Представь, что все пойдет не так, – день ото дня тебе будет тяжелее и тяжелее, боюсь, ты будешь чувствовать себя обязанным нести свой крест до конца.
– Тебе нечего особенно бояться, – ответил я.
– Все равно буду, немножко.
Озаренные стоявшей на столике лампой, мы говорили честные слова, а в мечтах уносились все дальше в необъятные просторы счастливого будущего. И мечты наши уже не имели ничего общего с честными, полными сомнений словами.
41. Конец эпохи
После второго нашего свидания и прежде, чем мы успели придумать, как увидеться в третий раз, нам довелось встретиться на людях: нас пригласили на свадьбу. Свадьба эта сама по себе была фактом весьма любопытным: увидев приглашение, я почувствовал себя одураченным. Праздновали событие, которое состоялось втайне от всех несколько недель назад, – брак Гилберта Кука с Бетти Вэйн.
Когда я шел по набережной к дому возле Уислера, который они сняли, – в те годы его можно было снять на один вечер, – настроение у меня было приподнятым: я увижу Маргарет, и в то же время я испытывал легкую грусть, созвучную осеннему вечеру. Было тепло, моросил мелкий дождь, и опавшие листья на тротуаре скользили под ногами. Пахло сыростью; такие осенние вечера таят в себе больше чувственных обещаний, чем вечера весны.
Я не очень задумывался, над судьбой Бетти и Гилберта. Когда я впервые услышал эту новость, она задела меня за живое: почему Бетти сама не призналась мне? Впрочем, подумал я, быть может, она и намекала мне на это год назад или больше; именно это она, наверное, имела в виду, когда призналась, что у нее есть возможность устроить свою жизнь. Следовало ли мне сказать ей, что, по-моему, этот брак не сулит счастья? Она так проницательна, что и без слов поняла бы мою мысль. Вместе с тем я прекрасно знал, что людям проницательным и прозорливым, если они, подобно ей, несчастны, неустроенны и одиноки, свойственно заблуждаться не меньше, если не больше, людей простодушных.
И все же, когда я шел на свадьбу и сквозь туман мерцали огни окон, мне в голову лезли совсем другие мысли, словно этот брак был воплощением какого-то неотвратимого финала. Он казался мне порождением времени, концом эпохи. Я так давно знал их обоих, а с Бетти мы были знакомы почти двадцать лет. Мы видели, как проходила наша юность, как мельчали дела, за которые стоило драться, как становились более земными наши мечты. Судьбы наши переплетались: мы видели друг друга в пору жизнерадостной юности и в последующие годы; время от времени в бедах мы помогали друг другу снова встать на ноги. Теперь мы представали друг перед другом без прикрас и масок, когда наконец обнажился самый остов наших характеров.
Жизнь тридцатых годов, а потом и жизнь военных лет прошла. Почему-то после замужества Бетти звонок прозвонил громче и дверь захлопнулась более плотно, чем после любого поворота судьбы других дорогих мне людей, – из-за нее, которая была мне просто товарищем, которую я любил спокойной любовью друга.
Первым, кого я увидел на этой свадьбе, был старик Бевилл; он стоял у подножия лестницы, пил шампанское и болтал с хорошенькой девушкой. Комнаты внизу были полны гостей, и мне пришлось проталкиваться наверх, чтобы добраться до главного источника всего шума. Бевилл, когда я проходил мимо него, сказал, что Гилберт с женой наверху.
– Я все время с интересом ждал, когда наш приятель наконец сдастся. Вы знаете, Льюис, я женат уже сорок восемь лет. Есть над чем поразмыслить.
Старик сиял от выпитого шампанского и общества молоденькой девушки. Он принялся рассказывать об отце Бетти Вэйн.
– Мы вместе учились в школе. Никогда и не думал, что титул достанется ему, – ведь был еще тот двоюродный брат, который свихнулся да так и не приходил в себя целых тридцать лет. Никто не ожидал, что Перси Вэйну повезет. Мы, правда, звали его не Перси, а китаец Вэйн – совершенно не понимаю, почему: уж что-что, а на китайца он ничуть не похож.
Этот курьез показался Бевиллу таким забавным, что у него даже лысина побагровела от смеха; ему очень нравилось стоять в холле, а не там, где были остальные почетные гости. Но не всем это, по-видимому, было по вкусу, поэтому комнаты наверху были битком набиты всевозможными людьми, – Гилберт и Бетти пригласили знакомых из самых различных слоев общества. Среди них были и лорд Лафкин, и кое-кто из его окружения – прежние коллеги Гилберта из делового мира, и знакомые из довоенного Челси: радикалы, оппозиционеры и люмпен-буржуа.
Присутствовало довольно много государственных, чиновников, среди которых был и Гектор Роуз, впервые не совсем в своей тарелке; он чувствовал себя крайне неловко и был неумеренно учтив, в глубине души питая отвращение ко всякому обществу, кроме сотрудников министерства и членов своего клуба. Был в числе гостей и Джордж Пассант; он одиноко бродил с рассеянным, мечтательным выражением лица и задумчивой улыбкой, что все чаще и чаще наблюдалось за ним в обществе женщин. Были и родственники Гилберта, в основном военные, с маленькими головами, худые и горластые. Были родственники Бетти; женщины помоложе щебетали на нелепом, искаженном кокни, принятом их поколением в высшем свете; они сбились в кучку, как группа ученых на заседании Британской ассоциации содействия развитию науки в страхе перед тем, что им помешают восторженные дилетанты.
Среди присутствующих я искал только одного человека. Вскоре я ее увидел – она стояла возле большой компании людей, прислушивалась к разговору, но участия в нем не принимала, а глаза ее нетерпеливо искали меня. Как и в доме ее отца, мы здесь, в толпе, чувствовали себя наедине.
– Как хорошо, – произнесла она.
– Мне хотелось бы самому привезти тебя сюда, – сказал я.
– Я молила судьбу, чтобы ты приехал, но спрашивать никого не рискнула.
Она была взволнована; когда она закуривала, пальцы ее дрожали.
– С кем это ты разговаривала?
– Ну, до разговоров еще не дошло.
Она смеялась не только от волнения, но и над собой. Даже теперь, совсем уже не юная, она оставалась по-детски застенчивой. Будь это обычный званый вечер, а не возможность еще раз встретиться со мной, ей все равно стоило бы больших усилий преодолеть свою застенчивость; но уж если это ей удавалось, тогда она веселилась от души.
– Мы встретились, и это уже хорошо, – сказал я.
– Хорошо, – подтвердила она, улыбаясь живой, нетерпеливой улыбкой.
Только я начал говорить ей, что вскоре мы сможем улизнуть вниз и поболтать, как к нам подошла сама Бетти.
– Льюис, дорогой, вы не хотите пожелать мне счастья?
Она протянула мне руки, и я поцеловал ее в щеку. Затем, сияющая, она взглянула на Маргарет.
– Мы, кажется, не встречались? – спросила Бетти.
– Встречались, – вмешался было я, но Бетти продолжала:
– Простите меня, пожалуйста, но скажите, кто вы?
В лучшем случае это были просто забывчивость, но в словах ее чувствовалась грубость – с людьми незнакомыми Бетти говорила резко и бесцеремонно. Однако ей было чуждо высокомерие, и я удивился ее поведению и огорчился растерянности Маргарет.
– Меня зовут Маргарет Холлис, – сказала она, опустив голову.
– Вот теперь вспомнила, – воскликнула Бетти. – Прежде вас звали Маргарет Дэвидсон, правильно?
Маргарет утвердительно кивнула.
– Мой муж рассказывал мне о вас.
С той же искренностью и с той же бесцеремонностью Бетти продолжала болтать о всякой чепухе, не замечая, что нас с Маргарет это раздражает. Гилберт – приятель Элен, сестры Маргарет, не так ли? Гилберт рассказывал ей и о муже Элен. Наконец Бетти перебила себя, сказав Маргарет:
– Послушайте, здесь есть кое-кто, с кем мне хотелось бы вас познакомить. Пойдемте.
И она увела Маргарет. Я вынужден был отпустить ее, не мог ее защитить. Горькое чувство утраты возможности поступать так, как хочется, ведомое лишь тем, кому знакома запретная любовь, овладело мною. Сколько времени должно пройти, размышлял я, прежде чем я смогу снова подойти к ней?
Не зная, что предпринять, я растерянно огляделся по сторонам. Раскрасневшийся Гилберт с дерзким любопытством рассматривал гостей. Это была настоящая коллекция знакомых, собранных им по крайней мере за полжизни. Его сыскной зуд, подумал я, наверное, все еще не утих, но тут мне снова пришло в голову, как и по пути сюда, что и для него это своего рода конец. Ибо Гилберт, которого, несмотря на его недостатки, а, вернее, именно из-за них, весьма мало занимали социальные разногласия, прошел не меньший, чем я, путь по общественной лестнице в другом направлении.
То же произошло и с Бетти: ее интересы не шли дальше судеб людей обездоленных, политики, друзей – и только. Когда я впервые встретил их обоих, нам всем казалось совершенно очевидным, что классовые различия в обществе стираются и что вскоре большинство людей будет относиться к ним с полнейшим равнодушием. Мы ошибались. Достигнув сорокалетнего возраста, мы вынуждены были признать, что английское общество еще больше, чем в дни нашей юности, застыло в своей неподвижности. Его формы на наших глазах кристаллизовались в сложный и зашифрованный византинизм, достаточно приличный и сносный для жизни, но не пронизанный насквозь духом скептицизма, индивидуального протеста и возмущения, который присущ англичанам. Эти формы были слишком строгими не только для нас; они показались бы чересчур жесткими и англичанину девятнадцатого века. Это мы ощущали на каждом шагу, даже здесь на свадьбе: незначительные мелочи прямо на глазах превращались в традицию, и только страшное потрясение могло бы изменить это. Например, Гекторы Роузы и их наградные листы; современное новшество заключалось в том, что наградной лист должен быть составлен в полном соответствии с иерархическими ступенями, то есть тщательно выверен и сбалансирован в этом смысле государственными чиновниками; продажность и произвол были устранены, распределение наград теперь отличалось таким же безупречным чинопочитанием, как награждение цветными шляпами при древнем японском дворе. И когда мне казалось, что родственники Бетти Вэйн и Томаса Бевилла ведут себя, словно древние германцы, дело было вовсе не в том, что я поддался соблазнам литературных ассоциаций.
Точно так же, как бизнесмены сплотились в монолитную касту со своими собственными правилами и методами поощрения к Новому году, как деятели искусства, сами того не ведая, объединялись в невидимые академии, так и аристократы, когда они утрачивали былую власть и титулы их превращались лишь в пустую мишуру, замыкались в своем кругу и до того преувеличивали собственные достоинства, что старому Бевиллу, человеку более знатного происхождения, чем другие, это казалось признаком отвратительного воспитания и, что еще того хуже, бестактностью. Но сам Бевилл принадлежал к поколению, когда аристократия еще не утратила окончательно своего влияния и поэтому придерживалась широких взглядов; в его времена на многое смотрели гораздо проще, взять, к примеру, выбор школы; и Бевилл и Перси Вэйн учились не в Итоне, а в другом учебном заведении; а ведь теперь все семьи, которые я знал, посылали своих сыновей только в Итон со строгим единодушием класса, занимающего вызывающую позицию по отношению ко всем остальным. С тем же единодушием они перестали рождать бунтарей, вроде тех, с которыми я дружил в молодости; у Бетти Вэйн и Гилберта Кука не было преемников.
И пока я рассматривал присутствующих на свадьбе гостей, у меня в голове все время вертелось модное в то время выражение: это конец эпохи; и мне так хотелось увидеть вокруг себя людей, которые стали бы свидетелями начала следующей.
Кто-то тронул меня за руку. Передо мной стояла Бетти.
– Все в порядке? – спросила она.
– А у вас?
Я злился, мне хотелось спросить, почему она была так невежлива с Маргарет, но я вновь вынужден был сдержаться.
– Да, милый.
– Вот уж никогда не думал, что так сложится ваша судьба.
– Я справлюсь, – ответила она.
Она сказала это не только потому, что была мужественным и жизнерадостным человеком; она говорила то, что думала.
И вдруг резко добавила:
– Простите, что я увела ее. На вас смотрели.
– Какое это имеет значение? – спросил я, не моргнув глазом.
– Вам следует знать.
– Что мне следует знать?
– Что люди на вас смотрят.
– Понятно.
– Это все, что я сейчас могу для вас сделать, – сказала Бетти.
Она, конечно, предупреждала меня о своем муже. Теперь я не сомневался, что она его раскусила, и мне стало не так тревожно за нее. Она была человеком слишком лояльным, чтобы выразиться яснее; возможно, это была единственная трещина в ее лояльности, очевидцем которой мне когда-либо суждено было стать, и она решилась на это лишь потому, что боялась за меня. Она сделала мне в прошлом так много добра; я был тронут ее последним дружеским жестом.
И все-таки я не мог понять, почему она так невежливо обошлась с Маргарет. Необходимости в этом не было даже в качестве особого маневра. Когда они встретились в первый и единственный раз, Маргарет, по ее мнению, вела себя грубо; не попыталась ли она отплатить ей тем же? Или она в самом деле не узнала ее? Она никогда не отличалась мелочной мстительностью, – быть может, у нее на мгновение явилось желание испытать это чувство.
Я вышел из комнаты, чтобы разыскать Маргарет, но на площадке лестницы меня кто-то задержал. Несколько минут я стоял там; лакеи проносили мимо подносы, на них звенели бокалы; шум толпы становился все громче; прислонившись к двери, стоял Гилберт и внимательно следил за происходившим.
Наконец мне удалось вырваться, и, перегнувшись через перила, я увидел внизу Маргарет.
– Я чувствую себя загнанным зверем, – сказал я, добравшись до нее и вздохнув полной грудью.
– Я тоже.
– Но мы вместе – и стоит потерпеть.
Она назвала меня по имени, негромко, но из самой глубины души, бесконечно ласково. Она вся светилась, и только ее следующие слова показали мне, что я неправильно истолковал выражение ее лица.
– Разве не так? – воскликнул я.
Тем же бесконечно ласковым тоном она негромко сказала:
– Ведь мы обманываем себя, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47