Среди мокрых весенних цветов Мас нашел пластиковую визитку делопроизводителя. На ее лицевой стороне рельефное изображение все того же вездесущего орла-громовержца «Тоса Секьюрити».
– Господи, Мас! Брось ее! – Глупый, глупый пилигрим… Не видит знамения…
Нам всего-то нужно пройти несколько сот метров по полю, потом по дорожке и газону у тринадцатой лунки – отсюда даже виден каменный столбик на краю лесистого участка, а тропа хенро ныряет именно туда, – однако среди тележек для сумок, хаотично движущихся по травяному покрытию, находится бело-голубой багги с эмблемой орла-громовержца ToSec. С нашей позиции на краю поля просматриваются угловатости защитного панциря под адидасовским спортивным костюмом. Я что-то с трудом представляю себе боевика, который отрывает голову вторгшемуся сюда акира и при этом приветливо принимает двух хенро, оставляющих следы грязных шин на ухоженном газоне у тринадцатой лунки.
Тупик. Вперед мы идти не можем, а назад не хотим, не плестись же снова все двадцать километров по землям Клинт Иствуд до утвержденной туристской тропы. Следовательно, мы идем в обход. Поля для гольфа только кажутся бесконечными. Метров сто в обратную сторону, вот опять святилище – и мы находим тропинку, едва заметную – просто чуть-чуть притоптанная трава, – которая как будто ведет в нужном направлении. Тропинка, извиваясь и без конца поворачивая среди бурно разросшейся зелени, ожидающей летнего тепла и благополучия, утыкается в огромную плантацию сахарного тростника. Дождь лупит по растениям, которые представляются сейчас почти врагами: мы понятия не имеем, куда идем, однако полагаем, что любая тропа должна иметь свое назначение. Минут через десять – так себе плантация, ведь это же монокультура! – мы натыкаемся на дорогу и выбираемся наконец из тростника, от которого у меня уже началась клаустрофобия. А вот и сам фермер, стоит в кузовке пикапа и занимается окультуриванием своих посадок.
Ощущая и моральную, и юридическую вину за вторжение в частные владения, мы спешим пройти прежде, чем он успеет возразить. Заслышав окрик, я оборачиваюсь. Фермер машет рукой, зажав что-то в ладони, с такого расстояния подробностей мне не видно, но предмет явно имеет какой-то электронный блеск. Что он кричит? Собаки? Какие собаки?
Тем не менее мы прибавляем ходу, велосипеды трясутся, набирая скорость. Я снова оборачиваюсь, всего на мгновение. Фермер уже забрался в свой «ниссан» и несется следом за нами. Я кричу Масу, но он и сам все увидел. Выставив ногу, он тормозит и под углом в девяносто градусов сворачивает в узкую межу, где не пройдет никакой пикап. Собаки?
Нечто. Осколки движения. Бессвязные чередования света и тени среди упорядоченной массы сахарного тростника высотой в человеческий рост. Мелькание, мельтешение, высверки. Думаю, их больше пяти, но меньше двадцати. И это не люди. Слишком низкорослые, слишком быстрые и слишком неутомимые, нет, это не люди. Мас тоже ощутил их присутствие. Мы переглянулись и дружно включили самую высокую скорость. Охотники в тростнике без колебаний кинулись за нами. Я услышал, как Мас выругался, и опять оглянулся. Собаки. Охотничья свора из десяти собак, и она приближается. Опухолевидные пузыри биопроцессорных имплантатов поблескивают на их черепах. И у каждой на груди аэрозольной краской нанесен логотип «Тоса Секыорити».
А блестящий предмет, который я заметил в руке у фермера, это блок дистанционного управления.
В тот раз в Маракеше Лука водила меня на собачьи бои. В белом потоке света киловаттных ламп мы смотрели, как мощные псы кидаются друг на друга, грызут, рвут в клочья, заливая передние ряды алой артериальной кровью. Мы видели, как они умирали на пропитанном кровью песке и все равно продолжали рвать друг друга, даже в смерти порабощенные командами, идущими от пультов их вопящих, потеющих возбужденных хозяев.
Вот только на этот раз фермер не угрожал нам, он хотел предостеречь. Мас внезапно тормозит и поворачивается, я почти сшибаю его с ног. Впереди, метров за сто, мы видим вторую свору, которая несется к нам с элегантной, струящейся неумолимостью.
У меня всего несколько секунд. Несколько секунд…
– Закрой глаза, – кричу я Масу, а они уже здесь. Вожак прыгает, я встречаю его обнаженной левой рукой. Он взвизгивает, изгибается и отлетает в тростник со сломанной шеей.
Если правая длань – это истина, то что есть левая?
Ответ: разрушение. Кетер: Небытие, Уничтожение, фрактор шока. Любой разум, животный, человеческий, искусственный, любое существо, имеющее глаза, увидев его, погибнет.
Я направляю левую руку в разные стороны, и собаки спотыкаются, судорожно дергаются и валятся на землю. Они яростны и неотступны, но этого мало, мало для врага, который нападает через твое собственное зрение. Пять, десять, пятнадцать, двадцать. За двадцать же секунд. Тростниковое поле усыпано перекрученными тушами, дергающимися в окровавленной грязи. Проскользнув между стеблями, я иду от одной собаки к другой, проводя левой рукой перед каждой мордой, пока судороги не прекращаются. Милосердие. Сбоку, в канаве слабо бьет обрубком хвоста еще один пес; глаза смотрят жалобно, по-щенячьи, в них совсем не осталось нечистого огня искусственной ярости. Я чувствую ладонью его теплое дыхание. – Ну, тихо, тихо, уже все, все, – шепчу я и прижимаю левую руку к его глазам. Он судорожно дергается. Только одни раз.
Фермер, выращивающий сахарный тростник, пусть даже очень богатый, не в состоянии владеть двадцатью киберпсами. Он может оплачивать их повременно, иметь пульт управления, это – да, но реальные владельцы, настоящие хозяева – не здесь. И уж они не станут смотреть сквозь пальцы на то, что случилось с их собственностью. И на нас тоже. Интересно, почему фермер, который пытался предупредить нас о собаках, не остановил их дистанционным пультом? Скорее всего кто-то, стоящий над ним, перехватил управление, кто-то, точно знающий (или знающая), что он ищет.
Мас сидит на корточках, закрыв лицо руками – не дай бог увидеть зло! – и вздрагивает, когда я касаюсь его плеча.
– Все кончилось, Мас. Пошли.
Мне страшно хочется, чтобы эта вотчина орла-громовержца и то зло, на которое он меня толкнул, оказались как можно дальше. Ладони, вцепившиеся в толстые, обитые мягким пластиком рукоятки, горят, словно от свежего ожога. Все мастера тайных искусств согласны в одном: использование и применение своей власти приносит страшную, искусительную радость. Раньше, когда я пользовался своей силой, возникало именно это сладкое чувство. Я ощущал себя Богом, ничто на Земле не могло мне противостоять. Однако мастера никогда не говорили, что за это восхитительное чувство придется платить, ибо на все есть своя цена, и эта цена – боль. Может быть, эмоциональная; может быть, духовная; может быль, физическая. Но всегда боль. И она вас обязательно найдет. Ее нельзя умолить, откупиться, отмахнуться от нее.
Впервые мы, я и боль, встретились в огромной комнате с высокими потолками и без окон. В таких комнатах гуляет эхо, там отличный резонанс, а двери скользят по пазам у вас за спиной, сливаясь со стенами так, словно их и не было. Серая комната, вся серая. Кресло – серое, бошевский промышленный робот – серый. Единственное цветовое пятно – препараты в пластиковых трубочках. Над ними торчат иглы.
– Будет больно? – спрашивает слепая женщина в красных очках, привязывая мои руки к подлокотникам серого кресла и разгибая пальцы: один, два, три, четыре, потом большой – пятый – и тоже приматывает к ручкам.
– Очень больно, – отвечаю я.
Женщина вставляет диск в робота и закрывает за собой дверь. Видно, она относится к тому специфическому типу трусов, которые не могут вынести зрелища мук другого человека.
Физическая боль была лишь малой толикой. Боль истинная возникла от ощущения вторжения, когда поблескивающие иглы впились в ладони моих рук и цветное содержимое пластиковых флаконов устремилось по кровотоку вдоль нервных волокон, запечатлевая мою внутреннюю структуру, как портрет мог бы запечатлеть внешнюю. У Кафки есть длинный и кошмарный рассказ о машине для казней, которая иглами записывала преступления человека в его плоти. Но это – прошлые преступления, а как быть с теми, которые еще только предстоит совершить? Может ли наказание предшествовать преступлению? Если и была точка, в которой фокусируются долгая смерть и возрождение Этана Ринга, то она на кончиках этих пяти игл.
Боже, как жжет! Руки горят так сильно, что я боюсь на них взглянуть. Хочется остановиться. Хочется выть.
Хочется сунуть их в глубокую, холодную воду. Вина. Жжение. Жар. Жар – это энергия, энергия, которой я могу воспользоваться, чтобы крутить педали, крутить педали, крутить педали и оказаться наконец где-нибудь за пределами этого чувства вины. Крути педали. Крути педали. Иначе эти существа, которых ты запер в другой жизни, вломятся в тебя. В него. В меня. В него.
Сьюзи Мэгги Аннетт. Шесть лет и три четверти, Направляется через океан на Запад с матерью. Та, похоже, летит, чтобы примириться с супругом. Большую часть полета над половинкой планеты девочка рассматривает новое пластиковое гнездо размером в полтора сантиметра за правым ухом у Этана Ринга. Да и трудно на него не смотреть: ярко-красную кожу шрама окружает голый участок черепа – они выбрили ему полголовы, чтобы вставить это гнездо.
– Гляди, гляди, гляди, мам, у этого дяди в голове дырка! – говорит Сьюзи Мэгги Аннетт, не в состоянии больше сдерживаться, но в ответ получает совет не совать нос в чужие дела и скорее засыпать. Когда ему наконец кажется, что они заснули, он вынимает микрочип, вставляет его в гнездо и узнает, что агентурная сеть Европейско-тихоокеанского бюро разоблачила панисламистского крота и теперь его посылают выяснить, как много тот знает, и это знание изъять. Разумеется, он не предполагал, что Сьюзи Мэгги Аннетт окажется скверной маленькой девочкой и сквозь опущенные ресницы станет наблюдать за отвратительным, но таким захватывающим зрелищем: человек с червяком в голове!
Они держали агента в одном из последних деревянных домов на побережье Бэрбэри-кост, который пережил расовые войны. Голый человек был накрепко привязан коричневым скотчем (Этану Рингу это показалось немного чрезмерным) к поразительно красивому шейкеровскому стулу. Сам человек тоже был поразительно красив.
– Оставьте нас, – бросил Этан Ринг, почесывая шелушащуюся кожу вокруг имплантата. Он показал агенту правую руку и произнес:
– Рассказывай свои секреты.
Пока человек, привязанный к шейкеровскому стулу, тараторил, сообщая имена, адреса, информаторов и даты терактов на пленку микромагнитофона, Этан Ринг распечатал фрактор Хохмах и спрятал его в ладони левой руки, не снимая перчатки.
– Забудь все это, – проговорил он, раскрывая ладонь. И тот забыл.
– Сделано, – сообщил он остальным, вручая микрокассету.
– Прекрасно, – сказали ему. – А теперь делай остальное. Уничтожь все.
– Все? – удивился он.
– Все. Мы хотим, чтобы они нас боялись. Тряслись от ужаса перед нами.
И он вернулся к обнаженному пленнику, изъял из его памяти все числа и номера, которые могли бы его идентифицировать: водительского удостоверения, паспорта, страхового свидетельства, банковского счета, кредитных карт, электронной почты, название улицы и номер дома, код замка, личный идентификационный номер. Все ушло.
Его друзья. Ушло.
Его любовницы. Ушло.
Его враги. Ушло.
Его братья, его сестры, его тетки и дядья, кузены, отец, мать. Все ушло.
На следующий день Этан Ринг пришел снова и счистил последние десять лет его жизни, как апельсиновую корку. Годы в университете. Рассвет на мысе Забрисский. Соревнования в университетском бассейне. Тихий вечер на траве в парке. Ощущение адреналина в крови на вершине собора. Пьяная прогулка под дождем в Париже. Танцы в снегу в Новый год. Все ушло.
Тинейджерские годы, школьные страхи и прыщи, потеря девственности. Ушло.
Головокружительное осознание всех несообразностей взрослой жизни. Ушло.
Детство, пренатальный период, ливень воспоминаний, впечатлений, ощущений, о которых человек даже и сам не подозревает. Ушло.
На третий день Этан Ринг забрал все, что знал этот человек; Как водить машину. Как говорить по-испански. Как приготовить омлет, как ездить на велосипеде. Название двенадцати ближайших к Земле звезд. Ушло. Слова песен старины Элвиса Костелло. Ушло. Карта дорог между штатами и расписание северо-западного тихоокеанского пароходства. Ушло. Уолт Уитмен. Эмили Диккенсон. Квинтет «Треска». Ушло. История. География. Физика. Химия. Биология. Искусство. Музыка. Ушло. Арифметика – чтение – письмо. Ушло.
Осталось только одно.
– Назовите свое имя.
– Титус Виттер. Меня зовут Титус Виттер, – ответил голый человек, накрепко примотанный к деревянному шейкеровскому стулу. – Прошу вас, только не это, оставьте мне имя…
Ушло.
– Теперь он ваш, – сказал Этан Ринг, сел в наемный автомобиль и хотел вернуться в отель, но попал в растянувшуюся на двенадцать кварталов пробку, возникшую из-за того, что миссис Марта Радецки, шестидесяти восьми лет, сама того не ведая, возникла на пути биоэнергетического фургона Bagels'R'Us. Иначе он непременно бы проехал мимо галереи Пендеретски, не заметив, что там в этот самый вечер празднуют торжественное галаоткрытие новой работы под названием «Фантазия» очень, очень, очень популярного нового таланта – Луки Касиприадин.
Ему казалось, что в костюме он выглядит как пароходный шулер, но тот торговец в пункте проката уверял, что это «просто шик, очень стильно и так к лицу!». Она узнала его из дальнего конца набитого гостями зала – да и как не узнать эти ярко-рыжие волосы, еще более заметные оттого, что половина черепа оказалась обрита. Узнала и кинулась сквозь дебри друзей-гостей-богемы-пьяни-и-наркоты.
– Ты выглядишь как пароходный шулер. – Ее ладонь скользнула по желвакам его челюсти.
– Ты выглядишь как мечта, обретенная в канаве за час до рассвета, накачанная, наколотая и мертвая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17