«Нашел дурака!» — ворчал Чеглинцев, а Терехов смеялся и творил: «Нашел…» Было уже темно, когда привезли они к мосту последнюю порцию бута, и ребята работали при свете спеленатых наспех факелов. Чеглинцев с Тереховым встали в людской конвейер, передававший камни к ряжам. Воротников командовал уверенно, и Терехов решил ему не мешать. Чеглинцев швырял ему камни, а Терехов передавал их вперед осторожно, потому что в цепочке перед ним стоял Олег Плахтин, и лицо у него было измученным.
— Держишься? — спросил Терехов.
— Держусь, — попытался улыбнуться Олег.
— Ничего себе неделька начинается, — вспомнил Терехов.
14
«Начинается… начинается… А когда кончится? Когда все это кончится? Неделя… месяц… год… второй год… Черт, чуть не выпустил камень… Пальцы как не мои…»
— Слушай, Олег, ты сходи в сарай, погрейся…
— Спасибо, Павел, что же я-то… Все стоят, а я пойду?
— Слушайте, — крикнул Терехов. — Для половины объявляется перекур. Потом для другой. Кто желает?..
Никто не двинулся. Только камни поползли медленнее, словно прислушивались к человечьим словам.
— Маленькие, что ли? — сказал Терехов. — Топайте в сарай. Каждый второй пусть идет. Начиная с Крыжина.
«Как он только успел сосчитать, — подумал Олег, — что я буду вторым, а он останется. Быстрый у него глаз, ничего не скажешь…» Олег шел, опустив голову, и ноги его еле волоклись, мечтали о теплоте лавки в сухом сарае. Парни впереди и сзади него шагали молча, на шутки не хватало сил.
В сарае горели свечки, тощие стеариновые работяги. Буржуйка трещала, и железные ее бока были красные. Олег постоял у печки, руки держал над жаром, и в лицо ему бил жар. Олег щурил глаза и чувствовал, что может задремать.
Он отошел к стене и сел на лавку. С фанерного стола транзистор Рудика Островского выкладывал спортивные новости. «Динамо» проиграло «Кайрату», и в этом ничего хорошего не было. В руках у парней появилась коробка домино, и черные костяшки застучали по фанере.
— Олег, будешь?
— Нет, не люблю…
«Не люблю, не понимаю, как можно часами долбить фанеру, словно и не гнули спину весь день, или еще в гостиницах собираются командировочные, упитанные, подвижные дяди, приехавшие объегоривать кого надо, и стучат, и орут, и стучат… Черт, так можно заснуть, а этого нельзя, будет стыдно, тем парням, что спорят сейчас у стола, труд сегодняшний, наверное, детские игрушки… Доминирующие ребята…»
Олега чуть-чуть развеселило это слово, чуть-чуть встряхнуло его. Но он тут же вспомнил, что Терехов ворочает камни под дождем. Тоже хоть и не стучит сейчас в домино, но из доминирующих.
А все же не так плохо было бы и заснуть, будить не станут, когда придут отдыхать другие, пожалеют, разбудят позже, все сделают, скажут Сейбе «С приветом», отправятся наверх, начнут гасить свечи, мять мокрыми пальцами горячий воск и его разбудят. И не расстроится он, не умрет от стыда, потому что все равно уже ничего не может, выложился, стрелка силомера мечется у предельной черточки и дальше не прыгнет. А у Терехова прыгает, прыгает, потому что…
Черный потолок качается, черные танцующие тени летят в небо и не могут улететь, трутся о потолок и исчезают в нем. Они все дальше и дальше, в другом, тающем мире, и вот…
— Олег, ты так свалишься с лавки!
— А-а? Что?.. Нет, нет, я не сплю…
«Не сплю, но чуть было не задремал. Хоть бы догадались сюда книжки и журналы принести, все было бы занятие». Впрочем, занятиями нынешний день их не обделил. Не жадный. Но день этот Олегу был не по душе. Как и все неожиданные шквальные дни, присваивающие себе инициативу. Ходи себе растерянным и подавленным, делай все, что тебе прикажет этот день, будь на побегушках в его игре, пока не приспособишься к ней и не перехитришь ее. Терехов удачливей, такие дни для него радость.
— Олег, держи куртку, теплее будет!
— Спасибо, спасибо… Не надо…
Все же взял куртку, и на самом деле стало теплее. И мысли уже не спешили, укутанные теплом. Всегда в такие сумасшедшие дни, когда летело к черту привычное, ему было скверно, и появилось ощущение, что он в этом мире ничего не значит, ну ничего, и ничего от него не зависит, как бы он ни хорохорился. Он чувствовал себя жалким и беззащитным, а на него наваливалось что-то огромное и слепое, вспоминались бомбежки, пережитые во влахермском детстве, и снова в том далеком грохоте мать тянула его за руку в убежище, и черный сырой подвал прятал их. «Ладно… хватит… все пройдет… вот привыкну…» Привыкнет, как это уже бывало сто раз, привыкнет, наверное. А вдруг в сто пятнадцатый не выдержит? Что тогда? Кто знает… Вот Терехову все нипочем, ему бы только дни пошумнее, лезет напропалую, и сегодня, мокрый, усталый, грязный, он красив, да так, что хочешь не хочешь, а залюбуешься им. Может, он супермен-самоучка. А может, он просто обыкновенный человек? Вот ведь какое дело.
Надя могла бы уже и спать, и это было бы к лучшему. Ему не хотелось, чтобы она видела его сейчас. Конечно, он бы собрался, он сжал бы всю свою слабость, он постарался бы выглядеть уверенным и сильным. Но ведь пьяные тоже пытаются выглядеть трезвыми, а что из этого получается? Нет, Надя, наверное, не спит, кто же сейчас в поселке спит, только бы она не пришла сюда в теплушку, и так…
И так у них с Надей неладно. Да, неладно, и он может себя не уговаривать. И все, о чем он думал раньше, пустяки, винегрет, а главное — Надя, она одна. Она его не любит. Нет, это уже слишком. Любит. Но, может быть, она любит и другого. А? Черт его знает… Может, все это шепчет ревность, чем он хуже других?
Но как он сейчас ни хотел переключить мысли, сделать это ему не удавалось, ощущение того, что у них с Надей неладно, было устойчивым и жило в нем, как электрический ток в проводах. Олег чувствовал это не из слов Нади и своих собственных, нет, на словах все было прекрасно, но немое отчуждение все еще существовало между ними, и избавиться от него не могли ни он, ни она. Всего несколько раз были они вместе, и у них выходило плохо, они говорили друг другу, что ничего, будет лучше, главное — любить друг друга, а он испытывал чувство растерянности и стыда, понимал, что и она нервничает и, как он, винит во всем себя. Он верил, что это пройдет и они будут довольны друг другом, и все же иногда Олегу казалось, что дело тут не только в этом, а и в чем-то другом, объяснить чего он не мог. Как не мог иногда объяснить мгновенных выражений Надиных глаз и даже ее движений, которые не только озадачивали, но и пугали его. Тайна не тайна, но что-то в них было спрятано, а слова являлись Олегу неточные и неуклюжие, и он боялся, как бы они не навредили, и предпочитал молчать и мучиться, и Надя молчала. Это было странно, потому что Надя молчать не любила, выкладывала все до мелочей и даже бывала болтливой, но тут что-то скрывала. Может быть, так и не вытравилось до конца ее чувство к Терехову, ведь он тут, рядом, и сейбинская жизнь все время заставляет Надю, пусть даже подсознательно, сравнивать Терехова и его, Олега. Впрочем, в любви не сравнивают. А может быть, все это бред, глупость, выходит так, что он не верит Надиным словам, а ведь она не из тех, кто врет, он это прекрасно знает. Он же собственную неуверенность в себе самом, свою слабость пытается прикрыть мыслями о том, что у них с Надей неладно. Выходит так…
«Прекрасно, — сказал себе Олег. — Хватит. Давайте прекратим. И так дождь, и так скучно…» И так шел дождь и шумело наводнение, и печать в сельсовете могли поставить теперь неизвестно когда. И вдруг он подумал, что это очень плохо, быстрее бы ставили печать, он бы чувствовал себя спокойнее. Может, и вправду стоит устроить свадьбу, невзирая ни на что, именно в среду, на самом деле в ней будет нечто красивое и романтическое, и она уж запомнится навсегда, свяжет их навсегда. А почему бы и не в среду?..
Там, на улице, все еще таскали камни, и Терехов стоял в цепи, и Олегу надо было идти, но он чувствовал, что не сможет сдвинуться с места, так и останется на лавке. Тени все танцевали, черные, гибкие, и смотреть на них было приятно и легко, и ты тоже плыл куда-то и становился все больше и больше, но черный потолок не пускал дальше, черное небо без звезд, черное небо…
— Олег, кончай дрыхнуть!
— Павел, это ты? Я встаю… я еще могу…
— Все. Кончили. Теперь мост не снесет.
15
Дверьми хлопали так, чтобы тайга вздрагивала от испуга. Чеглинцев прихватил в сарае свечей побольше, благо никто не видел, сунул их в свой чемодан, а две поставил на стол в алюминиевую кружку и скребнул спичкой.
Испольновские сапоги валялись на полу в комьях грязи. Сам Испольнов спал на одеяле, так и не скинув одежды. Соломин приподнялся на локтях и улыбнулся Чеглинцеву.
— Давно легли? — спросил шепотом Чеглинцев.
— Только что.
— И он сразу уснул?
— Не сплю я, — повернулся Испольнов.
— А кто тебе мешает? — спросил Чеглинцев. — Золото, что ли, охраняешь?
— Дурень ты, — зевнул Испольнов и для наглядности покрутил пальцем около виска.
Чеглинцев ухнул на табуретку, вытянул ноги и закрыл глаза.
— Ну и денек, — вздохнул Чеглинцев. — Молотка у вас нет?
— Зачем тебе?
— Шею прибить.
— Машину-то где поставил?
— У крыльца. Веревочкой привязал, чтобы не убежала.
Помолчав, Чеглинцев спросил:
— Пожрать нечего?
— В столе хлеб и кусок сала.
Черняшка была худой и усохшей, в сухари готовилась переходить, а сало ничего, грело душу и желудок.
— Убили гады Патриса Лумумбу, — откушав, затянул с удовольствием Чеглинцев, — и закопали неизвестно где…
Дальше петь было лень, и нагибаться было лень, чтобы стянуть сапоги, и оставалось только жалеть, что не поймал он в свое время в проруби щуку, говорящую человеческими словами.
С кровати Чеглинцев все смотрел на свечки и все сравнивал, у какой из них пламя больше. Огненные язычки дергались нервно, словно их кто-то щекотал или они хотели переспорить друг друга. «Была бы у нас керосиновая лампа или хотя бы спиртовка, — подумал Чеглинцев, — все бы веселее было». Но сразу же он сообразил: «Нет, спирт тогда мы вылакали бы, стенки вылизали бы…»
Тут пришлось пожалеть, что и посуда уже свободна, и ни капли не опрокинешь в глотку, сразу бы тогда заснул. «А так чего тебе не спится, — сказал самому себе Чеглинцев, — раньше засыпал без звука после такого вкалывания. Нынче как профессор… Как член-корреспондент…»
— Деньги-то нам за сегодня заплатят? — спросил Чеглинцев и голову приподнял, но Испольнов с Соломиным не ответили, похрапывали, и тогда Чеглинцев заявил, успокаивая себя: — Заплатят. Конечно.
Он зевнул и тут же понял, что хочет обмануть себя, потому что растянул рот сам, и сон тут ни при чем. А уснуть ему следовало как можно быстрее, он боялся, что снова придут воспоминания и мертвой хваткой вцепятся в него. Они ему осточертели, а отвязаться от них он никак не мог. «Ни о чем не надо думать, — решил Чеглинцев, — свечки надо считать. Раз, два, три, четыре… А то, как о чем-нибудь подумаешь, сразу чего-нибудь вспоминаешь…» И, поворочавшись, он все же подумал и вспомнил первую свою ездку по Артемовскому тракту, и, как связка бумажных цветов из рукава фокусника, потянулись всякие подробности, без которых Чеглинцев вполне мог обойтись в последние свои саянские дни.
День тот был жаркий, санаторный, воскресенье. Накануне их привезли в поселок Кошурниково со станции Абакан, где на асфальтовом перроне уши Чеглинцеву заложило от буханий медных инструментов и барабана. Чего-чего, а локтями двигать Чеглинцев умел, но тут дал маху, трясся в дощатом фургоне у самой кабины и так и не смог увидеть, что это за распрекрасная страна, куда он прикатил из своей арзамасской колыбели.
Потому он и уговорил утром в воскресенье Соломина прокатиться по всей трассе и поглядеть, ради чего они сюда заявились. Для этого надо было увести машину с чеглинцевской уже автобазы, взять ее напрокат. Кабина оказалась открытой у серого потрепанного «ЗИЛа» с прицепом, прицеп этот и пришлось тащить Чеглинцеву как нагрузку, как банку мускулов морского гребешка, придаваемых в сергачском гастрономе к полкило вареной колбасы.
Все было ничего вокруг — и сопки, и елочки, и клокотливый Сисим, Сейба и Кизир, камушками играющие. Но Чеглинцеву было мало разглядеть все через стекло одолженного «ЗИЛа», ему хотелось пальцами прощупать неровности саянской земли, ногой поболтать в улетающей горной воде, цены посмотреть в магазинах и палатках на трассе, чтобы потом иметь их в виду. Он и останавливал все время машину и хлопал дверцей к неудовольствию тишайшего Соломина. В Кордове в книжной лавке Чеглинцев засмотрелся на рыжеволосую учительшу, болтавшую с продавщицей, и, сам того не желая, купил три длинные палочки мела. Подумав, он крупно написал на двух бортах прицепа: «Капремонт. Перегон». Потом, не удержавшись, вывел на заднем «Правительственные испытания». На дороге голосовали бабки с мешками, и Чеглинцев решил быть для них благотворителем. Потом, перед Курагином, два сердитых инспектора, которым, наверное, выпить было нечего, остановили машину и долго нудили насчет пассажиров. «Какие пассажиры? — удивился Чеглинцев. — Ах, эти бабки! Да они какие-то темные, несознательные, сами попрыгали. Я даже от них отворачивался, от таких бесстыжих». Деньги с этих испуганных теток инспектора все же вытянули, и Чеглинцев с досадой смотрел на бежевые бумажки, вынутые из его кармана.
В Курагине они с Соломиным насмотрелись на сварку. Старались, кряхтя, а парень из СМП за пол-литру сваривал. Держатель прицепа отошел, сачок какой-то машину в автобазе содержал, и ему Чеглинцев был готов сказать кое-что.
В Абакане пообедали, Чеглинцев сгреб в кассе сдачу двухкопеечными монетами и пообещал девочке за счетной машиной: «Я вам буду звонить на всю сдачу», и погнали «ЗИЛ» в хакасские степи, раз уж занялись географией, приходилось крутить колеса по шарику. В степи их напугал ветер, способный перевернуть машину с прицепом и перекати-полем протащить ее по рыжему шоссе. Вылезли из кабины размять ноги, и ветер тут же швырнул им в лицо по горсти песка, и потом надо было этот песок выгребать из глаз и ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50