Упаковали на совесть, рекомендую
Там людям совершенно без разницы, что они пили вчера, чем зальют глаза завтра, понимаешь, о чем я толкую? А если кто пронюхает, не беда – эмигранты как появятся, так и исчезнут, попросту растворятся в воздухе.
Но ровно посередине своего спича он осознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.
– Ты же их видел на улицах? – спросил Моррис, переведя дух.
– Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.
– Так вот, я думаю, мы должны им помочь, – внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: – Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.
Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.
* * *
Глава третья
Синьора Тревизан сидела в инвалидном кресле на колесах. Уголок рта у нее непрерывно подергивался. Этот тик раздражал Морриса. Вдобавок мучила проблема: за что взяться ему? Нести увесистый венок или катить кресло? Но тогда могут подумать, что цветы покупал не он, а Паола. Людской невнимательности, как известно, нет предела. Иногда это может оказаться даже полезно, чаще – совсем наоборот.
Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей «ауди-100» из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:
– Позвольте? – и водрузил венок на колени синьоре. – Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.
Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот – гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.
Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью «RESURRECTURIS» Призванным восстать из праха (лат.)
над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.
На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?
Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока – не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.
«NON FORTUNA SED LABOR» Не прихотью судьбы, но трудами (лат.)
– золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, – респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, – что ж, тогда по заслугам и честь.
Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги – Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила… нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?
На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: «вот человек, предавший сам себя»? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня – оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.
У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки – обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное – память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: «Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу».
Камешки похрустывали под колесами кресла. От дождя начинало знобить. Впервые они приходят к ней вот так, всей семьей. В прошлогодний День поминовения Моррис с Паолой еще не вернулись из Англии. Странно, сейчас он думает о Мими больше, чем тогда. Гораздо больше, чем за все время, миновавшее с тех пор. Словно по-настоящему надел траур только вчера. Лишь теперь ему захотелось увидеть ее могилу. Лишь теперь Моррис постиг меру вещей и осознал: он любил Массимину и потерял ее. Жизнь просочилась сквозь пальцы; вернее, он сам отшвырнул ее, как ненужный хлам. Порой эта девушка так явственно присутствовала где-то поблизости, совсем рядом, что приходилось прикусывать губу и сжимать кулаки. И было подозрение, что в его необычном состоянии есть нечто знаменательное. Неудивительно, что сейчас так не по себе. Но какую же фотографию выбрали для надгробия? Что он почувствует при первом взгляде на нее? Краем глаза Моррис заметил, как Бобо смотрит на часы.
Они дождались еще одного старичка, ковылявшего с тростью, и Моррис покатил коляску вокруг склепа. Старательно отводя глаза от места, где ожидал увидеть фото, он смотрел вверх, на ангела. Форменный торт из окаменелой плоти и перьев; похоже, скульптор не очень-то представлял, как увязать эти детали воедино. Моррис расслышал тяжкие вздохи Антонеллы. «Наверное, душа у нее была слишком добрая для этого мира, Мими всегда была такой чистой и наивной». Бобо что-то промычал себе под нос в знак сурового мужского одобрения. «Povera Mimi, – заученно вымолвила Паола, – бедняжка». Синьора Тревизан заливалась слезами. Беззвучно, к великому облегчению Морриса.
Они застыли под дождем в почтительной скорби, пока другие плакальщики не спеша тянулись мимо. Моррис медленно, осторожно опускал взгляд, пока не наткнулся на девиз: «БОГ ДАЛ, БОГ И ВЗЯЛ». Это пришлось ему вполне по душе. Хотя Паола порой и называет его бездушным критиканом, ничто не может быть дальше от истины. Бог дает, Он же отнимает. И ни к чему винить самого себя, коль скоро осознаны простые вещи: что-то появляется, что-то исчезает.
Резкий хруст целлофана отвлек его от дум. Синьора Тревизан отчаянно боролась с тяжелым венком, пытаясь вырваться из плена неподвижности. По-прежнему не глядя на фотографию, Моррис обошел кресло, взял у нее цветы, перешагнул невысокий бордюр, который по замыслу должен был держать на почтительной дистанции случайных посетителей, и склонился над могилой.
Теперь он видел Массимину так же близко, как в минуты интимности, а его лица не мог увидеть никто. Моррис смотрел ей прямо в глаза – впервые с тех пор, как опустил на хрупкое темя пресс-папье.
Карточка была та самая, что рассылала полиция после исчезновения Мими: волосы цвета воронова крыла, нежно-белая кожа с россыпью мелких веснушек, словно хлебные крошки в молоке, огромные глаза теплого орехового оттенка и сияющая улыбка. Тут же вернулись прежние терзания. Они любили друг друга, а семья была против. Но связь между их душами не распалась. Моррис ощутил себя героем трагедии. Он с трудом сдерживал слезы. О, только бы Мими дала ему знак прощения!
– Мне иногда кажется, это я виноват, – бубнил Цыплак Бобо за его спиной. – Надо же было подумать, что может такое случиться.
– Не мучь себя, caro, – уговаривала Антонелла, – кому тогда могло прийти в голову…
Моррис бережно расправил венок, чтобы лепестки цветов обрамляли фото, лаская девичье лицо. И стал подниматься на ноги, как вдруг портрет покойницы подмигнул ему одним глазом.
Моррис похолодел. Но ошибиться было невозможно. Именно так делала Мими, единственная из всех его учеников, когда во время урока им случалось встретиться глазами. И когда они очутились на Сардинии, точно так она подмигивала всякий раз, говоря: «Иди ко мне, Морри, пожалуйста, возьми меня, per favore».
И вот Мими подмигнула вновь – из траурной рамки на мраморной плите, под которой ее нежное тело, должно быть, уже совсем истлело и рассыпалось прахом в гробу…
– O Dio santo! – взвизгнул женский голос за спиной.
Так они тоже заметили! Моррис дернулся на месте, ему вдруг стало невыносимо жарко. Щеки пылали, ягодицы судорожно сжались. Он был готов драться за свою жизнь или бежать. Но, поворачиваясь, наткнулся на безумный застывший взгляд синьоры Тревизан. Голова ее неестественно перекосилась набок, с губ слетал тягучий хрип.
– Врача! – завопила Антонелла. – Bobo, un dottore!
Однако ни понурый наследник птицефабрики, ни элегантная Паола не сдвинулись с места. Один только верный зять страдалицы, Моррис Дакворт, ринулся вдоль портиков, оступаясь на щебенке и во весь голос зовя на помощь.
Помощи, как рассчитывало втайне большинство присутствующих, суждено было безнадежно запоздать.
Глава четвертая
По дороге во Флоренцию Моррис старался объяснить Форбсу свое отношение к проблемам эмигрантов. Старик, откинувшись на пассажирском сиденье белой кожи, молча щурил глаза; шоссе перед ними тускло поблескивало в лучах зимнего солнца.
Сперва они учат катехизис в надежде заслужить одобрение приходского священника и получать гуманитарную помощь от церкви. Потом становятся в очередь за медицинской страховкой для иностранцев. Побывав в обеих инстанциях, Моррис был потрясен бездушным обращением, которому подвергались чернокожие, и без обиняков заявил об этом всем ответственным лицам. Его лично оскорбляет хамское высокомерие чинуш! Кичатся своим положением и относительным богатством, мнят себя выше честных, скромных людей. В общем, то же самое, что так раздражало Морриса в его молодом партнере, Цыплаке Бобо: порода, деньги, власть – и ни капли душевной доброты. Но это еще не все. Как объяснишь такое? Ведь невозможно самому влезть в шкуру этих бедняков, трудно даже понять, способны ли они вообще испытывать страдания. Иногда кажется, что жить им вовсе не стоит, и мир станет только лучше, если они все вдруг – сгинут куда-нибудь. Вместе с тем в выходцах из Ганы и Сенегала, с которыми успел поговорить Моррис, было некое возвышенное достоинство. Они столько вынесли, но ни на что не жаловались. Отрешенная покорность судьбе – точь-в-точь как в очередях на раздаче пищи где-нибудь в Эфиопии или на «Распятии» Джотто.
– Я бы так хотел им чем-нибудь помочь, – без затей окончил Моррис свой рассказ.
Форбс только шевельнулся в ответ. В дорогу он надел будничный серый костюм, белую рубашку и галстук в цветочек. Запрокинутое лицо казалось скорее припорошенным пылью, чем выбритым. Морщины так глубоки, что в них, должно быть, набивается грязь. Волосы, похоже, спрыснутые лосьоном, отливали серебром.
– Я давно собирался, как только разживусь кое-какими средствами, помочь им, – Моррис с удовлетворением улавливал в своем голосе материнские интонации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но ровно посередине своего спича он осознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.
– Ты же их видел на улицах? – спросил Моррис, переведя дух.
– Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.
– Так вот, я думаю, мы должны им помочь, – внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: – Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.
Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.
* * *
Глава третья
Синьора Тревизан сидела в инвалидном кресле на колесах. Уголок рта у нее непрерывно подергивался. Этот тик раздражал Морриса. Вдобавок мучила проблема: за что взяться ему? Нести увесистый венок или катить кресло? Но тогда могут подумать, что цветы покупал не он, а Паола. Людской невнимательности, как известно, нет предела. Иногда это может оказаться даже полезно, чаще – совсем наоборот.
Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей «ауди-100» из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:
– Позвольте? – и водрузил венок на колени синьоре. – Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.
Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот – гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.
Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью «RESURRECTURIS» Призванным восстать из праха (лат.)
над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.
На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?
Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока – не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.
«NON FORTUNA SED LABOR» Не прихотью судьбы, но трудами (лат.)
– золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, – респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, – что ж, тогда по заслугам и честь.
Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги – Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила… нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?
На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: «вот человек, предавший сам себя»? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня – оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.
У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки – обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное – память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: «Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу».
Камешки похрустывали под колесами кресла. От дождя начинало знобить. Впервые они приходят к ней вот так, всей семьей. В прошлогодний День поминовения Моррис с Паолой еще не вернулись из Англии. Странно, сейчас он думает о Мими больше, чем тогда. Гораздо больше, чем за все время, миновавшее с тех пор. Словно по-настоящему надел траур только вчера. Лишь теперь ему захотелось увидеть ее могилу. Лишь теперь Моррис постиг меру вещей и осознал: он любил Массимину и потерял ее. Жизнь просочилась сквозь пальцы; вернее, он сам отшвырнул ее, как ненужный хлам. Порой эта девушка так явственно присутствовала где-то поблизости, совсем рядом, что приходилось прикусывать губу и сжимать кулаки. И было подозрение, что в его необычном состоянии есть нечто знаменательное. Неудивительно, что сейчас так не по себе. Но какую же фотографию выбрали для надгробия? Что он почувствует при первом взгляде на нее? Краем глаза Моррис заметил, как Бобо смотрит на часы.
Они дождались еще одного старичка, ковылявшего с тростью, и Моррис покатил коляску вокруг склепа. Старательно отводя глаза от места, где ожидал увидеть фото, он смотрел вверх, на ангела. Форменный торт из окаменелой плоти и перьев; похоже, скульптор не очень-то представлял, как увязать эти детали воедино. Моррис расслышал тяжкие вздохи Антонеллы. «Наверное, душа у нее была слишком добрая для этого мира, Мими всегда была такой чистой и наивной». Бобо что-то промычал себе под нос в знак сурового мужского одобрения. «Povera Mimi, – заученно вымолвила Паола, – бедняжка». Синьора Тревизан заливалась слезами. Беззвучно, к великому облегчению Морриса.
Они застыли под дождем в почтительной скорби, пока другие плакальщики не спеша тянулись мимо. Моррис медленно, осторожно опускал взгляд, пока не наткнулся на девиз: «БОГ ДАЛ, БОГ И ВЗЯЛ». Это пришлось ему вполне по душе. Хотя Паола порой и называет его бездушным критиканом, ничто не может быть дальше от истины. Бог дает, Он же отнимает. И ни к чему винить самого себя, коль скоро осознаны простые вещи: что-то появляется, что-то исчезает.
Резкий хруст целлофана отвлек его от дум. Синьора Тревизан отчаянно боролась с тяжелым венком, пытаясь вырваться из плена неподвижности. По-прежнему не глядя на фотографию, Моррис обошел кресло, взял у нее цветы, перешагнул невысокий бордюр, который по замыслу должен был держать на почтительной дистанции случайных посетителей, и склонился над могилой.
Теперь он видел Массимину так же близко, как в минуты интимности, а его лица не мог увидеть никто. Моррис смотрел ей прямо в глаза – впервые с тех пор, как опустил на хрупкое темя пресс-папье.
Карточка была та самая, что рассылала полиция после исчезновения Мими: волосы цвета воронова крыла, нежно-белая кожа с россыпью мелких веснушек, словно хлебные крошки в молоке, огромные глаза теплого орехового оттенка и сияющая улыбка. Тут же вернулись прежние терзания. Они любили друг друга, а семья была против. Но связь между их душами не распалась. Моррис ощутил себя героем трагедии. Он с трудом сдерживал слезы. О, только бы Мими дала ему знак прощения!
– Мне иногда кажется, это я виноват, – бубнил Цыплак Бобо за его спиной. – Надо же было подумать, что может такое случиться.
– Не мучь себя, caro, – уговаривала Антонелла, – кому тогда могло прийти в голову…
Моррис бережно расправил венок, чтобы лепестки цветов обрамляли фото, лаская девичье лицо. И стал подниматься на ноги, как вдруг портрет покойницы подмигнул ему одним глазом.
Моррис похолодел. Но ошибиться было невозможно. Именно так делала Мими, единственная из всех его учеников, когда во время урока им случалось встретиться глазами. И когда они очутились на Сардинии, точно так она подмигивала всякий раз, говоря: «Иди ко мне, Морри, пожалуйста, возьми меня, per favore».
И вот Мими подмигнула вновь – из траурной рамки на мраморной плите, под которой ее нежное тело, должно быть, уже совсем истлело и рассыпалось прахом в гробу…
– O Dio santo! – взвизгнул женский голос за спиной.
Так они тоже заметили! Моррис дернулся на месте, ему вдруг стало невыносимо жарко. Щеки пылали, ягодицы судорожно сжались. Он был готов драться за свою жизнь или бежать. Но, поворачиваясь, наткнулся на безумный застывший взгляд синьоры Тревизан. Голова ее неестественно перекосилась набок, с губ слетал тягучий хрип.
– Врача! – завопила Антонелла. – Bobo, un dottore!
Однако ни понурый наследник птицефабрики, ни элегантная Паола не сдвинулись с места. Один только верный зять страдалицы, Моррис Дакворт, ринулся вдоль портиков, оступаясь на щебенке и во весь голос зовя на помощь.
Помощи, как рассчитывало втайне большинство присутствующих, суждено было безнадежно запоздать.
Глава четвертая
По дороге во Флоренцию Моррис старался объяснить Форбсу свое отношение к проблемам эмигрантов. Старик, откинувшись на пассажирском сиденье белой кожи, молча щурил глаза; шоссе перед ними тускло поблескивало в лучах зимнего солнца.
Сперва они учат катехизис в надежде заслужить одобрение приходского священника и получать гуманитарную помощь от церкви. Потом становятся в очередь за медицинской страховкой для иностранцев. Побывав в обеих инстанциях, Моррис был потрясен бездушным обращением, которому подвергались чернокожие, и без обиняков заявил об этом всем ответственным лицам. Его лично оскорбляет хамское высокомерие чинуш! Кичатся своим положением и относительным богатством, мнят себя выше честных, скромных людей. В общем, то же самое, что так раздражало Морриса в его молодом партнере, Цыплаке Бобо: порода, деньги, власть – и ни капли душевной доброты. Но это еще не все. Как объяснишь такое? Ведь невозможно самому влезть в шкуру этих бедняков, трудно даже понять, способны ли они вообще испытывать страдания. Иногда кажется, что жить им вовсе не стоит, и мир станет только лучше, если они все вдруг – сгинут куда-нибудь. Вместе с тем в выходцах из Ганы и Сенегала, с которыми успел поговорить Моррис, было некое возвышенное достоинство. Они столько вынесли, но ни на что не жаловались. Отрешенная покорность судьбе – точь-в-точь как в очередях на раздаче пищи где-нибудь в Эфиопии или на «Распятии» Джотто.
– Я бы так хотел им чем-нибудь помочь, – без затей окончил Моррис свой рассказ.
Форбс только шевельнулся в ответ. В дорогу он надел будничный серый костюм, белую рубашку и галстук в цветочек. Запрокинутое лицо казалось скорее припорошенным пылью, чем выбритым. Морщины так глубоки, что в них, должно быть, набивается грязь. Волосы, похоже, спрыснутые лосьоном, отливали серебром.
– Я давно собирался, как только разживусь кое-какими средствами, помочь им, – Моррис с удовлетворением улавливал в своем голосе материнские интонации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40