– Ты прав, – подумал я.
– Нам просто остается с честью все вынести, и мы своего добьемся.
– Чего добьемся?
– Десяток ублюдков поймут, что они ублюдки, и что Отец их точно покарает. И сотни, может, тысячи людей, лишний раз убедятся, что не все люди сволочи и мокрицы, и терпеть им станет светлее.
Я молчал, пытаясь распроститься с жизнью, отдать, так сказать, конец, к ней прикрепляющий. Павел, чувствуя, что это плохо получается, продолжил обработку:
– Понимаешь, мы должны умереть, чтобы зло в нашем поединке проиграло, и проиграло не в результате вмешательства ОМОНа в масках и беспорядочной стрельбы, а просто, один на один проиграло.
– Но если мы выйдем отсюда, столько всего можно будет сделать...
– Мы уже все сделали. Мы были чудотворцами, и стали лицедеями, на которых можно зарабатывать деньги. А это конец. Воду в вино – вот что нам теперь светит в нашем отечестве.
– Ты прав.
Пока мы с Павлом говорили, нас о чем-то спрашивали. Когда бритоголовому стало ясно, что ответов не будет, он крикнул в дверь, и в подвале появились двое охранников с резиновыми дубинками. Действовали они квалифицированно, и скоро сознание нас покинуло.

* * *

Очнувшись, я увидел свет. Он шел от Любы, сидевшей рядом с Павлом. Заметив, что я пришел в себя и смотрю, она подошла, провела ладошкой по щеке. Мне стало легко и покойно, мой путь осветился и стал необходимым.
– Видишь, как все просто... – прошептала она. – Ты просто отдал всего себя мне, и мы стали одним человеком. И всегда им будем.
Я закрыл глаза и увидел свой крест, и понял, что не умру, понял, что эта светлая девочка, это мое Я, от всего дрянного очищенное, пойдет по свету и, смотря моими глазами, расскажет обо мне людям, расскажет хорошее, расскажет, как я вытащил ее из тьмы, и люди придут к близким, и попросят у них прощения, и люди пойдут на могилы и поправят их, и люди накормят голодного и без сожаления отдадут деньги проходимцам, и те станут от этого на йоту чище.
Когда я открыл глаза, проходимцы сидели на местах. На них были гражданские одежды. Бритоголовый смотрел на меня, как на еврея, фанатик видел костер, а убийца предвкушал, как нажмет на курок, и пуля разорвет кишки, и "Христос" из чудотворца превратится в пропитанного страхом и болью человечишку. Павел, брезгливо покачав головой, удобно устроил голову на выступе стены и закрыл глаза. Это покоробило бритоголового, но он взял себя в руки и мерно выдавил:
– Мне кажется, вы догадываетесь, что нам от вас нужно. И чтобы вы поняли, как нам это нужно, мы, пожалуй, стрельнем в вашего товарища по разу, но от души.
– Не стоит этого делать, – сказал я как можно равнодушнее. – Он – это я, я – это он. И еще с несколькими людьми я состою в таких же отношениях...
– Это слова! – выкрикнул фанатик.
– Что ж, убейте его. И получите в свое распоряжение спивающегося гнилого интеллигентишку, ни на что не годного, кроме инфаркта и апоплексии.
– А на что вы годны с ним? – презрительно выдавил убийца.
– Покажи им фокус, – подумал Павел, не раскрывая глаз.
Я подумал, что ему не хочется умирать.
– Да нет, – усмехнулся Павел. – Я же сказал: "Покажи им фокус".
– Хорошо, – ответил я убийце. – Принесите бутылку вина, я превращу его в воду.
– А может, наоборот? Это будет убедительнее? – бритоголовый счел, что успех близок и шеф будет доволен.
– Мне не хочется превращать воду в вино для вас. Для вас я сделаю из вина воду.
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Виктор Иванович, – обернул он лицо к убийце, – принесите требуемое.
Виктор Иванович отсутствовал минут пятнадцать и принес полулитровую бутылку "Золотой осени", купленную, видимо, в ближайшем ларьке.
– Компот? На лучшее денег не хватило? – презрительно сказал я, принимая ее.
– А зачем лучшее? Ведь все равно в воду? – простодушно, ответил он, и мне стало ясно, что передо мной оральный типаж.
– Вы правы, – согласился я, рассматривая красочную этикетку в надежде найти название населенного пункта, в котором был произведен плодово-ягодный напиток, в народе называемый "компотом". Название было затерто ногтем. "Веников они не вяжут", – усмехнулся Павел. – "Коломна" там было написано, не "Голгофа", в Коломне мы, посреди города.
В Коломне я бывал. Учась в очной аспирантуре, перебирал на местном овощехранилище гнилую капусту. Это было что-то. Зоман с зарином ничто перед запахом гнилой капусты.
– Ну так вперед, мы ждем, – не дал мне окунуться в прошлое голос бритоголового.
– Я не в форме, и, боюсь, вода будет не лучшего качества, – сказал я и, сорвав "кепочку", водоворотом влил в себя вино.
Они привстали.
– Минут пятнадцать придется подождать, – сказал я, удивительно быстро хмелея. – А потом, пожалуйста, хоть назад, в бутылку, хоть в стакан.
Когда меня били, я вспоминал Билла Голдинга с его мотивом мочеиспускания.

39

На следующий день пришел шеф – интеллигентный, вальяжный мужчина в сером, отлично сидевшем костюме-тройке, в модном галстуке и до блеска начищенных ботинках прекрасной работы. Ему было лет пятьдесят и чувствовалось – этот человек живет в полное свое удовольствие. С ним была удивительно красивая женщина средних лет в черном облегающем платье, в туфельках на высоком каблуке. Правильное ее лицо, умные, улыбчивые голубые глаза притягивали взор и рождали желание. Я понял – придется туго. Такие женщины, как эта – прекрасные, чистые, несмотря ни на что – обычной своей подбадривающей улыбкой превращали меня в котенка, единственным желанием которого было приладиться хоть как-нибудь к желанному теплому телу, приладиться и урчать, призывая бархатную ручку с алыми ноготками пройтись по душе, выступившей наружу.
– Я – Николай Сергеевич. Здравствуйте, боженька, – сказал мужчина, сев перед нами на стул, подставленный женщиной.
Эта услужливость меня покоробила, но в следующую секунду она посмотрела так светло и виновато, что я простил ее и поздоровался.
– Здравствуйте.
– Знакомьтесь – это Христос, – сказал мужчина женщине, довольно сверкнув глазами.
Она улыбнулась мне как давнему знакомому и близкому человеку.
– А это Софья Павловна, ваш ангел-хранитель, – взглянул он на нее, как на шедевр личного музея. – Это она попросила меня сохранить вам жизнь. Видите ли, Софья Павловна – верующий человек, – в глубоком разрезе ее платья качнулся небольшой золотой крестик, – и ваша теория, что каждый человек есть Христос, ее глубоко заинтересовала.
Как только он назвал имя женщины, я прозрел и увидел в мочках ее ушей сережки с изумрудами. Их подарил я.
Да, эта была Софья. Во снах черты земного ее лица виделись мне неясно, ведь – я смотрел иным зрением, не оптическим, но душевным, ведь смотрела моя душа, отделившаяся от тела и слившаяся с ее душой. И вот, она передо мной, земным. Земная, по земному опутанная жизнью, по земному принадлежащая другому, но моя. Мое счастье. Моя радость, прекрасная, как сон.
Перекрестный огонь глаз Павла, Любы и младшего лейтенанта Вити не давал мне сосредоточится на красоте женщины, женщины, которую привели для меня, привели для того, чтобы я вышел из этого подвала в сияющую жизнь, в жизнь полную удовольствий, в жизнь, в которой нет будущего, потому что настоящее прекрасно и никогда не проходит и не блекнет.
– Дурак, – лениво зевнул Павел, показав золотой зуб. – Если ты пойдешь с ней, то все потеряешь, и тебя не распнут на высокой горе, а пристрелят в вонючей подворотне, как бездомную собаку, купившуюся на запах тухлого мяса.
Пришедшие, как бы услышав его, испытующе на меня посмотрели.
Я задумался. Увидев женщину, я испытал не только восторг, но и легкую досаду, ибо мне не хотелось выбирать между тем, что у меня было, и тем, что предлагали ее глаза. А тут получается, что альтернативы-то и нет – одна Голгофа с крестом и жалкими мыслями, что вместо гвоздей и боли могла быть она.
– А ты возьми ее к нам, – сказала Люба.
Младший лейтенант, чуть покраснев, спрятал глаза и ушел по своим делам. Ему нравились красивые женщины, и перспектива слиться с такой в одном кристалле, смущала его спартанское сердце.
Я посмотрел на Софью Павловну глазами Христа. Если она станет нами, а мы ею, то все мы станем красивее, а значит – сильнее.
Я влился в женщину глазами – она позволила это сделать. И стал красивой и уверенной в себе женщиной, женщиной, знающей, что ее красота божественна и всемогуща. Я почувствовал на себе упругие колготки, туфельки, так завораживавшие мужчин, ласковое ладное белье, почувствовал свое влагалище, застенчиво улыбнулся, почувствовав в нем тампон. Она, так же улыбнувшись, перевела мой взгляд на наши груди, ее груди. Я почувствовал их не кормившую упругость, почувствовал, как соски сжались, как будто я к ним прикоснулся. Она игриво покачала из стороны в сторону указательным пальчиком, и я услышал ее запах. Запах кожи, волос, духов и дезодоранта, запах влагалища... Мне стало сладостно. Но ненадолго. Я напрягся, чувствуя, что и она становится мной. Чувствует мой излишний вес. Запах носок и трусов. Чувствует операционные шрамы – их метр без малого. Чувствует мое переломанное тело... О Господи! Что это такое!? В меня вошло то, что не хватало мне всю жизнь! В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?
– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
– Сдается – отцом...
– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
– Так почему она не с нами?
– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
– Милая...
– Да, милый...
– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
– Знаешь, милая...
– Что, милый?
– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
– Да...
– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
– Что вы получили?
– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
– И теперь меня ждет Голгофа?
– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
– Вы опасны, чрезвычайно опасны...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33