Одинокой два года назад была на левом берегу Сейбы изба, где сначала разместили контору, а теперь, по общему мнению, предполагали устроить музей. Жили в этой избе лесник и его жена Пана. Лесник тихо ловил в Сейбе хариусов, жена его стреляла медведей, набивала по пятнадцать штук в год, так и считала штуками, имела право. А когда мост поставили, подались лесники подальше в тайгу, у Сейбы медведи были распуганы. Потом медведи снова бежали уже от Трольской сопки на восток, в тихие места, но надолго ли? Машины все идут и идут по сейбинскому мосту, неторопливые и тяжелые, и на бортах у них написано мелом: «Даешь Тайшет!», сегодня не идут, так завтра пойдут, через три дня, через неделю, вот собьют спесь с обнаглевшей реки.
Терехов взял со стола карандаш, чтобы набросать план их участка до Трольской сопки и дальше, как он его представлял, но в то мгновение, когда потянулся за листком бумаги, он глянул в окно и увидел на улице девчат-штукатуров, пробиравшихся по лужам к клубу, и среди них шла Надя. Девчата заметили Терехова и руками ему замахали, и Надины глаза Терехов разглядел, они были уже не сердитые, а веселые. Терехов опустился на табуретку. Все возвращалось к одному, как возвращается боль, когда вспоминаешь о ней, так и мысли о Наде вернулись к Терехову, дали ему несколько часов передышки и вернулись снова, и Терехов понимал, что в мире есть только он и Надя, и никакой тайги нет, никакого поселка, где он прорабом, нет, никакой Сейбы и никакого моста нет, только он и Надя, и он любит ее, а у нее — другой, остальное же в мире ничего не значит. И так будет всегда, и от этих мыслей ему никуда не уйти. Терехов сидел и рисовал Надю, ее губы и ее глаза и думал о том, что, как только Ермаков выздоровеет и вернется, он уедет с Сейбы куда глаза глядят и будет лечиться расстоянием. «А может, клин вышибается клином, а?» — думал Терехов и старался нарисовать лицо Илги.
Тоненько, откуда-то из-под земли запела труба.
Терехов встал, не торопясь завязал тесемки папок, уложил в сейф и вышел из конторы. Девчата остановились посредине улицы и слушали трубу. Терехов махнул им рукой: давайте, давайте, штукатурка вас ждет и голые стены, обитые дранкой. Сам он не спешил и шагал потихоньку, хотя заботиться о чистоте брюк и сапог уже не было смысла, только на склоне сопки вынужден был побыстрее шевелить ногами, а потом снова съезжать по глиняной дорожке. На свежем сейбинском берегу стояло вовсе не четверо ребят, а больше, и Терехов, рассердившись, хотел было отчитать их, но удержался и только буркнул Тумаркину:
— Нельзя ли потише, тоже мне Армстронг…
— Вон, — показал пальцем Островский.
— Ага, — кивнул Терехов.
Людей на том берегу было уже больше, и они толклись около черной лодки, которую, видимо, приволок трактор, сталкивали ее в воду, сталкивали медленно и осторожно, опасаясь, как бы Сейба не прихватила ее и не утянула к Тубе, а потом и к Енисею. Где они откопали эту лодку, Терехов предположить не мог, неужели привезли из Кошурникова, или, может быть, в сухопутной Сосновке, оказалось, есть такая. Людей, которые возились с лодкой, Терехов не разглядел, но они были молодцы, и Терехов им порадовался.
— Где они ее откопали? — проворчал Терехов.
Лодка уже болталась на воде, и люди, стоявшие на берегу, чего-то ждали, говорили о чем-то или даже спорили, один из них все бегал от лодки к трактору с машинами, нервничал, не соглашался, наверное, с кем-то, а потом первым полез в лодку. За ним неуклюже, боясь оступиться, шагнули в лодку еще двое и уселись в ней, а четвертому люди на берегу помогли переступить борт, поддержали его, словно пьяного. Теперь лодку надо было толкать, но этого не делали, все о чем-то разговаривали и, судя по жестам, кричали, будто бы другое время для спора выбрать не могли. «Ну чего вы, — думал Терехов, — ну давайте, ну что вы тянете, ну решайтесь». Он уже волновался за людей, забравшихся в лодку, и мял пальцами сигарету и зажигалку крутил в кармане.
Черные крошечные люди навалились на лодку, ткнули ее в бешеную Сейбу. Черную щенку крутило несколько минут, и люди в ней все пытались переспорить шумящий поток, веслами бились, как будто стартовали в лодочных гонках на горной порожистой реке. Ребята вокруг Терехова уже шумели, спорили, гадали, умеют ли плавать те четверо и что будет с ними, если лодка перевернется, давали им советы, говорили, что каждый бы из них делал сейчас в лодке, и все получалось здорово, вот только те четверо не слышали их слов, а потому, наверное, и нервничали и толклись на одном месте. И все же лодка начала продвигаться, сначала этого нельзя было видеть, Терехов это почувствовал, лодка дергалась уже меньше, а потом стала чуть-чуть увеличиваться, и тумаркинская труба взревела от радости. «От дает! От дает!» — восторженно закричал кто-то по-солдатски. Терехов буркнул: «Не надо» — и Тумаркину и демобилизованному. Глядя на ковыряющуюся в волнах лодку, он вспомнил о своем намерении переплыть Сейбу, и ему стало смешно, но он понимал, что, если бы не эта лодка, он все же полез бы в Сейбу. Теперь ему было поспокойнее, он и курил неторопливо, но все еще волновался за четверых и испытывал к ним уважение. Он и догадаться не мог, кто сидит в лодке, но хотел бы знать это и еще хотел, чтобы среди четверых оказался Будков.
Сколько прошло времени, Терехов не знал, но, наверное, немало, лодка увеличилась, и теперь уже Терехов видел, что гребут двое, а другие двое сидят, вцепившись в борта лодки, и среди этих двоих не кто иной, как сам прораб Ермаков.
Терехов присвистнул и полез в карман за сигаретой.
Притихли на берегу, Ермакова узнали, и двух других узнали, то были сейбинские поварихи Катя и Тамара. Тамара покрепче и поздоровее, она и гребла на пару с незнакомым сосновским мужиком, видимо хозяином лодки. Значит, Ермаков был слаб, был болен, и никакого чуда не произошло, иначе, конечно, он бы двигал веслами. «Вот старик, вот чертов старик! — проворчал про себя Терехов. — Придумал еще…»
Лодку болтало уже недалеко от берега, и все же она рывками продвигалась, а сосновский мужик и повариха крякали согласно и словно этим звуком, а не веслами толкали лодку вперед. Сейбинские ребята в азарте полезли в воду и снова советы давали, но теперь советы их были пободрее и поехиднее, и адресовались они поварихам, Ермакова из почтения не трогали, а Терехов все стоял сзади, все курил, все молчал и злился.
И только когда черная лодка заплясала в мокрых кустах, Терехов рванулся вперед, и вода была его сапогам «по шею», а Терехов стоял теперь, упершись руками в борт лодки, и кричал на Ермакова. Поварихи молча вылезли из лодки, словно из комнаты ушли, чтобы неприятного разговора не слышать, и Терехов помог им, а Ермаков сделал неуверенное движение, вроде бы привстал, но Терехов осадил его взглядом, и Ермаков, смутившись, пробормотал:
— Молоко… в бидоне… для воротниковского пацана…
Ермаков протянул алюминиевый бидон единственному мальчишке, в метриках которого стояло: «Поселок Сейба»; каждое утро привозили из Сосновки парное молоко, не забыл об этом, старый черт, бидончик прихватил…
— Давай, — сказал Терехов хмуро, но он уже остывал, видел, что прораб спорить не будет, не станет требовать, чтобы его оставили на этом берегу.
— Сбежал, что ли? — грубовато спросил Терехов.
— Ну, сбежал, — хрипло сказал Ермаков. — Врачи, наверное, сейчас мечутся…
— Нам не веришь, — сказал Терехов и понял сразу, что сказал не то.
— Не веришь, не веришь, — заворчал Ермаков обиженно, — поварих вам привез, голодные бы сидели, по Сосновке за лодочником бегал, только один согласился, десять рублей за рейс…
Рябой лодочник кивнул и подтвердил: «За десять», да так, словно сейчас хотели пересмотреть условия платы, и он показывал, что сделать это не позволит.
— За десять новыми, понял? — сказал Ермаков.
— А что я, чокнутый, что ли, — нахмурился лодочник, — в такую воду.
— У нас сосну свалило, — вспомнил почему-то Терехов, — знаешь, которая у первого общежития росла, на крышу.
Замолчали, потому что надо было говорить не о сосне, а о вещах более существенных, но о существенном не получалось, и было слышно, как на берегу острят ребята с поварихами, и как шумит Сейба, и как дождь стучит по веслу.
— Ну вот что, — сказал Терехов грозно, — погребем сейчас обратно. Тут же ляжешь в больницу. Лекарства примешь. Или спирт. Ты ведь можешь отдать концы, ты что, не понимаешь этого?!
Последние слова он произнес неожиданно для себя громко и сердито, словно только что догадался, чем вся эта прогулка может кончиться для Ермакова, и испугался всерьез.
— У меня сегодня температура упала, — виновато сказал Ермаков, не так уж часто Терехов видел его оправдывающимся, и тут, увидев, заулыбался некстати. — Ты что? Почти совсем упала. Правду говорю. Может, у меня и никакое не воспаление, понял, сушеная палка… С язвой только лежу.
— Все равно, — сказал Терехов и забрался в лодку. — Отчаливай. Давай побыстрее.
Ермаков на что-то еще надеялся, стоял, будто бы и не было тереховского приглашения, поглядывал растерянно на ребят и на Сейбу, и тогда Терехов оттолкнул лодку.
Вначале плыли медленно, заняты были делом, и Терехов сразу почувствовал ярость Сейбы, лодка все время держалась влево, потому что гребки его весла были сильнее, Терехов скосил глаза на сосновского и бросил полушутя, полусерьезно: «Что ты, дядя, как не живой!», все ждал, что мужик ответит, о деньгах вспомнит, но рябой просто взглянул на него укоризненно и с чувством какого-то превосходства, и у Терехова пропала охота задирать его.
— Тяжело? — спросил Ермаков.
— Ничего, — процедил Терехов, — мышцы развиваются.
— Я знаешь почему в плавание-то отправился?
И тут Ермаков стал говорить торопливо, какие работы отложить и чем, напротив, заняться, выспрашивал, что повредил ветер, советовал, как распределить бригады и материалы. Хотя наказы прораба и должны были успокаивать Терехова, он злился потому, что почти все уже продумал сам, и получалось так, что ничего нового Ермаков не сказал и мог бы поберечь себя.
— А с Кошурниковом связь есть? — спросил Терехов.
— Нет. И Будков молчит, а столбы валяются.
— Вот и ты свалишься. Хрипишь вон. Кутайся, кутайся.
— Погоди. Самое главное — мост, понял? Надо его удержать.
Ермаков даже на локтях приподнялся, а глаза у него стали испуганными и просящими.
— Мост, мост! — выругался Терехов. — Что вы все только об этом мосте! Позавчера Будков приезжал, теперь ты…
— Слушай, Павел, — снова привстал Ермаков и костлявыми пальцами своими дотронулся до мокрого колена Терехова, — я ведь серьезно, иначе лежал бы я сейчас в тепле под одеялом. Доглядите за мостом… Если что, если вымывает камушек из ряжей, у нас по дороге к Тролу бут свален, засыпьте его… А?..
— Ничего, и так устоит, — сказал Терехов.
Он еще с секунду глядел на Ермакова, а Ермаков опустился на доску, обмякший, обессилевший, самые важные слова дались ему трудно, сидел он, полузакрыв глаза, и подергивался тихо, был похож на севастийского мученика с кремлевской фрески, и Терехову стало жалко прораба, он покачал головой и, капли рукавом смахнув со лба и носа, ретивее стал орудовать веслом. Сосновский тоже, видимо, хотел облегчить прорабскую долю и отдыху себе не давал, жилистый мужик попался, на радость Терехову, и ковыляла их лодка сейбинской дорогой, молчаливые гребцы тянули ее к берегу, и молчаливый пассажир сидел за их спинами. И только когда река осталась позади и Терехов, спрыгнув в воду, ногами ступил на твердое, он стал ругать вымоченных дождем людей, допустивших плавание Ермакова. Прорабу помогли сойти на берег и повели его к «уазке», тут как тут оказавшейся, и по дороге к машине человек в очках и выцветшем плаще успел вежливо высказать медицинские соображения Ермакову. «Глядеть надо было», — буркнул ему Терехов и, когда прораба уже сажали в машину, неожиданно для самого себя, может быть, для того, чтобы подавить и не показать чувство волнения, сказал деловито: «Нам самое главное сейчас для острова Севку с трелевочным вытребовать». Сказал скорее не для Ермакова, а для людей, стоявших на берегу. Потом он подошел к шоферам и экскаваторщикам, и разговору с ними хватило на две сигареты. Ребята молча кивали и запоминали задания и просьбы Терехова.
— А насчет трелевочного Ермаков посылал, — вспомнил Крылатый с бетономешалки. — Мы еще гонца отправим.
— Отправьте, — сказал Терехов.
Он подошел к берегу, к черной лодке, а рябой хозяин ее стоял тут же, и Терехов улыбнулся вдруг ему и сказал совсем нерешительно, даже заискивающе:
— Поедем, что ли?
— Куда? — спросил мужик.
— Мост поглядеть и на остров.
— Не поеду! — взвился вдруг мужик. — Никуда не поеду. Поищи сумасшедших.
— Струсил, что ли? — тихо сказал Терехов.
— А пошел ты! — заорал мужик. — Пятнадцать рублей, хочешь?
— Ни шиша не получишь, — сказал Терехов и шагнул к лодке.
Мужик сначала не понял его движений, а когда Терехов забрался ловко и мгновенно в лодку, он вцепился в ее борт и стоял так, якорем, и Терехова бранил и милицию вспоминал через слово. Терехов потерял равновесие, свалился, а потом привстал на колени, покачивался в лодке, которую трепала Сейба, и смотрел в желтые ненавидящие глаза мужика. «Кержак чертов, — думал Терехов, — жадюга…» Весло нашли руки Терехова, и, выхватив весло, Терехов закричал:
— А ну отвали, а то свистну промеж ушей!
— Вылазь, сволочь, — хрипел сосновский, — бей меня, не отпущу, сначала свое добро наживите… Вылазь!
И Терехов, несмотря на свою ярость, так я застыл с поднятым веслом, видел в желтых усталых глазах и злость, и какую-то извечную тоску, словно уводили у рябого крестьянина последнюю скотину и он был готов броситься со стоном в ноги обидчику, хотя и знал, это без толку. Но делать было нечего, и Терехов заорал, срывая голос, и самому ему было противно слышать себя:
— Уходи, говорю, а то…
Терехов махнул веслом, делая вид, что хочет ударить мужика, и надеясь, что, когда весло опустится, мужик от испуга отпрянет и уберет руки, но весло было уже у самого лица мужика, а он все стоял, гордый и готовый принять смерть, лодку не отпускал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50