– И с кем вы играете? – спросил я.
– С энтропией.
Я перевел взгляд на нее.
– Говорят, что в этой игре невозможно выйти победителем.
– Мы знаем.
– Текла и вправду жива? Жива не только во мне?
– Здесь? Да.
– А если я возьму ее с собой на Урс, она сможет жить там?
– Тебе не позволят.
– Тогда я не стану спрашивать, смогу ли я остаться здесь с ней. На этот вопрос ты уже ответила. Не больше дня после того, как все будет кончено, сказала ты.
– А ты бы остался с ней здесь, если бы это было возможно?
На миг я задумался.
– И оставить Урс замерзать во мраке? Нет. Текла не была хорошей женщиной, но…
– Не была хорошей по чьим меркам? – переспросила Афета. Не дождавшись ответа, она добавила: – Я серьезно спрашиваю. Ты можешь думать, что мне все известно, но это не так.
– По ее собственным. Я хочу сказать, если только найду нужные слова, что она – как, впрочем, все экзультанты, за очень редким исключением, – ощущает некую ответственность. Меня всегда поражало, как она, столькому научившись, придавала этому так мало значения. Так было, когда мы разговаривали с ней в ее камере. Много позже, когда я уже несколько лет пробыл Автархом, я понял – все потому, что она знала о чем-то лучшем, о том, чему она училась вплоть до своей смерти. Слабое, конечно, объяснение, но мне, похоже, не выразиться яснее.
– Попытайся. Мне бы хотелось послушать.
– Текла отдала бы жизнь за того, кто невольно зависим от нее. Потому-то Ханна и поймала для меня Зака этим утром. Ханна увидела во мне что-то от Теклы, хотя наверняка знала, что я не Текла.
– Но ты сказал, что Текла не была хорошей.
– Быть хорошим означает много больше. Она тоже прекрасно понимала это.
Я умолк, глядя на белые гребешки волн в темноте между лодками и пытаясь собраться с мыслями.
– Я хотел сказать, что научился у нее этой ответственности или же скорее я впитал ее в себя вместе с самой Теклой. Если я теперь предам Урс ради нее, я стану хуже, чем она, а не лучше. А это против ее желания, ведь каждый, кто любит, хочет, чтобы его возлюбленный был лучше его.
– Продолжай, – сказала Афета.
– Я добивался Теклы, поскольку она была гораздо лучше меня и в нравственном, и в социальном отношении, а она – меня, ибо я намного превосходил и ее саму, и ее друзей хотя бы тем, что делал нечто полезное. На Урсе экзультанты, как правило, ничем полезным не занимаются. Они держат в своих руках очень много власти и делают вид, что крайне необходимы; они твердят Автарху, что правят своими пеонами, а пеонам пудрят мозги, будто правят Содружеством. Но в сущности они ничего не делают и в глубине души сознают это. Все они или по крайней мере лучшие из них боятся применить свою власть, зная, что не смогут воспользоваться ею мудро.
Несколько белых морских птиц с огромными глазами и клювами, похожими на мечи, пронеслись над головой; чуть погодя в волне плеснула рыба.
– Так о чем я говорил? – спросил я.
– Объяснял, почему ты не можешь бросить свой мир замерзать во мраке.
Я вспомнил кое-что еще:
– Ты сказала, что не говоришь на моем языке.
– По-моему, я сказала, что не говорю ни на каком языке. У нас вообще нет языка. Смотри.
Она открыла рот и повернулась ко мне, но тьма не позволила мне определить, не обманывает ли она.
– Как же я слышу тебя? – удивился я. И тут же понял, чего именно она хотела, и поцеловал ее; этот поцелуй убедил меня в том, что она принадлежит к моему роду.
– Ты знаешь нашу историю? – спросила она шепотом, когда мы оторвались друг от друга.
Я пересказал ей то, что поведал мне аквастор Мальрубий, другой ночью и на другом берегу: что в предыдущую манвантару люди того цикла сотворили себе спутников из иных рас, а во время гибели той вселенной последние бежали сюда, на Йесод; что они правят нашей вселенной через иеродулов, которых сами же создали.
Когда я закончил, Афета покачала головой:
– Ты знаешь совсем немного.
Я сказал, что никогда и не предполагал, будто знаю все, но то, что я рассказал, исчерпывает мои познания.
– Ты говорила, что вы – дети иерограмматов, – добавил я. – Но кто же они и кто вы?
– Они – те, о ком ты говорил, те, кто создан по вашему образу расой, родственной вашей расе. Что до нас, то о нашей природе я уже говорила.
Она замолчала, и через некоторое время я попросил:
– Продолжай.
– Северьян, знаешь ли ты смысл слова, которое произносишь? Слова «иерограммат»?
Я сказал ей, что, по моим сведениям, иерограмматами зовут тех, кто записывает веления Предвечного.
– Пока верно. – Она снова замолчала. – Возможно, мы слишком трепещем. Те, кого мы не называем по имени, упомянутые родственники, до сих пор внушают подобные чувства, хотя из всех их творений остались лишь иерограмматы. Ты сказал, им нужны были спутники. Как могли они создать себе спутников, если сами поднимались все выше и выше?
Я признался в своем невежестве; и когда мне показалось, что она уже готова свернуть разговор, я описал ей крылатое существо, которое видел на страницах книги Отца Инира, и спросил, не иерограммат ли это.
Она подтвердила мое предположение.
– Но больше я не стану говорить о них. Ты спрашивал про нас; мы – их ларвы. Знаешь, что такое ларва?
– Да, конечно, – ответил я. – Личинка. Тот же дух, но скрытый под другим обличьем.
Афета кивнула.
– Мы носим их дух, и, говоря твоими словами, пока не достигнем их высокого положения, должны носить маску – не настоящую маску, какие носят наши иеродулы, а внешность твоей расы, рода, чей облик рекомендован нашими родителями – иерограмматами. Но мы не иерограмматы и не копируем вас доподлинно. Ты уже давно слушаешь мой голос, Автарх. Послушай же теперь вместо него мир Йесода и скажи мне, что ты слышишь помимо моих слов, когда я говорю с тобой. Слушай! Что ты слышишь?
Я не понимал.
– Ничего. Но ты женщина, ты человек…
– Ты ничего не слышишь, потому что мы говорим тишиной, как вы – звуком. Все сподручные шумы мы преобразуем, удаляя ненужные и выражая свои мысли при помощи тех, что остаются. Вот почему я привела тебя сюда, где постоянно шумит прибой; и оттого у нас так много фонтанов и деревьев, которые шелестят листвой на ветру с нашего моря.
Я едва слышал ее. Что-то огромное и яркое – луна, солнце – поднималось над горизонтом, объект странной формы, пронизанный светом. Словно какое-то золотое зерно парило в воздушном пространстве этого немыслимого мира, поддерживаемое в вышине миллиардом черных нитей. Это был корабль; и солнце по имени Йесод из-за горизонта осветило его гигантский корпус так, что отраженный свет почти сравнялся по мощи с дневным.
– Смотри! – закричал я и повернулся к Афете.
– Смотри, смотри! – откликнулась она, указывая на свой рот. Я взглянул и наконец увидел: то, что я принял за ее язык, когда мы целовались, было лишь выступом плоти, выдававшейся из ее неба.

20. ЗАВИТОК

Я не могу сказать, как долго корабль висел в небе. Разумеется, не дольше одной стражи, впрочем, время слилось для меня в один краткий миг. Пока он оставался там, в вышине, я был слеп ко всему прочему; поэтому я совершенно не замечал Афету. Когда же корабль скрылся за горизонтом, я увидел, что она сидит на камне у самой воды и смотрит в мою сторону.
– У меня столько вопросов, – сказал я. – Видение Теклы стерло их из моей памяти, но сейчас они вернулись снова, и некоторые касаются тебя.
– Ведь ты устал, – отвечала Афета. На это я лишь согласно кивнул.
– Завтра ты должен будешь предстать перед Цадкиэлем, а завтра уже не за горами. Наш маленький мир вращается чуть быстрее, чем твой; его дни и ночи покажутся тебе короткими. Идешь со мной?
– С радостью, госпожа.
– Ты все еще считаешь меня царицей или чем-то в этом роде. Ты удивишься, наверно, узнав, что я живу в одной комнате? Взгляни сюда.
Я посмотрел и увидел скрытую между деревьями арку, всего в дюжине шагов от воды.
– Здесь не бывает прилива? – спросил я.
– Нет. Но я знаю, что это такое, поскольку изучала особенности вашего мира, поэтому меня и выбрали, чтобы доставить матросов с корабля, а потом – для беседы с тобой. У Йесода нет спутника, а значит, на нем нет и приливов.
– Ты с самого начала знала, что я – Автарх, правда? Если ты изучала Урс, то должна была знать. Заковав Зака, ты просто пошла на хитрость?
Она все молчала, даже когда мы поравнялись с темной аркой. В белокаменной стене эта арка казалась входом в могилу; но воздух в ней был так же свеж и сладок, как весь воздух Йесода.
– Тебе придется вести меня, госпожа, – сказал я. – Я ничего не вижу в такой темноте.
Не успел я выговорить эти слова, как зажегся свет, тусклый, словно пламя, отраженное от полированного серебра. Он исходил от самой Афеты и пульсировал, как биение сердца.
Мы стояли в просторной комнате, завешенной по обеим сторонам шелковыми занавесами. На сером ковре пола были расставлены плетеные сиденья и диванчики. Один за другим занавесы раздвигались, и за каждым я видел молчаливое, мрачное лицо мужчины; они глядели на нас лишь мгновение, а затем вновь исчезали.
– Тебя хорошо охраняют, госпожа, – заметил я. – Но меня тебе нечего бояться.
Она улыбнулась, и странно было видеть эту улыбку, освещенную ее собственным светом.
– Ты, не задумываясь, перерезал бы мне горло, если бы это спасло твой Урс. Мы оба это знаем. Да и себе самому, я полагаю.
– Верно. По крайней мере я надеюсь, что так.
– Но это не охрана. Мое свечение означает, что я готова к соитию.
– А если я не готов?
– Тогда, когда ты уснешь, я выберу себе другого. Далеко ходить не придется, как видишь.
Афета отодвинула занавес, и мы вошли в широкий коридор, сворачивавший налево. Вдоль, него, как и снаружи, там и сям стояли сиденья и множество других предметов обстановки, столь же загадочных для меня, как приборы и приспособления в замке Балдандерса, хотя эти были красивыми и ничуть не страшными. Афета присела на один из диванов.
– Коридор ведет в твою комнату, госпожа?
– Это она и есть. Она спиральная; таковы многие комнаты у нас, потому что нам нравится подобная форма. Если пойдешь по ней дальше, попадешь в то место, где можно умыться и некоторое время побыть в одиночестве.
– Благодарю. У тебя не найдется свечи для меня?
Она покачала головой, но заверила, что там будет не совсем темно.
Я оставил ее и пошел по спирали. Свет, излучаемый Афетой, сопровождал меня, постепенно тускнея, но отражаясь от изогнутой стены. В самом конце, до которого было не так уж далеко, порыв ветерка подсказал мне, что отверстие, названное Гунни отдушиной, пробито в крыше как раз над этим местом. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел его – круг чуть менее густой мглы. Встав под ним, я разглядел усыпанное блестками небо Йесода.
Я думал о нем, облегчаясь и ополаскивая руки, а когда вернулся к Афете, возлежавшей на одном из диванов и источавшей свою красоту сквозь тонкую ткань рубашки, поцеловал ее и спросил:
– Госпожа, а есть ли другие миры?
– Есть, и очень много, – промурлыкала она. Распустив свои черные волосы, клубившиеся вокруг ее светящегося лица, она словно сама превратилась в небывалую звезду, окутанную ночным мраком.
– Здесь, на Йесоде? На Урсе мы видим мириады солнц, тусклых днем и ярких ночью. Ваше дневное небо пусто, но ночное ярче, чем наше.
– Когда потребуется, иерограмматы построят еще больше миров – таких же прекрасных, как этот, или еще прекраснее. И солнца для них, если нам понадобится больше солнц. Поэтому для нас они уже есть. Здесь время течет так, как нам надо, и мы любим их свет.
– Но меня время не слушается. – Я присел на ее диван, вытянув перед собой больную ногу.
– Пока еще нет, – сказала она. – Ты хромаешь, Автарх.
– Разумеется, для тебя это не новость.
– Да, но я пытаюсь объяснить, что и для тебя время потечет так же, как для нас. Ты хромаешь сейчас, но если ты принесешь своему Урсу Новое Солнце, ты не останешься таким навсегда.
– Вы, иерархи – волшебники. Вы могущественнее тех, что я встречал прежде, но все же вы – волшебники. Вы говорите о разных чудесах, однако если ваши проклятия могут, наверно, навредить, то ваши обещания, по-моему, фальшивое золото, которое превратится в пыль в моей руке.
– Ты не понимаешь нас, – возразила она. – Хотя мы знаем гораздо больше, чем ты. Наше золото – истинное золото, добытое, как всякое истинное золото, порою ценой наших жизней.
– Значит, вы заблудились в собственном лабиринте, и неудивительно. Когда-то я мог лечить подобные хвори, по крайней мере иногда мне это удавалось.
И я рассказал ей о больной девушке из хижины в Траксе, и об улане на зеленой дороге, и даже о Трискеле, а под конец поведал ей о том, как нашел мертвого стюарда у двери моей каюты.
– Если я попытаюсь объяснить тебе это, поймешь ли ты, что я не знаю всех тайн твоей Брии – не более чем ты, хотя они и были предметом моего изучения? Они бесконечны.
– Я понимаю, – сказал я. – Но когда мы прибыли сюда на корабле, я посчитал, что Брия закончилась.
– Так и есть; хотя можно войти в дом через одну дверь, выйти через другую и так и не узнать всех секретов этого дома.
Я кивнул, глядя на ее пульсирующую красоту, не скрываемую тканью, и, по правде говоря, желая стряхнуть с себя ее чары.
– Ты видел наше море. Заметил на нем волны? Что бы ты ответил на заявление, что видел не волны, а только воду?
– Что я научен не спорить с глупцами. Нужно лишь улыбнуться и уйти.
– То, что ты называешь временем, состоит из таких же волн, и как те волны, которые ты видел, существуют в воде, так и время существует в материи. Волны катятся к берегу, но если бы ты кинул в воду камешек, новые волны, вызванные его падением, в сотню или тысячу раз слабее прежних, ушли бы в море и местные волны ощутили бы их.
– Понимаю.
– Так будущее дает о себе знать в прошлом. Ребенок, который когда-нибудь станет мудрецом, уже мудрый ребенок; а многие обреченные несут на себе печать рока, и каждый, кто может хоть краешком глаза заглянуть в будущее, видит это и отводит глаза.
– Разве мы все не обречены?
– Нет, но это отдельный разговор. Тебе подвластно Новое Солнце. Стоит тебе захотеть, и его энергия станет твоей, ты сможешь распоряжаться ею, хотя она не будет существовать, если ты – и твой Урс – не одержат здесь победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47