«Убьем, убьем в себе обывателя, защитника тьмы и лжеца!» — писал С. К. Нейман. Герой романа Чапека-Хода погибал, истерзанный внутренней борьбой ш непониманием со стороны самых близких ему людей, но «Антонин Вондрейц» звучал как гимн поэтическому вдохновению возвышающему художника над всем мелочным в собственном духовном мире и над безжалостно злой судьбой.
«Антонин Вондрейц» стал самым большим, самым сложным романом Чапека-Хода. Критика по праву считает его и лучшим произведением писателя. За ним последовали роман «Индры» (1921), дилогия «Вилем Роскоч» (1923) и «Ржешаны» (1927). Чапек-Ход заимствовал у О. Бальзака примененный в «Человеческой комедии» принцип «сквозных персонажей» — переход героев из одного романа, в котором они играют второстепенную роль, » другой, где они становятся главными действующими лицами. Это позволило связать между собою романы «Турбина», «Антонин Вондрейц», «Вилем Роскоч» и «Ржешаны», создать единую картину жизни чешской столицы и провинции от предвоенного времени до первых лег существования республики. Новым явлением в творчестве Чапека-Хода была не только циклизация романов^ но и расширение социального фона даже в отдельных вещах, углубление психологического анализа и появление нового типа героя-интеллигента, решающего вопрос об отношении к народу и находящего свое место в народной среде.
Для чапековских интеллигентов, отвергнутых по тои илй иной причине обществом буржуа, характерно не нисхождение в народ, а восхождение к нему в том смысле, что герои обретают при этом высокие человеческие качества. Женитьба на женщине с низким социальным положением — следствие пересмотра героем шкалы жизненных ценностей, а не «опрощения*. Счастье в этом супружестве — результат того, что народная жизнь стала естественной жизнью персонажа. Чапек-Ход не идеализировал «маленьких людей». Ой видел и среди них собственников, которых обличал не менее страстно, чем буржуазный «высший» свет. Его неимущие герои-интеллигенты потому и счастливы со своими подругами, крестьянками или служанками, что одни проявляют бескорыстие, а другие умеют его ценить. Новые черты реализма Чапека-Хода столь же очевидны, как и в романах, в четырех маленьких шедеврах-новеллах «Доченька Иаирова» (1919), «Эксперимент» (1922), «Кто кого...» (1924) и «Сто граммов тела» (1926).
«Доченька Иаирова» принадлежит к тем немногим произведениям писателя, в которых он открыто выразил сочувствие к главному действующему лицу. Об этом свидетельствует ласковое слово «доченька» в названии повести. Чапек-Ход сравнил поступок военного врача Иржи Стаха, чей поцелуй даровал умирающей от туберкулеза Ирме Стейновой легкую кончину, с чудом, сотворенным Иисусом Христом,— воскрешением дочери раввина Иаира. Автор пришел к парадоксальному выводу о том, что Стах совершил большее благодеяние, чем Христос, который заставил девушку дважды пережить ужас приближающейся смерти.
Действие «Доченьки Иаировой» Чапек-Ход отнес ко времени первой мировой войны. Он чутко уловил особенности мировосприятия «потерянного поколения» и наделил ими сознание боевого офицера Иржи Стаха. Его болезненно изломанное чувство к Ирме Стейновой, сестре конноторговца, писатель изобразил развивающимся одновременно с зарождением любви героя к юной крестьянке Барушке. Ирма оказалась жертвой богатства, которое война принесла ее брату. Хорошо оплаченное искусство врачей превратило склонную к полноте девушку в эфирное, но смертельно больное создание, а полученное в пансионе аристократическое воспитание вступило в противоречие с привычками, приобретенными в мещанской среде. Лишения, пережитые Баруш-кой, напротив, сформировали цельный характер, закалили ее нравственно и физически. Ей удалось вернуть душевное равновесие Иржи Стаху, утраченное им после смерти Ирмы. Врач-чех, который тяжело переживал свое участие в войне на стороне Австро-Венгрии и тайно помышлял о самоубийстве, своими отношениями с выросшей в семье живодера Барушкой бросил вызов чванному австрийскому офицерству и устоял в конфликте с ним. Счастье, обретенное Иржи Стахом и Барушкой, подчеркнуло в повести трагизм образа Ирмы, чья любовь и музыкальная одаренность погибли, не познав расцвета.
Местом действия в «Доченьке Иаировой» Чапек-Ход избрал далекий от линии фронта шумавский край. Описания красоты горных лесов, живописных сельских праздников и возвышенного драматизма неразделенной любви, контрастирующие с воспоминаниями Иржи Стаха о зверствах австрийской армии в Сербии, поставили повесть в ряд самых поэтичных произведений чешской литературы XX века. Оптимистический финал, в котором жизнь опровергла представления Иржи Стаха о всемогуществе сил войны и разрушения, выделял «Доченьку Иаирову» на фоне обычно имевших трагические концы антивоенных произведений 1920-х годов.
По-своему не менее сложный путь, чем Иржи Стаху, пришлось пройти богатому пражскому врачу Сватоплуку Слабе — герою новеллы «Эксперимент»,— тоже женившемуся на крестьянке. В использовании этого жанра Чапек-Ход следовал примеру Я. Арбеса, создавшего небольшие социально-психологические повести с напряженно развивающимся действием, за которыми закрепилось придуманное Я. Нерудой название «романето». Драматизм характерен и для сюжета «Эксперимента», в котором главное место заняла исповедь Сватоплука Слабы. Врач вспоминает о том, как его полюбила оставшаяся без средств к существованию красавица сирота Юленька и как он, страдая хромотой и по возрасту годясь Юленьке в отцы, решил проверить, способна ли девушка противостоять соблазнам молодости и привлекательности его племянника. Эксперимент, который поставил врач, завершился самоубийством Юльки, не устоявшей перед напором со стороны племянника Слабы. Стал хромоногим инвалидом, подобно дяде, погубивший Юленьку юноша, который для самонаказания испытал на себе действие новой вакцины. Передав клинику племяннику, уединился и начал вести жизнь бедняка прежде блиставший в Праге Слаба. Здесь к нему пришла любовь юной крестьянки Маркеты, ставшей матерью его детей.
Повествователь, выслушав исповедь Слабы, не нашел слов в его оправдание и сделал вывод, что болезненно переживавший свое уродство врач, поставил, не признаваясь себе в том, эксперимент с личной, а не научной целью. Новеллу завершило описание бракосочетания Слабы с Марке-той, которую он тоже подверг жестокому испытанию, живя с нею без венчания. Для того, чтобы вступить в брак с Мар-кетой, Слабе нужно было понять, что гибель Юленьки — не только следствие ошибки ума, которой не мог простить себе врач, но и порочности души «экспериментатора».
Несовместимость чувства любви и собственнических инстинктов Чапек-Ход показал в новелле «Кто кого...». Отношения героев в ней как бы повторяли схему «любовного треугольника» классицисте кой трагедии: Завазел, муж красавицы Мариши, и Коштял, ее любовник, вступили между собою в борьбу не на жизнь, а на смерть, и оба погибли. Конфликт героев новеллы был осложнен и обострен денежными интересами. Мариша стремилась выведать у искалеченного и умирающего Завазела пароль, по которому можно было получить в банке вклад, сделанный на его имя, а Завазел, движимый чувством мести, скрывал известную ему тайну. Драма запретной любви Коштяла и Мариши выродилась в трагедию денежных интересов: корыстолюбие стало ловушкой, которой воспользовался Завазел, чтобы перед смертью оскорбить жену и убить соперника. Рисуя страсти своих героев — двух путейцев-трамвайщиков и огородницы,— писатель саркастически смеялся над мелкими собственниками, способными убить и погибнуть, но не умеющими подняться до свободной от денежных расчетов любви.
Ту же проблему «любви и денег» Чапек-Ход решал в фантастической новелле «Сто граммов тела», где воспел величие бескорыстного чувства. Он положил в основу сюжета допущение о возможности нового вида хирургической операции — трансплантации человеческой кожи, о чем и сказал в примечании. Герой новеллы Рудольф возвратился с войны одноруким инвалидом с обезображенным лицом. Дольфи, невеста Рудольфа, не пошла замуж за «человека без лица» и тем обрекла его на голодную смерть: по условиям завещания, оставленного отцом Рудольфа, молодой человек мог получить большую часть наследства только в случае женитьбы на Дольфи. «Вернуть лицо» Рудольфу взялся врач Бур, имевший опыт пересадки живых тканей, но кожу для этого дала не Дольфи. Это сделала молоденькая помощница кухарки — Люцина, которой было выплачено денежное вознаграждение. Искусная операция не вернула, однако, Рудольфу любви Дольфи. Он столкнулся с брезгливостью невесты. Не принесли деньги счастья и Люцине, к которой пришла дурная слава человека, продавшего кусочек своего тела. Подлинным чудом, по словам Бура, оказалась не операция, а то, что Люцина полюбила Рудольфа и стала его женой. Но и Рудольф проявил такое же бескорыстие, как Люцина, когда отверг предложение Дольфи, решившей выйти за него замуж ради получения наследства.
В новелле «Сто граммов тела» Чапек-Ход гротескно сочетал фантастику и лишенное условности изображение характеров, быта и социальной среды, в которой разворачивалось действие. Писатель мастерски использовал возможности фантастики для заострения поставленных нравственных и психологических проблем, для того, чтобы выразить свои взгляды на прекрасное в человеке и человеческом поведении.
В 1917—1927 годах стиль Чапека-Хода наряду с натуралистической деталью и экспрессионистичностью стал включать и импрессионистическое начало. Описание субъективно окрашенных впечатлений персонажа от окружающего его мира стало художественным принципом импрессионизма в литературе. Изображение того, что чувствует или думает герой, существовало в литературе задолго до появления импрессионизма. Новаторство импрессионистов состояло в показе того, что и как видел бы и слышал читатель, оказавшись на месте действующего лица произведения. Это и порождало у читателя иллюзию его «присутствия» при импрессионистически описанных сценах. Импрессионистичность у писателей-реалистов была лишь приемом, который сочетался с объективным рассказом об источнике впечатлений персонажа. Изображение реакции действующих лиц в этом случае не заслоняло ее жизненных источников.
Впервые новый для него прием письма Чапек-Ход использовал в «Антонине Вондрейце», где многие эпизоды описаны так, как их воспринимал герой романа. Импрессионистичность присутствовала и в новелле «Эксперимент». Здесь трагедия Юленьки была охарактеризована посредством впечатлений Сватоплука Слабы, который, в свою очередь, стал объектом наблюдения для слушавшего его исповедь повествователя. Героини «Доченьки Иаировой» — Ирма и Барушка — предстают перед читателем такими, какими их «видел» Иржи Стах. Импрессионистичность придавала гротеску Чапека-Хода особое жизнеподобие, но субъективизм, свойственный импрессионистической литературе, начисто отсутствовал в произведениях чешского прозаика. В «Антонине Вондрейце» автор отмечал различия между тем, что иногда казалось больному поэту, и тем, что происходило на самом деле. Рассказ любившего Юленьку Сватоплука Слабы о ее красоте и обаянии Чапек-Ход подтвердил словами повествователя, который также хорошо знал девушку. Относительно же героини новеллы «Кто кого...» — Мариши, выступавшей в представлении Коштяла как идеал женственности, писатель заметил, что она была красавицей, но тут же добавил, что суждения Коштяла о женственности не совпадали с общепринятыми.
О том, что критический реализм не знал какого-то одного стиля и что в наше время художникам «бывают нужны очень различные приемы письма», говорили многие исследователи. Своеобразный «синтетический» стиль позволил Чане у-Ходу достичь того гармоничного слияния условности и жизнеподобия, смысл которого уловил К. Чапек. «Ни одна область жизни,— писал великий чешский фантаст,— не была чужда К. М. Чапеку и в то же время не была для него обыденной; тайна его реализма во взаимопроникновении фантастики и жизнеподобия. Мало сказать, что его фантастика удивительно конкретна, нужно добавить, что и его конкретность поразительно фантастична». То, что так точно выразил К. Чапек, ощущали и высоко ценили многие тонко чувствовавшие литературу современники Чапека-Хода. Классиком чешской литературы Чапека-Хода стали называть еще при жизни. Эпитет «чешский Бальзак», который часто прилагали к имени Чапека-Хода, был равносилен наивысшей похвале: чешская литература стремительно развивалась, и критика подчеркивала сопоставимость ее успехов с достижениями всемирно известных писателей.
Слова «чешский Бальзак», впервые сказанные о Чапеке-Ходе знаменитой чешской певицей Э. Дестиновой3, были справедливой оценкой, которая вытекала, однако, из односторонних представлений о литературной классике. В начале XX века классическим продолжало казаться лишь то произведение, автор которого следовал высоким образцам, созданным в прошлом. В этом была доля истины. Освоение традиции — непременное условие, при котором становится возможным рождение классики, но классичность — явление, всегда обращенное в современность и в будущее, к своему народу и человечеству. Классиками становились те писатели, чье творчество способствовало расцвету национальной литературы и стало достоянием литературы мировой.
Современные чешские литературоведы, видящие в Чапеке-Ходе выдающегося экспериментатора, который творил в пору взлета чешской прозы 1920-х годов и предвосхитил многие открытия, сделанные ею в 1930-е годы, по сути дела вновь назвали писателя классиком чешской литературы. Путь же Чапека-Хода к зарубежному читателю еще только начинается. Залогом того, что жизнь чешского прозаика в мировой литературе будет долгой и светлой, может служить популярность лучших его произведений на родине, где они выдержали трудное испытание временем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24