Покупал тут сайт Wodolei.ru
Она же не была совершенством, никто не совершенен. Смерть не сделала ее совершенной. Смерть никого из нас не делает совершенным. Мертвые тоже могут быть глупыми. Мертвые могут быть нетерпимыми и нетерпеливыми. На них можно сердиться. Их можно ненавидеть.
Мас дрожит, но я не переворачиваю веер обратной стороной. Пока не переворачиваю.
– Возвращайся туда, – говорю я. Он возвращается.
– Слушай, я помню путь в объезд: не то чтобы он короче, даже длиннее, но все равно там будет быстрее. Уж я-то знаю, я здесь вырос. Что угодно, лишь бы она попала на эту вечеринку, хотя по радио уже предупреждали, что в том районе неспокойно. Силы безопасности пытаются захватить какую-то шайку акира. Мне и в голову не могло прийти, что они попробуют прорваться.
Так, настроить память на успокоение. Гармонии и ритмы фрактора касаются периферии моего зрения, создавая почти географическую ясность.
– Даже если ты настоял на объезде, даже если ты слышал предупреждение по радио и подумал, что там может оказаться опасно, все равно тебе не за что себя винить, – говорю я. Уже во второй раз.
– Кто-то ведь виноват. – Ты?
– Ну а кто же еще, Этан?
– Она. Она тоже слышала эту передачу по радио. Она решила поехать в объезд. Сам подумай, Мас. Куда это она так хотела попасть? Почему ей так не терпелось?
Теперь Мнеме. Лицо Маса застывает, скованное виной.
– Зачем тебе ехать на эту вечеринку? Зачем ты заставила меня согласиться поехать с тобой? Все будет то же самое, как всегда, те же люди будут произносить обычные вежливые фразы. Никому и в голову не придет сказать, что он думает на самом деле обо мне, о моей работе. Давай плюнем, пойдем в кино, сходим куда-нибудь поужинать, сходим в магазин. «Там будут важные шишки, – говоришь ты. – Боссы из разных компаний, онк все время охотятся за головами. Для того эти вечеринки и устраиваются. Охота за головами». Ну, конечно, там будут пиарщики из американских филиалов Sony с полными карманами контрактов, ты лопнешь, но не пропустишь такую возможность. Ты всю жизнь мечтала об этой мифической золотой Калифорнии. Что ж, может быть, у меня нет амбиций, и я доволен тем, что я есть, и тем, что делаю. Ты всегда злишься, когда я не делаю того, что ты хочешь. Что ж, на этот раз ты, как обычно, не позволишь моей чувствительности, застенчивости и закрытости помешать тебе сделать по-своему. На этот раз нет.
– А без тебя она бы поехала?
– Ты стучишь каблучками вечерних туфель, меряя шагами наш холл, он такой крошечный – как раз три твоих шага: стук, стук, стук – поворот, и снова: стук, стук, стук – поворот…
– Поехала бы она без тебя?
– Да! – закричал он. – Да. Ты бы уехала. Я попросил тебя подождать пять минут, пока я соберусь. Да!
– Она бы поехала на вечеринку, отправилась бы в объезд, пренебрегла бы предупреждениями по радио, налетела бы на акира… без тебя?
– Да, – говорит он. – Да!
– Ты невиновен, – выношу я вердикт. – Ты невиновен. – Я подношу правую руку к лицу Маса. Без перчатки. Без телесного напыления. Голую. Выпрямляю пальцы. – Поверь мне!
На ладони моей правой руки вытатуировано изображение Малкхута, фрактора Сефират, которому повинуется любой с первого взгляда.
– Поверь мне. – Зрачки Маса расширяются по мере того, как квазифракторные осколки образа скользят вверх по его оптическим нервам, по изгибам и складкам визуального отдела коры головного мозга мимо логического, рационального, сознательного начала в темное первичное ядро спинного мозга, где три с половиной миллиона лет назад в чисто животном существе впервые сверкнула искра разумного восприятия.
– Поверь мне! – То, что я повторил трижды – истинно. Истинно без всяких сомнений, несмотря на боль, вину, страх или на любые аргументы, которые будут это отрицать.
В тот раз в Маракеше мы с Лукой пошли ближе к вечеру на площадь Душ посмотреть на человека, который проталкивал туда-сюда сквозь язык тонкую металлическую шпагу и при этом танцевал, щелкал пальцами и громко прославлял Бога. Каждое из этих «поверь мне» похоже на тонкую прочную шпагу, которую протаскивают сквозь мои губы, язык и распластанные ладони.
Ночью поднимается восточный ветер, он поднимает огромные волны, которые сотрясают Двадцать четвертый храм до самого основания. Чудесный попутный ветер для пилигримов-велосипедистов, он подгоняет нас в спину вдоль старой береговой линии всю дорогу между Двадцать пятым и Двадцать шестым. Наши паломнические мантии хлопают, как боевые знамена акира. Море под нами покрыто длинными пенистыми гребнями. Сосны по краям тропинки раскачиваются и машут ветвями. Как будто едешь внутри гравюры Хирошиге.
Через километр после Двадцать пятого храма мы видим, как господин Паук со стуком перебирает своими членистыми конечностями. В утреннем свете ярко блестят логотипы компаний-спонсоров. Посох взлетает при каждом шаге. Колокольчик непрерывно звенит. Он тепло нас приветствует. Он отправился в путь еще на рассвете. Оглядев наши велосипеды и их причудливую раскраску, он замечает, что до конца дня они успеют оставить пешего хенро далеко позади. Я не могу рассказать ему, что теперь между мною и Масом существует тайное единение, такое же глубокое и темное, как наше единение по вопросу о саморазрушении, которого я достиг с ним самим на вершине утеса, потому что поверил в высказанную им истину, что ответом на неправильное действие является не бездействие-разрушение, а правильное действие. Мы меняемся полосками. Сувенир из интельпластика с именем Маса вызывает улыбку, но что делать, вот они – мы: первые и последние пилигримы, встретившиеся в летний шторм. Мы крутим педали дальше, он машет нам посохом. Догио Нинин.
Дождь размыл тропу, превратив ее в две узкие предательские колеи. Торможение швыряет мой велосипед поперек дороги. Сырая щебенка трещит под шинами. Удивленный Мас останавливается, рукой в перчатке сдвигает очки.
– Подожди меня в Двадцать шестом, – кричу я сквозь рев ветра. – Надо кое-что сделать. Со мной все нормально. Не беспокойся. Езжай, езжай. Ну, давай!
Оставшись наедине с ветром и вздыбившимся океаном, я отдаю приказ одному из своих бумажных демонов черного ящика. Звонкая мантра колокольчика слышна раньше, чем появляется его хозяин. Наконец господин Паук оказывается на вершине подъема.
– Сеттаи, господин Паук. – Я протягиваю ему свернутую полоску бумаги.
– Позволено ли скромному пилигриму спросить, что это? – произносит господин Паук, со свистом гидролас-тических стоек устраиваясь на отдых.
– Могущественный талисман, дающий здоровье, жизненную силу и благословение всем, кто медитирует над ним.
Он смеется, раскачивая держащую его колыбель.
– Это и правда должен быть очень сильный талисман, – говорит он, но принимает листок.
– Когда он вам станет не нужен, передайте его другому, – советую я ему, хотя к тому времени закольцованная временем бумага уже распадется. – А до тех пор никому ее не показывайте.
– Вы можете представить себе день, когда я не буду нуждаться в здоровье, жизненной силе и благословении?
Правая нога на педали, готовая надавить. Порывы ветра забираются под шляпу хенро, почти срывая ее. Я не мог предложить ему надежду на выздоровление в ее обнаженном виде, он не посмел бы принять ничего, что в случае провала могло бы его уничтожить. Но каждый раз, когда господин Паук станет созерцать Тиферет, демон здоровья тайком проскользнет мимо его надежд и страхов туда, где израненные, искалеченные нервные волокна снова начнут расти, где мертвые синапсы задергаются и оживут, кости окрепнут, мускулы отвердеют и начнут сгибаться, ноги пойдут.
– Я могу представить этот день, – уверенно отвечаю я. На верхушке следующей возвышенности я оглядываюсь, чтобы еще раз увидеть маленькую решительную фигурку – пылинку в этом безбрежном пейзаже. Увидеть, как господин Паук продолжает свой путь сквозь летнюю бурю. Я смотрю и смотрю, жду и жду, но его все нет.
Мы. Двое. Пилигримы. Товарищи в Пути.
По тому, что он договорился встретиться с ней в викторианском баре, который просто ненавидел: майолика, начищенное воском дерево, затянутая патиной бронза, по тому, что, когда она приехала, он сидел один в отдельной кабинке и пил бренди, которое тоже ненавидел, она догадалась, что произошло. Она решила, пусть все это выльется под собственной тяжестью: темные, холодные подземные воды, мчащиеся по мрачным извилинам и рубцам ложных путей.
– Когда мне было восемь лет, умерла моя бабушка, – начал он, крутя ножку бокала между большим и средним пальцами. – Она оставила мне пару маленьких статуэток, которые всегда стояли у нее на туалетном столике: мальчишка-пастушок и девочка с кроликом. Сейчас они у меня на книжной полке. Ты смеялась над ними. Дешевка, сувенир, какие покупаешь, выбравшись на денек к морю. Настоящий китч. Но они пережили мою бабушку, эти две китайские статуэтки. И могут пережить меня. Жизнь Этана Ринга канет в пустоту, исчезнет и будет забыта, а босоногая девочка будет по-прежнему ласкать своего кролика, а мальчишка – посвистывать, засунув руки в карманы. Это понимание проникло в меня, как кусок льда в сердце, как громадная темная стена на краю жизни, такая высокая, что не переберешься, и такая длинная, что не обойдешь, омрачающая любую живую мысль и дело; и каждый день, каждую минуту каждого дня, каждое мгновение становящееся все ближе, выше и шире. Три месяца я не мог ничего делать, никуда ходить, никого видеть без мысли о смертной тени, распростертой над всем миром.
– Теперь в наших руках бессмертие, – проговорила Лука, думая, что подает утешение.
– В наших руках призраки и память, для тех, кто может за них заплатить.
В викторианский бар ввалилась толпа мужчин в костюмах с диджитфонами и биопроцессорами Olivetti\ICL модели Марк 88 во внутренних карманах. Они нарочито громко, каркающе переговаривались, как свойственно людям в костюмах. С диджитфонами. И с Olivetti\ICL модели Марк 88.
– Маркус умер сегодня утром. В восемнадцать минут двенадцатого.
– Черт подери… Этан.
– В одиннадцать двенадцать он вышел из комы. В одиннадцать тринадцать у него начались конвульсии. В одиннадцать восемнадцать все было кончено. Еще через двадцать три минуты объявили, что у него наступила клиническая смерть, и его печень, почки и поджелудочную забрали для трансплантации. Сердце и роговицы не тронули. Сказали, что от них практически ничего не осталось. Я был с ним, когда он очнулся. Какое-то мгновение он был самим собой, Маркусом, просыпающимся от кошмара. Тут он как будто что-то вспомнил, что-то увидел, кошмар, который выдул из его черепа все нейроны.
– Боже, Этан… фракторы…
Кружа пальцем по влажным следам от стаканов на исписанном столе, Этан Ринг кивнул.
– Когда я его нашел, то кое-что успел увидеть. Такое впечатление, что кто-то треснул меня кирпичом по затылку. Я потом еще несколько дней не мог ни ходить, ни как следует видеть. Бог знает сколько времени он сам на это смотрел. Лука, я забрал диск. Не мог допустить, чтобы его нашли.
– Избавься от него, Этан! Брось его в реку, засунь в мусорный контейнер, сожги. Избавься от него! То, что я повторю тебе трижды, истинно. Это смерть, Этан. – Она взяла ладонями его лицо, потом вдруг стукнула по щеке. Мужики в костюмах оглянулись, издавая животное фырканье.
– Прости…
– Не извиняйся. – Она снова его ударила. – Сделай это, иначе ты меня больше не увидишь.
Этану показалось, что она никогда еще не была такой прекрасной, как к концу этого второго удара.
Два дня диск таился в университетской папке на раскладном столе в его крошечной кухне. К вечеру второго дня, примерно в час начала «мыльных опер» по телевизору, она ему позвонила:
– Ты уже сделал?..
– Пока нет, Лука. Я все еще думаю… Она повесила трубку.
Еще два дня диск лежал на его университетской папке на раскладном столике в крошечной кухне. И он все время вползал на периферию его поля зрения. Когда в сериале «Коронейшн-стрит» началась реклама, она снова ему позвонила:
– Ну, что, сделал?
– Я собираюсь, завтра… Обещаю тебе… Она повесила трубку.
Следующие два дня диск торчал в рюкзаке с парой туристских ботинок и засунутыми в них носками, а Этан в это время пребывал в непрерывных сомнениях. В один из таких моментов, на пороге Великого Выбора, она опять позвонила:
– Ну?
– Лука, это не так просто…
– Это просто, как «да» и «нет», Этан.
– Лука… Пип-пип-пип…
– Лука!
Он взял рюкзак и отправился на автобус, на поезд, на биотакси, к дверям Девятнадцатого Дома, к своим ком-биматерям.
– Это Лука, – сказала королева сандвичей, недавно потерявшая франшизу.
– Наверняка она от него забеременела, – вмешалась бывшая дилерша фьючеров, предвкушая, что в сообществе появятся новые малыши.
– У него проблемы с копами, – высказала свое мнение ювелирша.
– Дело в наркотиках, – заявила телеком-дизайнер европейских сельскохозяйственных журналов.
– Сейчас никого за наркотики не преследуют, – возразил Никки Ринг.
– Ну, так что? – спросили все хором.
– Со мной все нормально, – отозвался Этан Ринг. Услышав такую фразу, любая мать сразу поймет, если это ложь. – Мне нужно время кое-что обдумать.
Время вышло в четыре часа двадцать три минуты утра в темном конце пляжа, куда не доставал свет прожекторов и свечение вновь отстроенного эллинга. Бредя с рюкзаком за плечами, Этан встретил человека, трусившего в странном костюме из эластомера.
– Доброе утро, – сказал Этан. Человек в странном спортивном костюме бросился наутек. Он положил диск Маркуса у самого уреза воды, где волны намыли грязноватые разводы пены, кучки обломков полистирола и водорослей, полил его растворителем и оторвал спичку от книжечки с эмблемой сомнительного греческого ресторана. Небо прочертил метеор.
– Черт подери!
Он зашвырнул спички вместе со всеми воспоминаниями о сувлаки и сальмонеллезе вслед меркнувшему метеору. Рюкзак тяжело оттягивал ему плечо, а он шагал по мягкому песку к ближайшему городу рассказать Луке Касиприадин, что он сделал.
Неделей позже Лука подала заявление о переводе в Школу изящных искусств города Парижа и съехала из квартиры над Этаном Рингом, не оставив нового адреса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мас дрожит, но я не переворачиваю веер обратной стороной. Пока не переворачиваю.
– Возвращайся туда, – говорю я. Он возвращается.
– Слушай, я помню путь в объезд: не то чтобы он короче, даже длиннее, но все равно там будет быстрее. Уж я-то знаю, я здесь вырос. Что угодно, лишь бы она попала на эту вечеринку, хотя по радио уже предупреждали, что в том районе неспокойно. Силы безопасности пытаются захватить какую-то шайку акира. Мне и в голову не могло прийти, что они попробуют прорваться.
Так, настроить память на успокоение. Гармонии и ритмы фрактора касаются периферии моего зрения, создавая почти географическую ясность.
– Даже если ты настоял на объезде, даже если ты слышал предупреждение по радио и подумал, что там может оказаться опасно, все равно тебе не за что себя винить, – говорю я. Уже во второй раз.
– Кто-то ведь виноват. – Ты?
– Ну а кто же еще, Этан?
– Она. Она тоже слышала эту передачу по радио. Она решила поехать в объезд. Сам подумай, Мас. Куда это она так хотела попасть? Почему ей так не терпелось?
Теперь Мнеме. Лицо Маса застывает, скованное виной.
– Зачем тебе ехать на эту вечеринку? Зачем ты заставила меня согласиться поехать с тобой? Все будет то же самое, как всегда, те же люди будут произносить обычные вежливые фразы. Никому и в голову не придет сказать, что он думает на самом деле обо мне, о моей работе. Давай плюнем, пойдем в кино, сходим куда-нибудь поужинать, сходим в магазин. «Там будут важные шишки, – говоришь ты. – Боссы из разных компаний, онк все время охотятся за головами. Для того эти вечеринки и устраиваются. Охота за головами». Ну, конечно, там будут пиарщики из американских филиалов Sony с полными карманами контрактов, ты лопнешь, но не пропустишь такую возможность. Ты всю жизнь мечтала об этой мифической золотой Калифорнии. Что ж, может быть, у меня нет амбиций, и я доволен тем, что я есть, и тем, что делаю. Ты всегда злишься, когда я не делаю того, что ты хочешь. Что ж, на этот раз ты, как обычно, не позволишь моей чувствительности, застенчивости и закрытости помешать тебе сделать по-своему. На этот раз нет.
– А без тебя она бы поехала?
– Ты стучишь каблучками вечерних туфель, меряя шагами наш холл, он такой крошечный – как раз три твоих шага: стук, стук, стук – поворот, и снова: стук, стук, стук – поворот…
– Поехала бы она без тебя?
– Да! – закричал он. – Да. Ты бы уехала. Я попросил тебя подождать пять минут, пока я соберусь. Да!
– Она бы поехала на вечеринку, отправилась бы в объезд, пренебрегла бы предупреждениями по радио, налетела бы на акира… без тебя?
– Да, – говорит он. – Да!
– Ты невиновен, – выношу я вердикт. – Ты невиновен. – Я подношу правую руку к лицу Маса. Без перчатки. Без телесного напыления. Голую. Выпрямляю пальцы. – Поверь мне!
На ладони моей правой руки вытатуировано изображение Малкхута, фрактора Сефират, которому повинуется любой с первого взгляда.
– Поверь мне. – Зрачки Маса расширяются по мере того, как квазифракторные осколки образа скользят вверх по его оптическим нервам, по изгибам и складкам визуального отдела коры головного мозга мимо логического, рационального, сознательного начала в темное первичное ядро спинного мозга, где три с половиной миллиона лет назад в чисто животном существе впервые сверкнула искра разумного восприятия.
– Поверь мне! – То, что я повторил трижды – истинно. Истинно без всяких сомнений, несмотря на боль, вину, страх или на любые аргументы, которые будут это отрицать.
В тот раз в Маракеше мы с Лукой пошли ближе к вечеру на площадь Душ посмотреть на человека, который проталкивал туда-сюда сквозь язык тонкую металлическую шпагу и при этом танцевал, щелкал пальцами и громко прославлял Бога. Каждое из этих «поверь мне» похоже на тонкую прочную шпагу, которую протаскивают сквозь мои губы, язык и распластанные ладони.
Ночью поднимается восточный ветер, он поднимает огромные волны, которые сотрясают Двадцать четвертый храм до самого основания. Чудесный попутный ветер для пилигримов-велосипедистов, он подгоняет нас в спину вдоль старой береговой линии всю дорогу между Двадцать пятым и Двадцать шестым. Наши паломнические мантии хлопают, как боевые знамена акира. Море под нами покрыто длинными пенистыми гребнями. Сосны по краям тропинки раскачиваются и машут ветвями. Как будто едешь внутри гравюры Хирошиге.
Через километр после Двадцать пятого храма мы видим, как господин Паук со стуком перебирает своими членистыми конечностями. В утреннем свете ярко блестят логотипы компаний-спонсоров. Посох взлетает при каждом шаге. Колокольчик непрерывно звенит. Он тепло нас приветствует. Он отправился в путь еще на рассвете. Оглядев наши велосипеды и их причудливую раскраску, он замечает, что до конца дня они успеют оставить пешего хенро далеко позади. Я не могу рассказать ему, что теперь между мною и Масом существует тайное единение, такое же глубокое и темное, как наше единение по вопросу о саморазрушении, которого я достиг с ним самим на вершине утеса, потому что поверил в высказанную им истину, что ответом на неправильное действие является не бездействие-разрушение, а правильное действие. Мы меняемся полосками. Сувенир из интельпластика с именем Маса вызывает улыбку, но что делать, вот они – мы: первые и последние пилигримы, встретившиеся в летний шторм. Мы крутим педали дальше, он машет нам посохом. Догио Нинин.
Дождь размыл тропу, превратив ее в две узкие предательские колеи. Торможение швыряет мой велосипед поперек дороги. Сырая щебенка трещит под шинами. Удивленный Мас останавливается, рукой в перчатке сдвигает очки.
– Подожди меня в Двадцать шестом, – кричу я сквозь рев ветра. – Надо кое-что сделать. Со мной все нормально. Не беспокойся. Езжай, езжай. Ну, давай!
Оставшись наедине с ветром и вздыбившимся океаном, я отдаю приказ одному из своих бумажных демонов черного ящика. Звонкая мантра колокольчика слышна раньше, чем появляется его хозяин. Наконец господин Паук оказывается на вершине подъема.
– Сеттаи, господин Паук. – Я протягиваю ему свернутую полоску бумаги.
– Позволено ли скромному пилигриму спросить, что это? – произносит господин Паук, со свистом гидролас-тических стоек устраиваясь на отдых.
– Могущественный талисман, дающий здоровье, жизненную силу и благословение всем, кто медитирует над ним.
Он смеется, раскачивая держащую его колыбель.
– Это и правда должен быть очень сильный талисман, – говорит он, но принимает листок.
– Когда он вам станет не нужен, передайте его другому, – советую я ему, хотя к тому времени закольцованная временем бумага уже распадется. – А до тех пор никому ее не показывайте.
– Вы можете представить себе день, когда я не буду нуждаться в здоровье, жизненной силе и благословении?
Правая нога на педали, готовая надавить. Порывы ветра забираются под шляпу хенро, почти срывая ее. Я не мог предложить ему надежду на выздоровление в ее обнаженном виде, он не посмел бы принять ничего, что в случае провала могло бы его уничтожить. Но каждый раз, когда господин Паук станет созерцать Тиферет, демон здоровья тайком проскользнет мимо его надежд и страхов туда, где израненные, искалеченные нервные волокна снова начнут расти, где мертвые синапсы задергаются и оживут, кости окрепнут, мускулы отвердеют и начнут сгибаться, ноги пойдут.
– Я могу представить этот день, – уверенно отвечаю я. На верхушке следующей возвышенности я оглядываюсь, чтобы еще раз увидеть маленькую решительную фигурку – пылинку в этом безбрежном пейзаже. Увидеть, как господин Паук продолжает свой путь сквозь летнюю бурю. Я смотрю и смотрю, жду и жду, но его все нет.
Мы. Двое. Пилигримы. Товарищи в Пути.
По тому, что он договорился встретиться с ней в викторианском баре, который просто ненавидел: майолика, начищенное воском дерево, затянутая патиной бронза, по тому, что, когда она приехала, он сидел один в отдельной кабинке и пил бренди, которое тоже ненавидел, она догадалась, что произошло. Она решила, пусть все это выльется под собственной тяжестью: темные, холодные подземные воды, мчащиеся по мрачным извилинам и рубцам ложных путей.
– Когда мне было восемь лет, умерла моя бабушка, – начал он, крутя ножку бокала между большим и средним пальцами. – Она оставила мне пару маленьких статуэток, которые всегда стояли у нее на туалетном столике: мальчишка-пастушок и девочка с кроликом. Сейчас они у меня на книжной полке. Ты смеялась над ними. Дешевка, сувенир, какие покупаешь, выбравшись на денек к морю. Настоящий китч. Но они пережили мою бабушку, эти две китайские статуэтки. И могут пережить меня. Жизнь Этана Ринга канет в пустоту, исчезнет и будет забыта, а босоногая девочка будет по-прежнему ласкать своего кролика, а мальчишка – посвистывать, засунув руки в карманы. Это понимание проникло в меня, как кусок льда в сердце, как громадная темная стена на краю жизни, такая высокая, что не переберешься, и такая длинная, что не обойдешь, омрачающая любую живую мысль и дело; и каждый день, каждую минуту каждого дня, каждое мгновение становящееся все ближе, выше и шире. Три месяца я не мог ничего делать, никуда ходить, никого видеть без мысли о смертной тени, распростертой над всем миром.
– Теперь в наших руках бессмертие, – проговорила Лука, думая, что подает утешение.
– В наших руках призраки и память, для тех, кто может за них заплатить.
В викторианский бар ввалилась толпа мужчин в костюмах с диджитфонами и биопроцессорами Olivetti\ICL модели Марк 88 во внутренних карманах. Они нарочито громко, каркающе переговаривались, как свойственно людям в костюмах. С диджитфонами. И с Olivetti\ICL модели Марк 88.
– Маркус умер сегодня утром. В восемнадцать минут двенадцатого.
– Черт подери… Этан.
– В одиннадцать двенадцать он вышел из комы. В одиннадцать тринадцать у него начались конвульсии. В одиннадцать восемнадцать все было кончено. Еще через двадцать три минуты объявили, что у него наступила клиническая смерть, и его печень, почки и поджелудочную забрали для трансплантации. Сердце и роговицы не тронули. Сказали, что от них практически ничего не осталось. Я был с ним, когда он очнулся. Какое-то мгновение он был самим собой, Маркусом, просыпающимся от кошмара. Тут он как будто что-то вспомнил, что-то увидел, кошмар, который выдул из его черепа все нейроны.
– Боже, Этан… фракторы…
Кружа пальцем по влажным следам от стаканов на исписанном столе, Этан Ринг кивнул.
– Когда я его нашел, то кое-что успел увидеть. Такое впечатление, что кто-то треснул меня кирпичом по затылку. Я потом еще несколько дней не мог ни ходить, ни как следует видеть. Бог знает сколько времени он сам на это смотрел. Лука, я забрал диск. Не мог допустить, чтобы его нашли.
– Избавься от него, Этан! Брось его в реку, засунь в мусорный контейнер, сожги. Избавься от него! То, что я повторю тебе трижды, истинно. Это смерть, Этан. – Она взяла ладонями его лицо, потом вдруг стукнула по щеке. Мужики в костюмах оглянулись, издавая животное фырканье.
– Прости…
– Не извиняйся. – Она снова его ударила. – Сделай это, иначе ты меня больше не увидишь.
Этану показалось, что она никогда еще не была такой прекрасной, как к концу этого второго удара.
Два дня диск таился в университетской папке на раскладном столе в его крошечной кухне. К вечеру второго дня, примерно в час начала «мыльных опер» по телевизору, она ему позвонила:
– Ты уже сделал?..
– Пока нет, Лука. Я все еще думаю… Она повесила трубку.
Еще два дня диск лежал на его университетской папке на раскладном столике в крошечной кухне. И он все время вползал на периферию его поля зрения. Когда в сериале «Коронейшн-стрит» началась реклама, она снова ему позвонила:
– Ну, что, сделал?
– Я собираюсь, завтра… Обещаю тебе… Она повесила трубку.
Следующие два дня диск торчал в рюкзаке с парой туристских ботинок и засунутыми в них носками, а Этан в это время пребывал в непрерывных сомнениях. В один из таких моментов, на пороге Великого Выбора, она опять позвонила:
– Ну?
– Лука, это не так просто…
– Это просто, как «да» и «нет», Этан.
– Лука… Пип-пип-пип…
– Лука!
Он взял рюкзак и отправился на автобус, на поезд, на биотакси, к дверям Девятнадцатого Дома, к своим ком-биматерям.
– Это Лука, – сказала королева сандвичей, недавно потерявшая франшизу.
– Наверняка она от него забеременела, – вмешалась бывшая дилерша фьючеров, предвкушая, что в сообществе появятся новые малыши.
– У него проблемы с копами, – высказала свое мнение ювелирша.
– Дело в наркотиках, – заявила телеком-дизайнер европейских сельскохозяйственных журналов.
– Сейчас никого за наркотики не преследуют, – возразил Никки Ринг.
– Ну, так что? – спросили все хором.
– Со мной все нормально, – отозвался Этан Ринг. Услышав такую фразу, любая мать сразу поймет, если это ложь. – Мне нужно время кое-что обдумать.
Время вышло в четыре часа двадцать три минуты утра в темном конце пляжа, куда не доставал свет прожекторов и свечение вновь отстроенного эллинга. Бредя с рюкзаком за плечами, Этан встретил человека, трусившего в странном костюме из эластомера.
– Доброе утро, – сказал Этан. Человек в странном спортивном костюме бросился наутек. Он положил диск Маркуса у самого уреза воды, где волны намыли грязноватые разводы пены, кучки обломков полистирола и водорослей, полил его растворителем и оторвал спичку от книжечки с эмблемой сомнительного греческого ресторана. Небо прочертил метеор.
– Черт подери!
Он зашвырнул спички вместе со всеми воспоминаниями о сувлаки и сальмонеллезе вслед меркнувшему метеору. Рюкзак тяжело оттягивал ему плечо, а он шагал по мягкому песку к ближайшему городу рассказать Луке Касиприадин, что он сделал.
Неделей позже Лука подала заявление о переводе в Школу изящных искусств города Парижа и съехала из квартиры над Этаном Рингом, не оставив нового адреса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17