Ее пупок был крошечным завитком, почти тайным. Если бы ветерок, способный взъерошить чайную розу, вдруг стал плотью, он был бы как ее пупок. В разных обстоятельствах в нем побывали масло, сперма, духи за тридцать пять долларов, репей, рис, моча, обрезки ногтей одного мужчины, слезы другого, слюна, наперсток дождевой воды. Надо вспомнить обстоятельства.
Масло: Бесчисленное количество раз. У нее возле кровати стояла бутылка с оливковым маслом. Я всегда боялся, что налетят мухи.
Сперма: И сперма Ф.? Я этого не перенесу. Она заставила меня сделать это самому. Она хотела в последний раз увидеть, как я мастурбирую. Как я мог ей сказать, что это был самый сильный оргазм в моей жизни?
Рис: Сырой рис. Она неделю носила там одно зернышко, утверждая, что может его сварить.
Моча: «Нечего стыдиться», – сказала она.
Ногти: Она говорила, что ортодоксальные евреи хоронили обрезки своих ногтей. Мне тревожно, когда я об этом вспоминаю. Такое наблюдение мог бы сделать Ф. Не от него ли она это услышала?
Мужские слезы: Любопытный инцидент. Мы загорали на пляже в Олд-Орчард, штат Мэн. Абсолютно незнакомый человек в синем купальном костюме бросился, рыдая, ей на живот. Я схватил его за волосы, чтобы оттащить. Она резко ударила меня по руке. Я огляделся; никто не обратил внимания, так что мне стало легче. Я засек время: он рыдал пять минут. На пляже валялись тысячи. Почему он выбрал именно нас? Я глупо улыбался проходившим мимо людям, как если бы этот псих был моим лишившимся рассудка шурином. Никто, похоже, не замечал. На нем был такой дешевый шерстяной купальный костюм, от которого яйцам никакой пользы. Он плакал тихо, правая рука Эдит лежала у него на шее. Этого не может быть, пытался думать я, Эдит – не шлюха в песках. Резко и неуклюже он поднялся на одно колено, встал, побежал. Эдит некоторое время смотрела ему вслед, потом попыталась успокоить меня.
– Он был А., – прошептала она.
– Невозможно, – в ярости заорал я. – У меня записаны все живущие А. Ты лжешь, Эдит! Тебе нравилось, как он пускал слюни тебе в пупок. Признайся!
– Возможно, ты прав, – сказала она. – Возможно, он не А.
Я не мог так рисковать. Остаток дня я провел, обследуя пляж, но он со своим сопливым носом куда-то исчез.
Слюна: Не знаю, почему. На самом деле, даже не помню, когда точно. Или я это придумал?
Дождевая вода: Ей взбрело в голову, что идет дождь, в два часа ночи. Из-за расположения окна нельзя было сказать наверняка. Я взял наперсток и поднялся по лестнице. Она была мне благодарна.
Без сомнения, она считала свой пупок органом чувств, даже лучше, – кошельком, гарантировавшим обладание в ее персональной системе вуду. Много раз она прижимала к нему мою силу и слабость, всю ночь рассказывая истории. Почему же мне никогда не было совершенно удобно? Почему я слушал вентилятор и лифт?

13.
Дни без работы. Почему этот список подействовал на меня угнетающе? Я ни за что не должен был составлять список. Что-то плохое сделал я твоему животу, Эдит. Я пытался его использовать. Я пытался использовать его против Мора. Пытался в обитой войлоком раздевалке быть мужчиной, что травит прекрасные непристойные байки перед лицом вечности. Быть массовиком-затейником, что пытается расшевелить турбазу, полную молодоженов, в постели моей штабеля жен, брошенных на воскресенье мужьями-гольфистами. Я забыл, что я в отчаянии. Забыл, что в отчаянии начал это исследование. Меня надул мой портфель. Аккуратные заметки завели меня в глушь. Я думал, что делаю дело. Старые книги о Катрин Текаквите преп. Шоленека, манускрипты Реми, «Miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwith, 1696», из архивов колледжа Сен-Мари, – свидетельства дали мне обманчивую власть. Я принялся строить планы, как целый класс выпускников. Забыл, кто я. Забыл, что никогда не учился играть на губной гармошке. Забыл, что бросил гитару, потому что из-за аккорда F у меня кровоточили пальцы. Забыл про носки, затвердевшие от моего семени. Я пытался проплыть мимо Мора в гондоле, юный тенор, которого вот-вот откроет турист, охотник за талантами. Забыл о склянках, которые вручала мне Эдит, и которые я не мог открыть. Забыл о том, как умерла Эдит, как, подтирая жопу занавеской, умер Ф. Забыл, что мне остался лишь один шанс. Я думал, Эдит упокоится в каталоге. Думал, я гражданин, частное лицо, потребитель коммунальных услуг. Я забыл о запорах! Запоры не дали о себе забыть. Запор с того момента, как я составил список. Пять дней, развалившихся в свои первые полчаса. «Почему я?» – великая жалоба страдающего запором. Почему мир не работает на меня? Одинокий человечек, сидящий в фаянсовой машине. Что я сделал вчера не так? Какому неприступному банку в душе моей потребно дерьмо? Как мне начать что-то новое со всем этим вчерашним днем внутри? Ненавистник истории скрючился на безукоризненном унитазе. Как мне доказать, что тело – за меня? Неужели желудок враг мне? Хронический недотепа возле утренней рулетки планирует самоубийство: броситься в Святого Лаврентия с грузом запечатанных кишок. Что хорошего в кино? Я слишком тяжел для музыки. Я невидим, если ежедневно не оставляю улик. Старая пища – яд, и мешки протекают. Отоприте меня! Выдохшийся Гудини! Потерял простую магию! Скорченный человечек торгуется с Богом, список за списком предлагая новогодние обеты. Я буду питаться одним латуком. Пусть у меня будет понос, если должно быть что-то вообще. Давай я помогу цветам и жукам-навозникам. Впусти меня в мировой клуб. Мне нет радости от закатов – для кого они горят, в таком случае? Я опоздаю на поезд. Предупреждаю – моя часть мировой работы останется невыполненной. Если сфинктер должен быть монетой, то пусть китайской. Почему я? Я натравлю на тебя науку. Закидаю таблетками, как глубинными бомбами. Извини, извини, только туже не надо. Ничего не помогает, ты этому хотел меня научить? Человечек тужится – взгромоздился на круг и готовится швырнуть за борт все системы. Забери надежду, забери храмы, забери радио, забери мою диссертацию. От них тяжело отказаться, но бремя говна тяжелее. Да, да, я отказываюсь даже от системы отречения. В кафельном зале суда на рассвете согнутый пополам человечек пробует тысячу клятв. Дай мне дать показания! Дай мне поддержать Порядок! Позволь отбрасывать тень! Пожалуйста, дай опустеть, если я пуст, я могу принимать, если могу принимать, значит, нечто приходит извне, а если оно приходит извне, значит, я не один! Я не вынесу этого одиночества. Одиночество прежде всего. Я не хочу быть просто умирающей звездой. Пожалуйста, позволь проголодаться, я тогда не буду мишенью, я смогу узнавать деревья в деталях их жизней, смогу интересоваться именами рек, высотой гор, различными написаниями – «Текаквита», «Тегахуита», «Тегакуита», «Тегаквита», «Текакуита», о, я хочу восхищаться явлениями! Я не хочу жить внутри! Обнови мою жизнь. Как существовать мне сосудом вчерашней резни? Это мясо карает меня? Дикие стада плохо обо мне думают? Убийство на кухне! Фермы Дахау! Мы ухаживаем за существами, чтобы их съесть! Любим ли мир Богом? Какая чудовищная система питания! Все мы – племена животных в вечной войне! Что мы выиграли? Люди – фашисты на диете. Смерть во главе питания. Кто извинится перед коровами? Это не наша вина, не мы все это придумали. Эти почки – просто почки. Это не курица, это просто курица. Подумайте о лагерях смерти в подвале гостиницы. Кровь на подушках! Вещество, насаженное на зубные щетки! Все животные жрут – не ради наслаждения, не ради золота, не ради власти, – просто чтобы быть. Для чьего вечного Наслаждения? Завтра я начну пост. Я подаю в отставку. Но я не могу уйти с полным брюхом. А посты приятны Тебе или обижают Тебя? Можешь списать их на гордыню или трусость. Я навсегда запомню эту ванную. Эдит держала ее в чистоте, но я менее привередлив. Справедливо ли требовать от приговоренного чистить электрический стул? Я пользуюсь старыми газетами, рулоны куплю, когда заслужу. Я обещал туалету больше внимания, если он будет ко мне добр, я его прочищу. Но зачем сейчас унижаться? В машине после аварии не станешь мыть окна. Когда запустится тело, заведется и старый механизм, обещаю. Помоги мне! Хоть одним намеком. Пять дней, не считая этого первого получаса провала, я не могу зайти в ванную. Мои зубы и волосы грязны. Я не могу начать бриться, не могу высмеять себя с этими несерьезными залежами волос. При вскрытии я буду вонять. Уверен, никто не захочет меня есть. А как снаружи? Есть ли вообще какое-нибудь снаружи? Я запечатанный, мертвый, непроницаемый музей своего аппетита. Таково жестокое одиночество запора, вот так теряется мир. Готов все поставить на реку, на купание голышом пред Катрин Текаквитой, и никаких обещаний.

14.
Пойдем с нами в мир имен. Ф. говорил: «Из всех законов, привязывающих нас к прошлому, самый суровый – имена вещей». Если то, в чем я сижу, – кресло моего дедушки, и то, откуда выглядываю, – его окно, то я по уши в его мире. Ф. говорил: «Имена охраняют величие Видимости». Он говорил: «Наука началась с грубого называния, желания пренебречь конкретной формой, судьбой каждой жизни красного цвета и назвать их все Розой. Более грубому, более деятельному глазу все цветы кажутся одинаковыми, как негры или китайцы». Ф. никогда не затыкался. Его голос забился мне в уши, будто пойманная муха, беспрестанно жужжа. Я становлюсь колонией его стиля. По завещанию я получил его комнату в центре, фабрику, которую он купил, шалаш на дереве, коллекцию мыла, бумаги. И мне не нравится выхлоп моего члена. Ф., это чересчур! Я должен держаться самого себя. В следующий раз выяснится, что уши мои стали прозрачными. Ф., почему я вдруг так сильно скучаю по тебе? Есть рестораны, в которые я никогда больше не смогу пойти. Но неужели я должен быть памятником тебе? В конце концов, мы были друзьями или как? Я помню день, когда ты наконец купил фабрику, восемьсот тысяч долларов, и я бродил с тобой по этим шероховатым доскам – доскам, которые ты так часто подметал мальчишкой. Видимо, ты и вправду плакал. Была полночь, половина огней потушены. Мы бродили меж рядов швейных машин, раскроечных столов, скончавшихся паровых прессов. Нет ничего более мирного, чем безмолвная фабрика. То и дело мы пинали спутанные проволочные вешалки или задевали целые стойки, оплетенные вешалками, будто толстыми лозами, и тогда звучало чуднуе звяканье, будто сотня скучающих мужчин шарят в карманах, – странный резкий звук, будто среди нелепых теней заброшенных машин они ждут получки, после закрытия фабрики сразу став бандюгами, готовыми разгромить бездействующее предприятие Ф. Я был смутно напуган. Фабрики, как и парки, – общественные места, и демократическое сознание было оскорблено тем, как глубоко тронут Ф. своей собственностью. Ф. подобрал старый тяжелый паровой утюг, толстой пружиной соединенный с металлической рамой наверху. Он качнул утюг от стола, отпустил и засмеялся, когда утюг запрыгал вверх-вниз опасным йо-йо, тени полосовали грязные стены, как одичавшая тряпка – классную доску. Внезапно Ф. рванул рубильник, огни затрепетали, а центральный приводной ремень, управлявший швейными машинами, закрутился. Ф. начал ораторствовать. Он любил говорить под механические шумы.
– Ларри! – кричал он, идя вдоль пустых скамей. – Ларри! Бен! Дэйв! Я знаю, вы слышите! Бен! Я не забыл твою согбенную спину! Сол! Я сделал, что обещал! Малышка Марджери! Подавись теперь своими драными тапочками! Евреи, евреи, евреи! Благодарю вас!
– Ф., это отвратительно.
– Каждое поколение должно благодарить своих евреев, – сказал Ф., отскакивая от меня. – И своих индейцев. Индейцев следует благодарить за постройку наших мостов и небоскребов. Мир соткан из рас, лучше бы тебе это запомнить, друг мой. Люди разные! Розы отличаются друг от друга! Ларри! Это я, Ф., маленький гой, которому ты частенько ерошил светлые волосы. Я сделал, что обещал тебе на темном складе так много полудней назад. Она моя! Наша! Я пляшу на обломках! Я превратил ее в песочницу! Я привел друга!
Успокоившись, Ф. взял меня за руку и повел на склад. Огромные пустые катушки и картонные цилиндры в полумраке отбрасывали четкие тени – храмовые колонны. Изрядный звериный дух шерсти все еще висел в воздухе. Я чувствовал, как нос покрывается смазкой. Ремень на фабрике по-прежнему крутился, приводя в движение несколько беззубых машин. Мы с Ф. стояли очень близко.
– Так ты считаешь, я отвратителен, – сказал Ф.
– Никогда бы не поверил, что ты способен на такую дешевую сентиментальность. Беседовать с маленькими еврейскими привидениями!
– Я же просто играл, как обещал когда-то.
– Ты разнюнился.
– Разве здесь не прекрасно? Так мирно, правда? Мы попали в будущее. Скоро богачи будут строить такие же здания в своих владениях и при лунном свете приходить туда. История доказывает нам, что люди любят размышлять, бродить или заниматься любовью там, где раньше кипела жестокая деятельность.
– Что ты собираешься с ней делать?
– Заходить иногда. Немного подметать. Трахаться на блестящих столах. Играть с машинами.
– Ты мог бы стать миллионером. В финансовой рубрике писали, как замечательны твои манипуляции. Должен признать, эта твоя удача придает вес всей херне, которую ты извергаешь годами.
– Тщета! – заорал Ф. – Я должен был проверить, справлюсь ли. Я должен был выяснить, найду ли в этом хоть какое-то успокоение. Несмотря на все, что знал! Ларри этого от меня не ждал, это не обязательство. Мое мальчишеское обещание – мое алиби! Пожалуйста, пусть сегодняшний вечер никак не повлияет на все, что я тебе говорил.
– Не плачь, Ф.
– Прости меня. Я хотел вкусить мести. Я хотел быть американцем. Я хотел притормозить свою жизнь этим визитом. Вовсе не то, что имел в виду Ларри.
Обнимая Ф. за плечи, я задел стойку с вешалками. В небольшом помещении монеты негромко забренчали, их глушил механический грохот, и бандюги отступили, когда мы замерли в этом отчаянном объятии.

15.
Катрин Текаквита в тенях длинного дома. Эдит вся в жирном гриме, сгорбившаяся в душной комнате. Ф., возящий шваброй по своей новой фабрике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28