Спать, спать, спать! Думать не надо, слушать не требуется, видеть ничего нельзя, кроме снов.
– Я спать пойду, Настя. Мне, чувствую, выспаться надо. Что-то сильно я устал. – Он сквозь зевоту улыбнулся. – Мой дядя Евграфий, который последний пьянчужка был, всегда мамке говорил: «Эх, сеструха, от водки проспаться можно, проспавшись, сеструха, опохмелиться можно, а вот от жизни-жизнюхи не опохмелишься, а проспаться можешь только возля трех берез!» Это у нас раньше на кладбище только три березы росли…

13

Дней за пятнадцать до ухода Ивана Мурзина в армию деревню Старо-Короткино опять потрясли волнения, да посильнее тех, что вызвал уход Любки Ненашевой от преподавателя русского языка и литературы. Участником этой истории оказался человек, которому не только нельзя было с Любкой Ненашевой по одному тротуару рядом ходить, а полагалось таким, как Любка, правильно разъяснять вопросы брака, семьи и любви.
Короче говоря, колхозный парторг Филаретов А. А. два вечера подряд разгуливал с Любкой по деревянному тротуару, о чем-то горячо беседовал с ней, и поначалу в деревне думали, то он среди Любки ведет разъяснительную работу, склоняя ее пойти трудиться на молочнотоварную ферму. Однако дня через три после этого на кинофильме «С легким паром» парторг Филаретов А. А. сидел не рядом с Любкой, а позади, то есть мог наклоняться к ней и беседовать о чем угодно, причем Любка, закидывая голову назад, тихонечко смеялась, точно ее щекотали, а человек пять слышали, как Любка прямо сказала: «Ой, как интересно!»
На следующий день случилось целое происшествие: парторга и Любку приметили на самой укромной скамейке в деревне – переулок, тупик и забор, образующий у скамейки острый угол, так что заметить сидящих можно только вблизи. Этим и занялась Авдотья Мурзина, какая-то тетка Ванюшки, и, накрыв с поличным голубчиков, пошла прямой дорогой к жене Филаретова А. А., учительнице математики Ларисе Федоровне. Жена парторга, занятая трехлетним сыном, тоже Филаретовым А. А., то есть Сашкой, Авдотью Мурзину встретила не по-людски.
– Подите прочь! – сказала она грубо. – Сашенька, не слушай тетю. Папа на собрании… Извольте покинуть мой дом, гражданка Мурзина.
Неизвестно, бегала ли в этот вечер учительница Лариса Федоровна смотреть на укромную скамейку, но обиженная Авдотья Мурзина, вместо того чтобы рассказать про скамейку одной соседке, пол-улицы обегала, и вся деревня наутро говорила, что Филаретова А. А. из партийных секретарей выводят, потому что он семью бросает и женится на Любке Ненашевой, как только она разведется с Маратом Ганиевичем. Конечно, вся деревня встала на дыбы, и жене парторга Ларисе Федоровне ничего другого не оставалось, как начать слежку за мужем в большой тайне. Она добилась успеха, так как только один Филаретов А. А. из всей деревни не знал, какие ведутся насчет него разговоры, и, конечно, привел Любку еще раз посидеть на укромной скамейке. Любка, наоборот, все знала, отец пообещал выпороть ее солдатским ремнем, и не очень удивилась, когда раздался голос учительницы Ларисы Федоровны:
– Боже, а я не верила! Александр!
Парторга в деревне уважали и любили за доброту и справедливость, знали, что с женой Ларисой Федоровной он живет душа в душу, и поэтому весь справедливый гнев деревня обрушила на шалавую Любку, от которой нет никому покоя в Старо-Короткине: одного мужа бросила, словно картофельную шелуху, Ванюшку Мурзина тоже обманула, замуж не вышла, хоть к нему на сеновал и бегала, а теперь добралась до партийной власти, которая тоже – живой человек. У сельповского магазина все та же Авдотья Мурзина, обиженная женой парторга, так рассуждала:
– А ведь на Любку, эту хворобу, закону, кроме тунеядства, нету. Так, бабоньки? Теперь такой оборот. Скажем, милиция Любку за тунеядство привлекает, так куда ее выселить можно, если Старо-Короткино и есть край света! Нет, бабы, вы как хотите, а я управы на заразу не знаю! Вот ты попробуй эту Любку обидь, так и Ванька Мурзин и Филаретов А. А. тебе голову открутят… Братья у нее к тому же боевые – хулиганье попросту.
Целых две недели, пятнадцать длинных дней, ни Любки на улицах, ни Филаретова А. А. видно не было. Он подъезжал на «газике» к колхозной конторе, забирался в свой большой кабинет и до тех пор работал, пока потемну опять не подлетал к крыльцу «газик». Это парторг Филаретов А. А. и председатель Яков Михайлович подрабатывали очень важный перспективный план всеобщего развития.
В армию из колхоза провожали четверых, двое из них – трактористы; за несколько дней до прихода знаменитого парохода «Пролетарий» колхозное правление во Дворце культуры устроило молодежный вечер-провожание. Говорили речи, пели песни про Советскую Армию, танцевали «Казачок» под песню о Катюше, которая «выходила на берег крутой». Председатель колхоза скромно рассказал, как его под Злынкой ранило миной, председатель ревизионной комиссии советовал в армии беречь ноги, правильно навертывать портянку, а парторг Филаретов А. А. целый вечер просидел грустный в уголке, так как родился через год после войны и при своем большом образовании армейскую службу знал мало.
На пароход «Пролетарий» Ванюшку провожала мать, Настя, дядя Демьян и еще человек двадцать Мурзиных – все родня. Понятно, что пришли с гостинцами, многие, конечно, имели при себе бутылку, но с шести утра по деревне сторожко похаживал бравый лейтенант из военкомата – сопровождающий призывников до города Ромска. В семь часов при всем колхозном руководстве лейтенант сказал железно: «Рекрутчины не будет! Если хоть один из четверых напьется – всемирный скандал!» Из призывников и без лейтенанта никто с утра не выпил, все были тверезые, но деревенский, то есть провожающий, народ, конечно, хватил спиртного. Три гармошки играли на берегу. Молодые женщины, помахивая белыми платочками, плясали.
День выдался как нарочно теплый, безветренный; над пустынной Обью кружились шумные по-утреннему бакланы, с высокого берега открывалась река во всей широте и весенней полноводности, и противоположного берега у реки в это время года не было – так она разлилась, что по Оби сейчас можно было из Старо-Короткина проплыть, скажем, в Тискино, которое в обычное время отделяла от реки суша в двадцать три километра шириной.
Мать, сердито расталкивая подвыпившую родню, жалась к Ванюшке; родни было так много, что ответить на вопрос, кем ему кто доводится, Иван не мог. Двоюродные тетки, внучатые бабки, материны свойственники – одним словом, Мурзины, которых до войны в деревне было две трети населения. Теперь оставалось меньше – только на войне полегло двадцать шесть Мурзиных. Разговаривали мужчины о военной службе, старались наставить призывника на правильный со всех сторон путь.
– Крепко помни, Иван Васильевич, – уважительно говорил дядя Семен, брат покойного отца. – Главное дело – старшина. Он завсегда из украинцев, а они – народ сурьезный, строгий.
Ты себя от старшины хорошей службой береги, но сам в старшины – стоп! Собачья должность!…
– Ну, ты загнул, Семен! – волновался Демьян. – Старшина – это старшина, обратно старшина, да еще раз старшина, с какого конца ты его ни бери… В армии самое главное, тут я с председателем ревизионной комиссии согласный, – портянка! Вот ты ее слабо или, наоборот сказать, туго завернул – хромой. А что это – хромой? От взвода ты отстал, на обед опоздал, тебя, голодного, за портянку – казарму драить… Нет, Семен, портянка – она портянка и есть…
В ста метрах от Ивановой большой родни тоже многолюдно стояли Ненашевы, которые провожали в армию сына Аркадия, как его называли в деревне, а по паспорту Артемия. Ненашевых в Старо-Короткине тоже было много, но поменьше, чем Мурзиных, примерно вдвое, и поэтому можно было заметить, что не пришла на берег Любка Ненашева, которая почти киноартистка, но выходит замуж, как говорили, за Филаретова А. А.
Настя Поспелова, то есть Настя Мурзина, стояла рядом с Иваном спокойная, прямая, даже на первый взгляд вроде бы равнодушная. Мужа в армию она провожала без плача, всю ночь они с Иваном разговаривали, но не об армии, не о семейной жизни, не о любви; просто говорили и говорили, а о чем – не вспомнить.
– Идет! – вдруг загалдела толпа. – Проявился! Гребет! «Пролетарий»!
Так и было. На широком и сейчас зеленом плесе показался пароход «Пролетарий»– самый старый и знаменитый на Оби. Издалека было слышно, как бодренько молотит по воде плицами да попискивает меньшим гудком на перекатах, которых сейчас и в помине не было, но на которых полагалось попискивать. Знаменитый пароход! Это он увозил на войну старокороткинцев, он и возвращал кое-кого целым, кое-кого искалеченным, кое-кого вернуть не сумел… Странное, неожиданное чувство охватило Ивана: пьяной бесшабашной радости. «Уезжаю! – только подумал он, как в груди мгновенно растаял холодный комок. – Уезжаю!» Мать, понятно, было жалко оставлять одну в большом доме, но, если подумать, обойдется: мать круглые сутки возится со своими телятами, а придет домой – письмо от Ивана, каждодневное письмо, как и жене Насте. А все остальное: Любка Ненашева, которая еще одному хорошему человеку жизнь ломает, механик Варенников с водкой и махинациями своими, Марат Ганиевич, который похудел на девять килограммов и читал в классах стихи о сладости смерти, – все это вались куда провалишься! Не обычный пароход «Пролетарий» греб колесами навстречу Ивану Мурзину, а небо с другими облаками, земля с другой травой и деревьями, другая вода, другие закаты и восходы – другой мир; и уже мерещилось Ивану, что и он изменился и все в нем другое: сердце, легкие, волосы, руки и ноги. «Все будет другое! – жестко подумал Иван. – Ну вот, все будет другое, и – ничего, так и полагается!» Иван выпрямился, спокойно огляделся, вздохнул полной грудью и… увидел Любку. Шла неторопливо к прочим Ненашевым, пальто длинное нараспашку, юбка – короткая, словно набедренная повязка, движется в правильном направлении, а неотрывно смотрит в небо. И вот чудно: если бы и со спины на нее смотреть, когда не видно мини-юбки, и тогда совсем голой казалась эта зараза Любка Ненашева, хоть тулуп на нее надрючь. Любка, хоть смотрела в небо, издалека заметила Ивана, но виду не показала, а, подойдя к Ненашевым, встала руки в боки, точно и не портила жизнь хорошим людям.
– Иван, Ванюшенька, сыночек мой родненький! – вдруг заголосила мать. – Ой, да что я без тебя делать-то буду?… Ой, да как ты без меня-то будешь?
Это причаливал к крохотному дебаркадеру шипящий теперь и огромный пароход «Пролетарий». Шел он вверх по течению, поэтому не развертывался, чтобы пристать, а прямо ткнулся в дебаркадер, полетела на берег легость, закрепили чалки и вот – извольте проходить на судно, товарищи призывники! Милости просим. Так и кричали с парохода молодые парни, тоже призывники, так как пароход «Пролетарий» собирал будущих солдат с обских берегов, от самого Александрова до старинного города Ромска – столицы нарымских болот, рек и тайги.
– Иван, Ванюшенька, сыночек! Покидаешь ты меня, сыночек мой ненаглядный!
Мать припала к груди Ивана мокрым лицом, дрожала, задыхалась; пахло от нее молочными телятами. Иван ломал себя, чтобы тоже не разреветься; дядья, свояки, кумовья, двоюродные и троюродные братья и сестры терпеливо ждали своей очереди прощаться с Иваном, а когда мать на секунду оторвалась от сына, никто из родни обниматься не полез – уступали очередь Насте. Она медленно подошла к мужу, не обнимая, поцеловала в щеку, сжала его руки сильными пальцами.
– Все хорошо и правильно, Иван! – сказала Настя. – Ни о чем не жалею. Не ешь себя: ты – чистый и хороший человек. До свидания! – И вдруг страстно сжала пальцы в кулаки. – Может быть, скоро все сбудется. До свидания!
Уже посадили на пароход своего солдата Сопрыкины, жуткий вой стоял среди родни Петьки Колотовникова, а у Ненашевых было потише. Когда Иван глянул в их сторону, то сразу увидел Любку, которая на высоких каблуках, покачиваясь, как подсолнух на ветру, шла прямиком к нему. Родня, то есть Мурзины, тоже увидела приближающуюся Любку и вся ощетинилась, словно не человек подходил, а напирал ослепший бульдозер. «Нахалка!» – охнула Иванова двоюродная сестра. «Бесстыжая!» – всхлипнула мать Ивана, а дядя Демьян громко сказал: «Руки-ноги надоть ей переломать, чтобы не вихлялась!»– и только жена Настя была по-прежнему спокойной.
– Здравствуйте! – между тем вежливо и робко сказала Любка. – Вот, пришла попрощаться… – Она сделала два шага к Ивану, чинная, как школьница, и продолжала:– Может, теперь никогда, Иван, не увидимся. Ты в армию, а я на киноартистку учиться еду. Ну где нам встретиться? В Москве я такой занятой буду, что и в деревню не приедешь… Прощай, Иван, мой школьный товарищ!
На пароходе Иван только силой протиснулся к боковому поручню нижней палубы, вынув из кармана чистый носовой платок, приготовился махать, когда «Пролетарий» отойдет подальше. А пароход пошел резво, и толпа провожающих на берегу как-то очень быстро слилась в один островок, сквозь невольные слезы было теперь трудно различить Мурзиных, Колотовкиных, Ненашевых, Сопрыкиных, однако Иван три фигуры долго не терял из виду – мать, Настю, Любку. Казалось, все трое стоят в опасной близости от кромки высоченного яра, выше всех ростом, ярче, но это только Иван видел их такими.
А потом раздался тоненький гудок, растаял в воздухе, и сразу громко изо всех динамиков пароходного радио певица принялась спрашивать: «Как тебе служится, как тебе дружится, мой молчаливый солдат?» И в мире опять все переменилось, то есть берег был не просто далеким, а был другим берегом, как и небо, река, птица, и потому Иван дышал другим воздухом, думал незнакомыми словами, слышал и видел не так, как раньше, а совсем по-другому.
Старо-Короткино уменьшалось, уже нельзя было отличить Дворец культуры от тракторного гаража, домишки сделались маленькими и слепыми, люди на берегу, слившись, походили на цветную ленту, которую кто-то медленно сматывал, это постепенно закрывала Старо-Короткино крутая излучина Оби, поголубевшей от наплывшего на солнце дымчатого облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33