Сходные логотипы украшают шляпу и мантию хенро. Его епитрахиль – дар компании священных напитков «Море Утешения», его посох – от Sony. При каждом его движении колокольчик хенро, изготовленный одним из последних Живых Сокровищ – неподражаемым мастером этого искусства из гильдии ремесленников Японии, непрерывно звенит глубоким, как океанские воды, голосом, слишком спокойным для подобной суетливости. – Дайцы вернул мне дар движения, чтобы я мог воспользоваться им не для себя, как было, когда я носил имя Кииоши Уэно, но для других, – продолжает странный человек. Покинув реабилитационный госпиталь, он стал собирать деньги на добрые дела простым – для всех остальных – актом хождения. Сначала Токайдо, потом паломничество по тридцати трем храмам Кэннона, который пересекает Хонсю от моря до моря. Далее подъем на гору Маунт Койя к столице Сингона на ее вершине, потом сразу миниатюрное круговое паломничество по храмам острова Содо во внутреннем море. Все это, по его словам, была только подготовка, подготовка к осуществлению самого драгоценного для его сердца плана: великое паломничество Сикоку. Двадцать крупных компаний являются его спонсорами или же внесли пожертвования, чтобы он мог совершить это путешествие, а количество отдельных людей, оказавших ему помощь, исчисляется сотнями. Токийская компания средств массовой информации платит ему за отчеты о его продвижении. Он посылает им факсы с интервалами, к каким принуждает его убогая скорость пешего пилигрима. С помощью вырученных денег он надеется облегчить страдания детей по всему миру.
– Мы – самый ужасный из биологических видов, – говорит он. – Одни только богомолы больше ненавидят своих отпрысков и не доверяют им.
Я думаю, истинная святость подобна истинному смирению. Тот, кто считает, что обладает ею, удален от нее более всех остальных. Мистер Паук был бы шокирован, если бы услышал, что он истинный хидзири.
После обеда Мас извиняется и ускользает, чтобы сделать очень продолжительный звонок. Мы с мистером Пауком пьем чай и едим апельсины, и он пересказывает мне обычные паломнические истории. Позволим ли мы упомянуть о нас в его следующем отчете? Священник Тсунода разрешил ему воспользоваться храмовым факсом. Я говорю, что почту за честь, и это не пустая вежливость. Время, проведенное в компании достойных людей, проведено не зря.
Мы отправляемся на Огненную церемонию, где к нам присоединяются еще двое, две молодые женщины, одна из которых с большим сроком беременности. Перед центральным образом Будды, сделанным очень изящно, как и принято в Сингоне, мы встали на колени, все пятеро: две молодые женщины, Мас, я и мистер Паук, который свернул свои металлические конечности, как какой-нибудь отдыхающий кибернетический кентавр.
Сто восемь палочек душистого дерева для ста восьми человеческих иллюзий.
Огонь плещется в каменной чаше на алтаре, изгоняя странные тени из темных уголков Зала Дайцы.
Бьет гонг. Звенят колокольчики. Мантры пропеты, молитвы сказаны.
Одна за другой все сто восемь палочек – иллюзии материального мира, трудности духовного пути, грехи человеческой природы – отправляются в огонь.
Голуби хлопают белыми, как рис, крыльями под карнизами крыши.
В огонь добавляются душистые листья, благовония, масла. По лицу священника мечутся тени, как непоглощенные грехи, вынутые из губ и ноздрей лучами всепроницающего света.
Во всем мире остается только два звука. Голос священника Тсунода, мелодично произносящий слова молитвы. Тяжелые удары пенных волн – скорее ощутимые, чем слышные, – которые разбиваются о скалы под Двадцать третьим храмом. Оба эти звука временами сливаются вместе в единый звук голоса-океана. Фонарики покачиваются в струях мягкого ночного ветерка, мечутся тени. И меня охватывает ощущение благоговения, ускользнувшее в прибрежных пещерах.
О времени, проведенном в таком состоянии преображенного сознания, которое называют божественным экстазом, рассказать не может никто, ибо оно выходит за пределы личности, языка, логики. Любое утверждение, которое можно о нем сделать, будет настолько далеко от истины опыта, что в лучшем случае станет бесполезным, в худшем же – лживым. Чистота бытия. Кстати, средневековые мистики называли его Облаком Незнания.
Пламя опадает. Умолкает пение. Служитель ударяет в гонг. Духи развеяны. Наши грехи, наши слабости, наши поражения и ложные устремления сгорели дотла. Священник Тсунода подзывает нас к алтарю, чтобы мы втерли пепел в ту часть своего тела, которая более других нуждается в милосердии. Женщина трет живот своей беременной подруги. Беременная втирает золу ей в губы, грудь и поясницу. Господин Паук натирает себе грудь.
– Сохрани мой дух в чистоте, владыка Дайцы, – шепчет он. – Сохрани чистоту моих целей, – вторит его словам колокольчик. Я насыпаю мягкий серый пепел себе на пальцы и аккуратно втираю щепотку в синтетические пластиковые ладони рук. Мас смотрит на меня, берет пепел из чаши и втирает его в область сердца и голову.
Моя обитая деревом комната слишком полна звуками моря, чтобы спать. И слишком яркая луна. Я боюсь за дверью сёдзи услышать крик Маса во сне, по которому мчатся акира со знаменами и ножами в руках, нанося длинные и так медленно заживающие раны вдоль извилин его мозга. Я боюсь этого потому, что в моем демоническом ящике есть вещи, которые способны прекратить его кошмары раз и навсегда, как будто их никогда не было. Я их боюсь, боюсь соблазна. Снаружи стоит тишина, в храме темно, теплый воздух лишь изредка вздрагивает от отдаленного грохота ионосферных аэроспеисеров и шума двигателей громадных грузовых судов за горизонтом. Я иду по краю утеса. Залитый лунным светом океан излучает почти сексуальное очарование. Высота всегда представляла для меня какой-то нечистый соблазн, а высота над темной водой – особенно. Когда я в тот раз отыскал Луку в Сан-Франциско, она пригласила меня на уже давно намеченную прогулку по мосту через Золотые ворота. («Не на пробежку, не в поездку, а на про-гул-ку») – сказала она.) Мы остановились там, где соединяются стволы кабелей, чтобы посмотреть на радиомачты и спутниковые тарелки проходящего внизу транстихоокеанского сухогруза, может быть, того самого, чей шум я слышу сейчас в темноте. И я признался:
– Тебя не шокирует, если я скажу, что какая-то часть моего сознания хочет сейчас взобраться на парапет и сигануть вниз?
– Значит, родился с луной в Раке, под знаком двух трансполяров, – отозвалась она. – Саморазрушение пронзило тебя, как молния.
Как легко, как заманчиво, забрать свой велосипед и отправиться в Чисты Земли Кэннон на юге! Я могу вообразить, как колеса отрываются от аккуратной дорожки вдоль края обрыва. Могу вообразить, как человек и машина вместе падают. Могу представить, какие навыки потребуются, чтобы удержать их в единой сущности – человекомашине. Чего я не могу представить, так это удара о залитую лунным светом, омываемую волнами скалу.
Когда раздается голос, то кажется, будто сам Дайцы прервал мои мысли.
– Раненый и искалеченный, так? – В ночи мистер Паук подошел совсем неслышно на своих членистых конечностях. – Некоторые места больше способствуют этому, чем другие. Водопады. Озера. Поляны. Некоторые сады. Разумеется, всякого рода возвышенности. Такие пейзажи способны подтолкнуть к самоубийству людей, которым в обычных обстоятельствах это и в голову не придет. Часто думаешь об этом, сынок? Тут нечего стыдиться. Я – часто. Каждый день. Каждый день, сынок. Посмотри на меня, сынок. Посмотри, кого ты видишь? Мужественного человека, сражающегося с ужасающей беспомощностью? Героя? Святого? Я скажу тебе, кого вижу я. Я вижу пародию. Марионетку. Бессильное, бесплодное создание, живущее только из-за безжалостности современной медицины. Человека, который уже мертв. Уже мертв. Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, сынок, я вижу там смерть. Смерть в бутылочке, смерть на конце петли, смерть под колесами скорого поезда, смерть у подножия скалы. Я смотрю и смотрю, и смерть отвечает мне своим взглядом, и я понимаю, что существует нечто еще более нелепое, безобразное, отвратительное, бесплодное и бессильное, чем я. Это смерть. Подобные крошечные открытия позволяют жить дальше. И мы живем, сынок.
– Вы более мужественный человек, чем утверждаете, отец.
– Или самый большой трус из тех, кого тебе доведется когда-либо встретить.
– Трус – это тот, отец, который отказывается делать добро из опасения, что это может причинить ему боль. Человек, который боится делать добро, страшась, что оно может породить зло.
– Все дело в том, имеет ли такой человек власть творить добро, сынок, или его делает бессильным чувство вины.
– У этого человека есть власть творить добро настолько могучая, что она превосходит само ваше понятие о власти.
Господин Паук поднимает голову, будто улавливая запах души.
– А потому вредоносная. Причина, по которой он отправился в это паломничество, – это надежда избежать большого зла, скрытого в его прошлом.
– Бегство, сынок, может оказаться неверным выбором, – говорит мистер Паук. – Все было бы прекрасно и внушало надежду, если бы жизнь сводилась к противостоянию Добра и Зла, Порядка и Хаоса, Света и Тьмы. Но реальность – это не детская сказка с хорошим концом. Если бы Путь был легок, в чем же заслуга того, кто по нему пошел? Учение Дайцы говорит, что Путь не проходит через бегство и даже через поражение. Ответ на злые действия – не отказ от действий, а правильные действия.
– Я боялся, что вы это скажете.
– Я тоже, – улыбнулся мистер Паук.
– Христиане говорят, что вся духовная жизнь сводится к тому, что один нищий показывает другому нищему, где найти хлеб, – говорю я. Мистер Паук кивает.
– Дайцы в этом месте написал стихотворение, – говорит он и добавляет, что не обладает даром чтеца, однако слова и сами по себе звучат очень убедильно.
Мурото:
Пусть каждый день
Воет ветер и стонут волны,
Они не заглушают Голоса Будды.
– Будды Медицинской Беспощадности? – спросил я.
– Или Будды Цыплячьих Решений? – улыбается он. – Я двадцать шесть раз поднимался на Спейс Маунт, сынок, но в другой инкарнации. – Шесть ног аккуратно уносят его по скалистой тропе к темной геометрической громаде храма. – Спокойной ночи, малыш, – оборачивается он.
Я стою еще минуту наедине с волнами и ветром, а затем следую за ним.
– Мас! – Мне не хочется будить его от такого чистого и спокойного сна, но если я помедлю, моя решимость может растаять. За спиной у меня высоко стоит луна. Серебряный свет окрасил обои. Я чувствую себя персонажем из стихотворения. – Мас!
– Этан?
– Излечение. Смех. Слезы. Экстаз. Страх. Боль. И забвение. Вчера в Черепашьей бухте я не сказал про забвение. Я боялся.
– Боялся чего?
– Того, что ты можешь меня попросить.
– Заставить меня забыть…
Субтропическую бабочку обмануло изображение луны на сёдзи.
– Забвение будет полным, как будто она никогда не существовала. Ты хочешь, чтобы она навсегда ушла из твоей жизни?
– Этан, она и так ушла из моей жизни навсегда. Я не хочу забывать. Я просто хочу, чтобы не было так. больно. Ты можешь так сделать?
– Нет такого фрактора, чтобы забрал боль, но оставил память. У меня есть такой, который может заставить тебя снова это пережить, как будто ты сейчас лично там присутствуешь. Что ты станешь делать с возможностью снова все пережить, это уж твое дело.
– Этан… – Он стискивает мою руку. Его пальцы очень изящны, артистичны.
– Я буду следовать за тобой сколько смогу. У меня есть фрактор, который следит, чтобы события не выходили из-под твоего контроля.
– Этан, я не могу продолжать так жить.
– Тогда закрывай глаза, – командую я. – Не смотри на меня, пока я тебе не скажу.
Батарейки в ящике с демонами почти разрядились. Пара капель сиропа возвращает их к жизни. Нужные мне фракторы относятся к низшему порядку. Малые демоны, я так свыкся с ними, что, наверное, стал к ним невосприимчив. Ля Серениссима и Мнеме. На сосновом столике лежит лакированный веер. Я раскрываю его, снимаю защитные полоски с липучек на фракторах и помещаю Ля Серениссима на картинку с дерущимися сороками в ветвях горной сосны. Мнеме – в центр, где группа улыбающихся пилигримов спускается по извилистой тропинке с горы и поднимается на следующую. Я становлюсь на колени перед Масахико. Развернутый веер лежит передо мной. Ля Серениссима сверху.
– Теперь смотри!
Он медленно, тихо вздыхает.
– Что это?
– Маркус назвал его Ля Серениссима, – отвечаю я. – Аватара мира, спокойствия, безмятежности и тишины. Он стимулирует мозг, и тот производит эндорфины, природные опиаты.
Мас медленно кивает. Его зрачки так сильно расширены, что мне кажется, я в каждом вижу отражение полной луны.
Я переворачиваю веер у себя на коленях.
– Мас, – говорю я. – Вспомни вечер, когда она умерла.
Тени мечутся по его лицу, тени изнутри. Бабочка зашуршала на бумажной стене, я оглянулся, а когда опять взглянул на Маса, все следы фрактора безмятежности уже стерты. Только ужас, беспомощность, гнев. Фрактор памяти ведет его, и он снова стоит на той аллее, уличные фонари отражаются в полированных крыльях Дайхацу 4x4.
– Скажи мне, Мас.
– Я стою и кричу! Я ничего не могу сделать, только кричать. Но что толку кричать? Почему я ничего не делаю? Почему ты сидишь там с таким дурацким, дурацким, дурацким выражением лица?
Он кричит не на меня, меня он даже не видит, только улицу и ночь и ее.
– Неужели ты не понимаешь, это бессмысленно, бессмысленно, тебя убьют, и все.
– Возвращайся туда, – приказываю я. – Назад! Как ты оказался тогда на той улице и в то время?
Мгновение Ля Серениссима.
– Это башо, я забыл. Сегодня вечером плей-офф финала сумо. Полиция уже оцепила стадион. Кругом знаки объезда. Машины тянутся на несколько кварталов. Не дави на сигнал. Давай, давай! Двигай! Видишь же, не выходит, все равно не быстрее. Пробка сама рассосется. Мы успеем. Ты всегда так нетерпелива за рулем!
– Тебе нечего себя винить, – наконец говорю я. – Вполне естественно, что ты на нее сердился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17