонавты, прежде чем укрепить на себе электродатчики и уж потом, облачившись поверх них в обычные хлопчатобумажные комбинезоны и унты, ступить в камеру.
На самом большом столе смонтирован пульт управления. На щите несколько рядов кнопок, снабженных лаконичными надписями, часы, указатели температуры и влажности в камере. На другом стенде приборы, показывающие температуру кожи и тела испытуемого. За их показателями с обостренным вниманием следит белокурая, всегда очень серьезная лаборантка Оля.
Сама термокамера разделена на два отсека: одиночный и двойной. Три человека могут одновременно очутиться за ее жароустойчивыми стенами. Мрачное впечатление производят массивные тяжелые двери с ручками, как у банковского сейфа, с квадратными окошечками, затянутыми толстым плексигласом. Легко и бесшумно отворяются они. Перешагни порог – и ты окажешься в мире огромных температур.
Сегодня такой шаг предстояло сделать старшему лейтенанту Горелову. Он войдет в термокамеру впервые. Потом появится Женя Светлова, продолжающая по программе свои тренировки. Сергей Никанорович обожает новичков, с ними можно поговорить о всех тонкостях любимого им дела, уж они-то будут ловить каждое его слово.
Алексей ожидался в термокамере в четверть десятого. Ровно в девять в дверь лаборатории постучали. Зайцев открыл задвижку замка и разочаровано отступил. Порог перешагнул Леня Рогов. Журналист сразу заметил, как вытянулось лицо у Сергея Никаноровича.
– Я вижу, мое появление не вызвало восторга, – усмехнулся он, протягивая руку.
– Да нет, отчего же, – глядя в сторону, ответил Зайцев.
– А я-то торопился, боялся опоздать на сеанс Жени Светловой.
– Сеансы бывают в кино, – сухо заметил Зайцев, – а у нас опыты. И между прочим, опыт с Евгенией Яковлевной назначен на одиннадцать тридцать.
– Вот как, – огорченно протянул Рогов. – А что же будет сейчас?
– Будем проводить пробу с Гореловым.
Рогов вздохнул:
– С вашего разрешения я подойду к одиннадцати.
– Пожалуйста, – ответил Зайцев и попросил лаборантку: – Оленька, закройте за товарищем дверь…
Не успел Зайцев сесть за свой столик, как снова постучали, и на этот раз в лабораторию вошел Горелов. Синий спортивный костюм делал его фигуру еще худощавее, строже. Алеша поздоровался, потом подошел к Оле и положил перед ней букетик желтых цветов.
– Японская мимоза! Ой какая прелесть! – воскликнула девушка.
– Почему японская? – возразил Алексей. – Самая настоящая московская. Вчера у метро «Динамо» купил.
Зайцев искоса на них поглядывал. В чуточку выпуклых блеклых глазах хмурости как не бывало. Сергей Никанорович любил все красивое. Сам он был садоводом, немножко фальшивя, но зато самозабвенно играл на скрипке. В оценке космонавтов у него был свой особый критерий. Зайцев считал, что физическая закалка, теоретическая подготовка – это, конечно, очень важно. Но не менее важно и другое – личные, чисто человеческие качества: доброта, душевность, умение держать себя, то есть все то, что называют иногда коротко обаятельностью. «Чем покорил весь мир после своего первого полета Гагарин? Конечно же своим подвигом, но и обаятельность сыграла тут далеко не последнюю роль», – говорил он.
С первого взгляда новый космонавт пришелся Зайцеву по душе. Ему нравились и его чуть курчавившиеся волосы, и курносое, открытое, истинно русское лицо, и белозубая улыбка, и эта простота и непринужденность в обращении, без малейшего налета развязности, с какой он подарил Оле цветы.
– Ну, Алексей Павлович, настало нам время и поговорить.
– Я слушаю вас, Сергей Никанорович.
– Садитесь-ка напротив, – указал Зайцев на стул. Жиденькая цепочка его бровей над выпуклыми глазами пришла в движение. – Вы сейчас находитесь в лаборатории, именуемой термокамерой, – начал он торжественно. – Наша космическая медицина – наука еще молодая, и некоторые ее представители утверждали, что человеческий организм для перенесения высоких тепловых нагрузок якобы нельзя тренировать. Лично я всегда придерживался иной точки зрения. Я считаю, что разумно спланированные тренировки в термокамере не только позволяют выяснить возможности организма, но и закалить его.
В глазах Горелова мелькнул какой-то огонек. Зайцев заметил это.
– Вы, кажется, хотите что-то спросить?
– Да, Сергей Никанорович, – заерзал на стуле Горелов, – я подумал: когда космический корабль входит в плотные слои и у него сгорает термообшивка, сколько градусов по Цельсию бушует за его бортом? Больше десяти тысяч, кажется? Так если такая температура даже на секунду ворвется в кабину, никакая закалка в термокамере не спасет.
– Это верно, – бесстрастно подтвердил Зайцев, – было бы смешно рассчитывать, что термотренировки тут пригодятся. Они предназначены для другого. Представьте себе, откажет система терморегулировки или, еще хуже, корабль потеряет управление. Значит, снижение пойдет по естественной орбите, корабль тогда сделает несколько лишних оборотов вокруг Земли, прежде чем войдет в плотные слои. И тут температура может повыситься. Закаленный организм ее выдержит, слабый – погибнет. Поняли?
– Понял, – кивнул головой Горелов.
– У нас в полетах этого не было, – продолжал Зайцев, – термосистема на кораблях работала идеально. А вот Гленну и Карпентеру – тем пришлось попариться. И лучше поэтому на земле готовиться к разным неожиданностям, вот за этими дверями, – показал Сергей Никанорович на отсеки, – так надежнее. Да закалка и в других случаях важна. Будете лучше себя чувствовать, проходя плотные слои, когда температура в кабине может подняться. И частичная разгерметизация тоже возможна.
Зайцев умолк и некоторое время испытующе смотрел на Горелова. Алеша сидел спокойно и ждал. Тогда Сергей Никанорович попросил Горелова обойти все стенды, ознакомиться с оборудованием кабины, хотя это оборудование Алексей уже изучил на занятиях. Только после этого Зайцев произнес опять тем же торжественным голосом:
– Переходим к опыту. Он продлится у нас сегодня двадцать минут.
– Так мало! – воскликнул простодушно Горелов. – Дали бы хоть сорок.
– Дух соревнования здесь неуместен, – осадил его Зайцев, – это я раньше по неопытности ему поддавался. Однажды до беды чуть не дошло.
– Как же это случилось, Сергей Никанорович?
– Довольно-таки банально. Пришли на опыт два дружка, сели в отсеки и начали меня, что называется, заводить. Одному было назначено пятьдесят минут сидеть, он час выпросил. Другой – час десять. Потом все больше и больше. Сидел в отсеке капитан Слава Мирошников спокойно и никому в голову не могло прийти, что держится он из последних сил. А вышел из отсека и упал, не дойдя до кушетки.
– Я знал Славу Мирошникова, – сказал Алеша. – Провожал его из городка, а теперь в его квартире живу.
– Достойный был юноша, – вздохнул Зайцев, любуясь добрым лицом Алексея, – жалко вот только подкачало здоровье… Ну а что касается вас, то я уже слыхал о ваших хороших показателях на физподготовке. Сорок минут не обещаю, а до тридцати увеличу. Вы все же мужчина, Алексей Павлович. Это вот Женечка Светлова придет, ей после перерыва больше двадцати ни за что не дам.
Алешу проводили за ширму. Там на него были наложены многочисленные датчики: одни в виде электродов, другие приклеивали прямо на тело лейкопластырями. В мохнатых унтах и сером летном комбинезоне вышел он из-за ширмы.
Тем временем в лаборатории появились еще трое: техник-приборист, дежурный врач и лаборант Федя. Под наблюдением Зайцева Горелову замерили давление крови, температуру. Сквозь зубцы осциллографа побежала синяя лента, на ней возникла длинная линия кардиограммы.
– Исходные данные в порядке, – отметил Зайцев. – А теперь, Алексей Павлович, в камеру.
Он открыл дверь одиночного отсека и глазами указал космонавту на вмонтированное в пол самолетное кресло.
* * *
Горелов опустился на сиденье, придал ему небольшой наклон. По рассказам Кострова и Суботина он уже знал, что в таком положении легче переносить жару. В огромной черной трубе, что была за его спиной и поднималась от пола вверх, коленом изгибаясь у потолка, бушевал горячий воздух. Под сиденьем кресла находилась термонепроницаемая прокладка. Горелов поудобнее вытянул ноги в мягких унтах.
– Все?
– Все, – откликнулся Сергей Никанорович и показал на висевший над входной дверью динамик, – у нас многие любят при этом музыку. Включить?
– Не стоит, – сказал Горелов. – Все хорошо, Сергей Никанорович.
Дверь захлопнулась, и Алеша остался в отсеке один. Он с интересом осматривал прочные стены, не пропускающие сюда извне воздух. Посмотрел на белую кнопку переговорного устройства, позволявшего всем, кто находился за дверью, слышать каждое слово, сказанное космонавтом.
Взгляд его остановился на щитке приборов. В круглые гнезда были вставлены окончания проводов от датчиков, укрепленных на его теле. Они соединяли каждый толчок его сердца с умными машинами, производящими запись. На щитке – кнопка сирены. Нажми ее, и на пульте управления тревожно замигают красные лампочки, а в лабораторию ворвется зуммерящий сигнал. Но еще никто из космонавтов не прибегал к услугам этой кнопки – все выдерживали испытание.
Свободно откинувшись в кресле, Алеша глядел в затянутое плексигласом окошко. За дверью у окошка хлопотал дежурный врач. Он откинул вделанный в дверь с внешней стороны столик, положил на него медицинский дневник, куда должен был заносить записи о своих наблюдениях за Гореловым. Из лаборатории за космонавтом следили сейчас все. В квадратном окошке возникало то сосредоточенное лицо дежурного врача, торопившегося сделать очередную отметку в журнале, то белокурые локоны Оленьки, то сам Зайцев, одобрительно кивавший головой.
В камере было жарко, но эта жара, сухая и устойчивая, не действовала на Горелова изнуряюще, и он решил, что его лишь готовят к высокой температуре, и удивлялся, почему прошло так много времени, а настоящую большую жару он еще не почувствовал. Зашел Сергей Никанорович, замерил давление и вышел настолько быстро, что Алексей даже не успел его спросить, когда же дадут настоящую большую температуру.
В дверное оконце он видел, что три человека – лаборантка Оля, дежурный врач и Зайцев – о чем-то оживленно беседуют, жестикулируют, улыбаются. По рассказам того же Кострова он знал, что обычно человек, впервые попав в термокамеру, сначала обильно потеет, потом бледнеет, под глазами у него появляются отечности, а к концу опыта лицо иногда приобретает синеватый оттенок. У Горелова губы были все еще сухи, и лишь на лбу появилась испарина. Когда Зайцев зашел к нему вторично измерить давление крови, Алексей спросил:
– Сергей Никанорович, когда же вы настоящую температуру дадите?
– Батенька вы мой, – засмеялся Зайцев, – да у меня наушники так накалились, что, того гляди, ожоги получу, а вам все мало. Вы уже двадцать восемь минут под термовоздействием, и на довольно суровом режиме.
– Не может быть! – удивился Горелов.
Ему вдруг вспомнился полет наперехват, отказ двигателя и та одуряющая, туманящая сознание жара, что хлынула тогда в кабину реактивного истребителя, едва не лишив его сознания. Разве ее можно сравнить с этой тренировкой? Только в последние минуты почувствовал Алексей некоторую тяжесть. Его одежда стала тяжелой от пота, но дышать было все же нетрудно, никаких для этого усилий не требовалось.
Внезапно шум в черной трубе смолк, дверь распахнулась, и Зайцев провозгласил:
– Опыт закончен, Алексей Павлович. Поздравляю с крещением и превосходными результатами!
В лаборатории Горелова взвесили – сначала в пропитанной потом одежде, затем без нее. Оказалось, он потерял семьсот граммов. Температура после тренировки была чуть повышенной. Оля захлопала в ладоши.
– Алексей Павлович, браво! С таким организмом хоть на Марс, хоть на Луну…
Обследованный врачами Алексей покинул лабораторию. Зайцев был настолько обрадован удачным опытом, что Женю Светлову встретил довольно рассеянно, чего с ним никогда не случалось. Сама Женя едва ли обратила на это внимание. Здесь она уже не считалась новичком. А короткое, всего в двадцать минут, пребывание в отсеке ей запланировали потому, что у нее был перерыв в тренировках. С помощью Оленьки она быстро приготовилась к опыту и вышла из-за ширмы в кирзовых сапогах, с ног до головы окутанная проводами датчиков. На ее голове был черный шлемофон. В левой руке девушка держала пучок проводов. Федя расстегнул рукав ее комбинезона и закатал его выше локтя, чтобы наложить жгут. Ему надо было замерить кровяное давление. Худенькая тонкая рука лежала послушно на столе. Женя сидела, чуть ссутулив хрупкие плечи. На остроносом лице пробивались веснушки. Шлемофон, этот суровый головной убор летчиков, никак не сочетался с нежностью ее лица.
Появился чуть припоздавший Рогов. Решив не смущать Женю своим присутствием, он сел на круглый табурет в самом дальнем углу. На какое-то мгновение их глаза встретились, и Рогов неуверенно кивнул. Тонкие губы девушки едва приметно дрогнули.
Зайцев ласково потрепал ее по плечу:
– Женечка, нам пора.
Она встала, придерживая левой рукой пучок проводов, в правой руке у нее была книга.
– Концерт Чайковского в камеру дать? – осведомился Зайцев.
Девушка отрицательно покачала головой:
– Ничего не надо. Читать буду.
Тяжелая дверь в камеру захлопнулась.
Спустя минут пять Рогов подошел к окошку. Увидел часть отсека и кресло с космонавткой. Женя сидела, откинувшись на спинку, на ее коленях лежала раскрытая книга. Вот лицо ее порозовело: давала себя знать температура. Женя полотенцем отерла пот. Вскоре ей снова пришлось взяться за полотенце… Леня Рогов стоял в стороне и думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51