https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/65/
Он был по-зимнему гол, но там, где ствол его согревался теплым воздухом, шедшим из шахты, весна уже царила дюжиной изумрудных листочков.
2-е наблюдение. Середина мая. У подножья той же вентиляционной шахты неподвижно лежал на спине плотный старик с седой курчавой бородой. Нагой ниже пояса. "У него были дом и жена, – подумал я. – И где-то есть дети".
3
Ночью приснился сон: на щеке Полины вырос неприятный серо-зеленый нарост, похожий на мясистый цветок. Света, ее мать, целовала его и поглаживала. Я стоял в стороне и смотрел с ужасом. И понимал – она радуется наросту, потому что он отвращает меня от дочери.
* * *
Хуже всего, когда я вижу на улице пап с дочками. Идущих, взявшись за руки, и с любовью друг на друга посматривающих. Тогда я напиваюсь и люто, органически, ужасая себя, ненавижу Свету. И ее мать. И эта страшная ненависть греет меня, как далекая звезда, я знаю, пока она есть, эта ненависть, Свете не стать по-хорошему счастливой.
Пил весь день. И написал только это. И потому мгновений из прошлого будет больше.
* * *
17.07.72. Вчера восемь часов махал пятикилограммовым кувалдометром – отбивал образцы для Мельниченко – Костя от щедрот своих царских придал меня отряду Института геологии. А так я прошелся бы по округе, благо есть что посмотреть. Лаборант этого Мельниченко замучил душевной простотой – бей так, бей сюда, не части. Я взорвался – все-таки я – старшекурсник, не кайлорог. Мельниченко отозвал в сторону и сказал, что измываются надо мной ради моего же блага. Осколок может впиться в глаз и т.д. Я чуть не прослезился от отцовской заботы.
Устал, как собака – десять километров тащил около 30кг. Шел танком – хотелось скорее выпить кружку горячего крепкого чая. Мельниченко возит с собой алюминиевый кумган (в Средней Азии из таких обмываются), который, как он считает, быстро закипает. Но воды в него входит всего литра полтора. Выпьешь кружку, и полчаса ждешь следующую. Довольствие у них хорошее, вчерашний обед на глазок обошелся каждому в рубль с изрядным лишком. Слишком богато для рабочего 3 разряда. Сегодня в маршрут не пойдем. С утра ждали дождя – и вот он, родимый, услужливо стучит по палатке.
18.07.72. Утро. Третий день по утрам готовлю рубон. Жалоб нет. Опять махал кувалдой, осколками поранил кисть, один попал в глаз, да еще обсушил руки. Коля Байгутов переживает – приедет домой, жена окажется беременной, и не даст.
Вечер. В маршрут не ходили. Все заволокло туманом, и ущелья, в которое мы должны были идти, не видно совсем. Решили возвращаться на базу. Навьючили ишаков. Серый, ощутив вьюк, упал. Когда дошли до узенького, перекосившегося моста, и коногон стал переводить ишаков, он снова упал (застряла нога между корявыми бревнами). Черный отшатнулся, пробы стали его валить на бок, и он медленно, медленно упал в воду (метров пять падал, пока не шмякнулся). Мы с Павлом стояли в метрах в тридцати ниже по течению; наведя фотоаппарат, он готов был щелкнуть, но когда ишак стал падать, в изумлении опустил его. Под мостом дико: огромные волны, вода кипит. Ишака с пробами, палаткой, кошмами понесло кувырком. Я бегом бросился на перекат – течение бешенное, – схватил ишака. Но что я мог сделать с ним и грузом в 100кг? Промок, задохнулся от бега и борьбы с ослом. Тут подоспели ребята. Коногон кричал, чтобы срезали вьюк и спасли ишака (его собственность), я же больше переживал за пожитки и трудовые пробы. Ишак лягнул Павла, потом меня, но вьюк все-таки срезали и смогли удержать. Ишак – без единой царапины, вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к берегу.
Вчера Коля читал свои стихи – неплохие, есть настроение и чувство. Странный человек – все уживается в нем.
18.07.72. С утра дождило, и я прогулялся в верховья Эль-боша. Обедал на летовке. Чабан-киргиз рассказал, что в древности по этим местам проходила караванная тропа из Самарканда в Индию. Сидели в палатке; на перекладине прямо перед лицом, задевая его, висела на веревочке зазубренная палочка. Спросил, что это такое. «А! Это, когда червяк из нога выпазит, мотаем», – ответил чабан. Я сразу вспомнил статью из «Здоровья», прочитанную в детстве. В ней рассказывалось о риште, подкожном черве. Длиной под метр, питается жиром, когда же нападает тяга к размножению, выклевывается понемногу (к статье прилагалась картинка с этим явлением – сколько ночей я не спал из-за нее!). Если его порвать, то смерть – сгниет в ноге вместе с тобой. И потому его бережно наматывают на палочку-катушку. Вылез на пару сантиметров – намотал, подвязал палочку к голени, вылез еще – опять подмотал.
03.10.72. Первый день в городе. Позвонил Гале Злобиной – неожиданно оказалась дома. Пошли в кино, смотрели «Смешную девчонку», Барбра Стрейзанд очень похожа на Галку). Я давно не был с девушкой, с которой хотелось быть. И первый раз в жизни дарил цветы. Пешком дошли до ее дома. К себе вернулся в час ночи. На следующий день был у нее в гостях, пили чай. Впервые разрешила прикоснуться к себе. Сказала: "Ты мне больше не пиши... на измятой бумаге (я писал на валуне у вертолетной площадки).
* * *
С Галиной Злобиной ничего не получилось. Как-то пришла, вся загадочная, легли в постель. Все решила тельняшка. Сняв платье, вместо волнующих бюстгальтера и трусиков я увидел нечто полосато-непонятное, все членившее по горизонтали, и желание ушло. Потом я узнал, что тельняшку подарил ей брат, служивший срочную на флоте. Подарил, сказав, что пока она ее будет носить, с ней ничего дурного не случится.
4
Ветку азалии белой
Ты сломала
В моем саду.
Чуть-чуть светил
Тонкий серп луны.
Исикава Такубоку.
...Когда приходила сестра Лена – это было раз в вечность, – я терялся. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, поговорив на повышенных тонах с мамой Марией, хватала за руку, уводила в студенческую столовую пединститута, располагавшегося неподалеку, и кормила серыми котлетами с гарниром из противной перловки (это после домашних пирожков), спрашивая, не обижает ли меня мама, как я уживаюсь с Андреем и тому подобное.
Я съеживался, терялся, не смотрел в глаза, что-то отвечал, глотал котлеты и скользкую шрапнель (так отец Иосиф называл перловку) и хотел лишь одного – скорее вернуться к маме и Андрею, скорее оказаться в понятном своем бездумном мире.
Однажды она пришла, и этот бездумный мир развалился, и мое возбужденное сознание, обозреваемое Оком, заметалось меж его обломков.
Лена пришла, села передо мной на корточки и, счастливо улыбаясь, сказала, что она – моя мама.
С этих ее слов начались слова. До этого мир был бессловесным, по крайней мере, слова в нем мало значили – они не изменяли мира – и потому не запоминались. Испуганный, я обратился к маме Марии. Она стояла непроницаемая, стояла, плотно сжав губы.
– А как же Андрей? – с ужасом я посмотрел на все еще сестру. – Он мне не брат?!
– Нет. Он твой дядя.
– А как же папа?
– У тебя другой папа. Его зовут Олег. Ты видел его на свадьбе.
Единый мир, в котором я был молекулой, распался. Распался Эдем. То, что его скрепляло, исчезло. Меня накормили яблоком познания, и я стал человеком. Но не это яблоко отравило меня.
* * *
...Зимой я жил с новыми родителями, а летом, когда они уезжали на полевые работы, возвращался к бабушке. Иногда меня брали в горы, на геологоразведку, и мы долго ехали с мамой Леной по глубоким ущельям, ехали в кузове грузовика, полном разных людей, ехали в кузове грузовика, так спешившего, что люди писали на ходу через задний борт.
Кроме этого я помню, как мыл полы в землянке, в которой мы жили, и первые слезы беспомощности. Меня привезли в горы, и через день мама с отцом ушли на работу; оставшись один, я подошел к доброму человеку, курившему на завалинке, и стал спрашивать, куда это уходят мои родители. Человек сказал, что они лазают на высокие и опасные горы, потом опускаются в глубокую, темную шахту и работают там до изнеможения. И потому мне надо им помогать.
Впечатленный, я пошел в землянку, постоял посередине и придумал мыть полы. Способ, которым пользовалась мама, показался мне излишне трудоемким и, решив его усовершенствовать, я вылил воду из ведра на пол. И скоро понял, что к приходу родителей поместить воду обратно в ведро совершенно невозможно. Когда пришла мама Лена, я, весь мокрый, возил тряпкой по полу, слезы, лившиеся из глаз, сводили всю мою работу на нет.
Папа Олег меня терпел. Сейчас, прожив жизнь и много на веку увидев, я стараюсь быть благодарным ему, узнавшему о моем статуте лишь через год после женитьбы.
Он многое мне дал. Он не пил, не курил, не развлекался, как все. Он всегда и везде работал. Учил английский, смотрел в микроскоп, читал научные книги, писал статьи и диссертацию. Как-то он сказал – после того, как мать попросила уделять мне время, – что каждый человек должен вести дневники, сам обрезать себе ногти, читать Маяковского, Ильфа-Петрова и другие нужные книги. И что говорить "Будьте здоровы!" чихнувшему некультурно. Отчим все знал, был сдержан и немногословен.
Несколько раз он говорил, что плохое поведение может привести меня в детский дом. Несколько раз безжалостно бил. Однажды на кухне я хлебнул воды прямо из чайника.
– Что ты делаешь!!! – вскричал он, краснея от злости. – Это негигиенично, через носик можно передать инфекцию!
От обиды я расплакался и, совершенно потерявшийся, отпил вновь. Этот моторный поступок был квалифицирован им как наглый и вызывающий, и лицо мое обожгла пощечина.
Повлиял отчим и на учебу. Долгое время я был завзятым троечником, и все из-за нескольких его слов. Однажды в первом классе, недовольный – он всегда выглядел недовольно-сосредоточенным, он пришел взять меня из школы. Я подбежал к нему, крича:
– Папа, папа, я четверку получил!
И услышал холодно-презрительное:
– Очень плохо. Лично я получал одни пятерки.
Я надолго – класса до шестого – потерял интерес к учебе.
* * *
Впервые я понял, что можно быть плохим и хорошим по определению в доме его матери. С ней жил сын Игорь, единоутробный брат отчима и мой одногодка. Знакомя нас, папа Олег сказал, что Игорь, в отличие от меня, аккуратен, послушен, хорошо учится и прекрасно играет в шахматы. Я предложил умнику сыграть партию и к своему удивлению довольно легко выиграл.
– Все равно он играет лучше, – буркнул отчим, убедившись, что король белых сложил полномочия в силу объективных обстоятельств. Мама не сказала ничего.
Говорят, в этом счастье – быть по определению умным. Долгое время мне пришлось проработать с таким человеком. Удали из него полмозга, он все равно остался бы самым умным, потому что это с детства вставлено в сознание.
Это тягостно понимать. Лучше быть плохим и глупым. То есть иметь комплекс. У меня он есть, и за него я благодарен отчиму. Благодаря ему, я не спился в молодости, как умный Игорь.
Хотя лучше бы мне вставили в сознание, что я хороший человек, и буду им всегда. Буду святым. Или, на худой конец, как вставили Свете, что надо быть богатым, и в этом все счастье. А что мне вставили? Мама Мария – фактически ничего. Мама Лена – необходимость иметь высшее образование и ученую степень.
* * *
Однажды папа Олег сказал, что для развития надо что-нибудь коллекционировать. Например, спичечные этикетки.
– Спичечные этикетки? – удивился я. – Их коллекционируют?!
– Да, и это называется филуменией.
Я стал часами ходить по улицам, высматривая выброшенные коробки. Господи, сколько я прошел километров! Сотни и сотни! Как был настойчив, как целеустремлен и даже фанатичен! Как радовался, найдя иностранную! Когда этикетки стали продавать пачками по 100 штук, занялся марками, собирал "Фауну" и "Флору". По воскресениям ходил на пятачок, менялся, покупал – мама давала трешку или рубль (чтобы не болтался дома). Года через три, ни с того ни с сего, продал все оптом за сорок рублей, и было не жалко.
* * *
Еще я благодарен отчиму за то, что он научил меня вникать в смысл написанного. В старших классах я приносил ему тетради с домашними заданиями, проверив их, он сухо говорил:
– Три ошибки тут и две здесь, – и отсылал прочь.
Однажды я проверял домашнюю работу полдня. Лишь на исходе третьего часа натуральной пытки – несколько раз уходил от него чуть не плача, – выяснилось, что он просчитался, и в сочинение не было указанного числа ошибок. И за это я ему благодарен – тогда я понял, что и боги могут ошибаться.
Мне было восемь лет, когда это случилось. Может быть, если бы не этот случай, все пошло бы иначе. Рано или поздно отчим свыкся бы со мной, этому наверняка поспособствовало бы ожидаемое в семье прибавление. Но это случилось, и мир мой обрушился вновь.
...Папа Олег уехал на свои аспирантские изыскания, беременная сестрой мать осталось в городе. Кто-то шепнул ей (или просто ревновала – скорее всего), что у него полевой роман с лаборанткой. Однажды я спросил, когда приедет папа. Она, странно нервозная, выпалила, что никакой он мне не отец, а чужой человек, и к тому же подлец и негодяй, мечтающий ее со мной, своим пасынком, бросить, и потому я не должен этого человека ни любить, ни уважать. Я растерялся, убежал на улицу, и... увидел его в кабине подъезжавшего к дому Газа-63. Выскочив из кабины, отчим радостный(!), бросился ко мне, протягивая руки.
Я отвернулся.
– Что такое? – нахмурился он.
– Мама сказала, что ты мне не отец! – выкрикнул я и, повернувшись, убежал в свой садик (двор дома, в котором мы тогда жили, был поделен на индивидуальные садовые участочки).
Меня снова "нагрузили". И снова в житейском порыве. Но не это главное. Главное в том, что тогда я привык думать и думаю до сих пор.
"Сначала мамой была мама Мария, а папой – папа Иосиф, – думал я, спрятавшись в садике под развесистым кустом сирени – я хорошо помню, как сидел под ней на корточках, желая отгородиться от всего мира. – Потом мамой стала Лена, а папой – Олег. Теперь мне сказали, что и он не отец... Значит, и мама Лена мне не мама?!! Все мне никто??"
Вывод потряс меня. Я съежился в точку, стал зрачком остановившегося Ока, и мир отстранился. Зелень, цветы, голубое небо – все поблекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
2-е наблюдение. Середина мая. У подножья той же вентиляционной шахты неподвижно лежал на спине плотный старик с седой курчавой бородой. Нагой ниже пояса. "У него были дом и жена, – подумал я. – И где-то есть дети".
3
Ночью приснился сон: на щеке Полины вырос неприятный серо-зеленый нарост, похожий на мясистый цветок. Света, ее мать, целовала его и поглаживала. Я стоял в стороне и смотрел с ужасом. И понимал – она радуется наросту, потому что он отвращает меня от дочери.
* * *
Хуже всего, когда я вижу на улице пап с дочками. Идущих, взявшись за руки, и с любовью друг на друга посматривающих. Тогда я напиваюсь и люто, органически, ужасая себя, ненавижу Свету. И ее мать. И эта страшная ненависть греет меня, как далекая звезда, я знаю, пока она есть, эта ненависть, Свете не стать по-хорошему счастливой.
Пил весь день. И написал только это. И потому мгновений из прошлого будет больше.
* * *
17.07.72. Вчера восемь часов махал пятикилограммовым кувалдометром – отбивал образцы для Мельниченко – Костя от щедрот своих царских придал меня отряду Института геологии. А так я прошелся бы по округе, благо есть что посмотреть. Лаборант этого Мельниченко замучил душевной простотой – бей так, бей сюда, не части. Я взорвался – все-таки я – старшекурсник, не кайлорог. Мельниченко отозвал в сторону и сказал, что измываются надо мной ради моего же блага. Осколок может впиться в глаз и т.д. Я чуть не прослезился от отцовской заботы.
Устал, как собака – десять километров тащил около 30кг. Шел танком – хотелось скорее выпить кружку горячего крепкого чая. Мельниченко возит с собой алюминиевый кумган (в Средней Азии из таких обмываются), который, как он считает, быстро закипает. Но воды в него входит всего литра полтора. Выпьешь кружку, и полчаса ждешь следующую. Довольствие у них хорошее, вчерашний обед на глазок обошелся каждому в рубль с изрядным лишком. Слишком богато для рабочего 3 разряда. Сегодня в маршрут не пойдем. С утра ждали дождя – и вот он, родимый, услужливо стучит по палатке.
18.07.72. Утро. Третий день по утрам готовлю рубон. Жалоб нет. Опять махал кувалдой, осколками поранил кисть, один попал в глаз, да еще обсушил руки. Коля Байгутов переживает – приедет домой, жена окажется беременной, и не даст.
Вечер. В маршрут не ходили. Все заволокло туманом, и ущелья, в которое мы должны были идти, не видно совсем. Решили возвращаться на базу. Навьючили ишаков. Серый, ощутив вьюк, упал. Когда дошли до узенького, перекосившегося моста, и коногон стал переводить ишаков, он снова упал (застряла нога между корявыми бревнами). Черный отшатнулся, пробы стали его валить на бок, и он медленно, медленно упал в воду (метров пять падал, пока не шмякнулся). Мы с Павлом стояли в метрах в тридцати ниже по течению; наведя фотоаппарат, он готов был щелкнуть, но когда ишак стал падать, в изумлении опустил его. Под мостом дико: огромные волны, вода кипит. Ишака с пробами, палаткой, кошмами понесло кувырком. Я бегом бросился на перекат – течение бешенное, – схватил ишака. Но что я мог сделать с ним и грузом в 100кг? Промок, задохнулся от бега и борьбы с ослом. Тут подоспели ребята. Коногон кричал, чтобы срезали вьюк и спасли ишака (его собственность), я же больше переживал за пожитки и трудовые пробы. Ишак лягнул Павла, потом меня, но вьюк все-таки срезали и смогли удержать. Ишак – без единой царапины, вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к берегу.
Вчера Коля читал свои стихи – неплохие, есть настроение и чувство. Странный человек – все уживается в нем.
18.07.72. С утра дождило, и я прогулялся в верховья Эль-боша. Обедал на летовке. Чабан-киргиз рассказал, что в древности по этим местам проходила караванная тропа из Самарканда в Индию. Сидели в палатке; на перекладине прямо перед лицом, задевая его, висела на веревочке зазубренная палочка. Спросил, что это такое. «А! Это, когда червяк из нога выпазит, мотаем», – ответил чабан. Я сразу вспомнил статью из «Здоровья», прочитанную в детстве. В ней рассказывалось о риште, подкожном черве. Длиной под метр, питается жиром, когда же нападает тяга к размножению, выклевывается понемногу (к статье прилагалась картинка с этим явлением – сколько ночей я не спал из-за нее!). Если его порвать, то смерть – сгниет в ноге вместе с тобой. И потому его бережно наматывают на палочку-катушку. Вылез на пару сантиметров – намотал, подвязал палочку к голени, вылез еще – опять подмотал.
03.10.72. Первый день в городе. Позвонил Гале Злобиной – неожиданно оказалась дома. Пошли в кино, смотрели «Смешную девчонку», Барбра Стрейзанд очень похожа на Галку). Я давно не был с девушкой, с которой хотелось быть. И первый раз в жизни дарил цветы. Пешком дошли до ее дома. К себе вернулся в час ночи. На следующий день был у нее в гостях, пили чай. Впервые разрешила прикоснуться к себе. Сказала: "Ты мне больше не пиши... на измятой бумаге (я писал на валуне у вертолетной площадки).
* * *
С Галиной Злобиной ничего не получилось. Как-то пришла, вся загадочная, легли в постель. Все решила тельняшка. Сняв платье, вместо волнующих бюстгальтера и трусиков я увидел нечто полосато-непонятное, все членившее по горизонтали, и желание ушло. Потом я узнал, что тельняшку подарил ей брат, служивший срочную на флоте. Подарил, сказав, что пока она ее будет носить, с ней ничего дурного не случится.
4
Ветку азалии белой
Ты сломала
В моем саду.
Чуть-чуть светил
Тонкий серп луны.
Исикава Такубоку.
...Когда приходила сестра Лена – это было раз в вечность, – я терялся. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, поговорив на повышенных тонах с мамой Марией, хватала за руку, уводила в студенческую столовую пединститута, располагавшегося неподалеку, и кормила серыми котлетами с гарниром из противной перловки (это после домашних пирожков), спрашивая, не обижает ли меня мама, как я уживаюсь с Андреем и тому подобное.
Я съеживался, терялся, не смотрел в глаза, что-то отвечал, глотал котлеты и скользкую шрапнель (так отец Иосиф называл перловку) и хотел лишь одного – скорее вернуться к маме и Андрею, скорее оказаться в понятном своем бездумном мире.
Однажды она пришла, и этот бездумный мир развалился, и мое возбужденное сознание, обозреваемое Оком, заметалось меж его обломков.
Лена пришла, села передо мной на корточки и, счастливо улыбаясь, сказала, что она – моя мама.
С этих ее слов начались слова. До этого мир был бессловесным, по крайней мере, слова в нем мало значили – они не изменяли мира – и потому не запоминались. Испуганный, я обратился к маме Марии. Она стояла непроницаемая, стояла, плотно сжав губы.
– А как же Андрей? – с ужасом я посмотрел на все еще сестру. – Он мне не брат?!
– Нет. Он твой дядя.
– А как же папа?
– У тебя другой папа. Его зовут Олег. Ты видел его на свадьбе.
Единый мир, в котором я был молекулой, распался. Распался Эдем. То, что его скрепляло, исчезло. Меня накормили яблоком познания, и я стал человеком. Но не это яблоко отравило меня.
* * *
...Зимой я жил с новыми родителями, а летом, когда они уезжали на полевые работы, возвращался к бабушке. Иногда меня брали в горы, на геологоразведку, и мы долго ехали с мамой Леной по глубоким ущельям, ехали в кузове грузовика, полном разных людей, ехали в кузове грузовика, так спешившего, что люди писали на ходу через задний борт.
Кроме этого я помню, как мыл полы в землянке, в которой мы жили, и первые слезы беспомощности. Меня привезли в горы, и через день мама с отцом ушли на работу; оставшись один, я подошел к доброму человеку, курившему на завалинке, и стал спрашивать, куда это уходят мои родители. Человек сказал, что они лазают на высокие и опасные горы, потом опускаются в глубокую, темную шахту и работают там до изнеможения. И потому мне надо им помогать.
Впечатленный, я пошел в землянку, постоял посередине и придумал мыть полы. Способ, которым пользовалась мама, показался мне излишне трудоемким и, решив его усовершенствовать, я вылил воду из ведра на пол. И скоро понял, что к приходу родителей поместить воду обратно в ведро совершенно невозможно. Когда пришла мама Лена, я, весь мокрый, возил тряпкой по полу, слезы, лившиеся из глаз, сводили всю мою работу на нет.
Папа Олег меня терпел. Сейчас, прожив жизнь и много на веку увидев, я стараюсь быть благодарным ему, узнавшему о моем статуте лишь через год после женитьбы.
Он многое мне дал. Он не пил, не курил, не развлекался, как все. Он всегда и везде работал. Учил английский, смотрел в микроскоп, читал научные книги, писал статьи и диссертацию. Как-то он сказал – после того, как мать попросила уделять мне время, – что каждый человек должен вести дневники, сам обрезать себе ногти, читать Маяковского, Ильфа-Петрова и другие нужные книги. И что говорить "Будьте здоровы!" чихнувшему некультурно. Отчим все знал, был сдержан и немногословен.
Несколько раз он говорил, что плохое поведение может привести меня в детский дом. Несколько раз безжалостно бил. Однажды на кухне я хлебнул воды прямо из чайника.
– Что ты делаешь!!! – вскричал он, краснея от злости. – Это негигиенично, через носик можно передать инфекцию!
От обиды я расплакался и, совершенно потерявшийся, отпил вновь. Этот моторный поступок был квалифицирован им как наглый и вызывающий, и лицо мое обожгла пощечина.
Повлиял отчим и на учебу. Долгое время я был завзятым троечником, и все из-за нескольких его слов. Однажды в первом классе, недовольный – он всегда выглядел недовольно-сосредоточенным, он пришел взять меня из школы. Я подбежал к нему, крича:
– Папа, папа, я четверку получил!
И услышал холодно-презрительное:
– Очень плохо. Лично я получал одни пятерки.
Я надолго – класса до шестого – потерял интерес к учебе.
* * *
Впервые я понял, что можно быть плохим и хорошим по определению в доме его матери. С ней жил сын Игорь, единоутробный брат отчима и мой одногодка. Знакомя нас, папа Олег сказал, что Игорь, в отличие от меня, аккуратен, послушен, хорошо учится и прекрасно играет в шахматы. Я предложил умнику сыграть партию и к своему удивлению довольно легко выиграл.
– Все равно он играет лучше, – буркнул отчим, убедившись, что король белых сложил полномочия в силу объективных обстоятельств. Мама не сказала ничего.
Говорят, в этом счастье – быть по определению умным. Долгое время мне пришлось проработать с таким человеком. Удали из него полмозга, он все равно остался бы самым умным, потому что это с детства вставлено в сознание.
Это тягостно понимать. Лучше быть плохим и глупым. То есть иметь комплекс. У меня он есть, и за него я благодарен отчиму. Благодаря ему, я не спился в молодости, как умный Игорь.
Хотя лучше бы мне вставили в сознание, что я хороший человек, и буду им всегда. Буду святым. Или, на худой конец, как вставили Свете, что надо быть богатым, и в этом все счастье. А что мне вставили? Мама Мария – фактически ничего. Мама Лена – необходимость иметь высшее образование и ученую степень.
* * *
Однажды папа Олег сказал, что для развития надо что-нибудь коллекционировать. Например, спичечные этикетки.
– Спичечные этикетки? – удивился я. – Их коллекционируют?!
– Да, и это называется филуменией.
Я стал часами ходить по улицам, высматривая выброшенные коробки. Господи, сколько я прошел километров! Сотни и сотни! Как был настойчив, как целеустремлен и даже фанатичен! Как радовался, найдя иностранную! Когда этикетки стали продавать пачками по 100 штук, занялся марками, собирал "Фауну" и "Флору". По воскресениям ходил на пятачок, менялся, покупал – мама давала трешку или рубль (чтобы не болтался дома). Года через три, ни с того ни с сего, продал все оптом за сорок рублей, и было не жалко.
* * *
Еще я благодарен отчиму за то, что он научил меня вникать в смысл написанного. В старших классах я приносил ему тетради с домашними заданиями, проверив их, он сухо говорил:
– Три ошибки тут и две здесь, – и отсылал прочь.
Однажды я проверял домашнюю работу полдня. Лишь на исходе третьего часа натуральной пытки – несколько раз уходил от него чуть не плача, – выяснилось, что он просчитался, и в сочинение не было указанного числа ошибок. И за это я ему благодарен – тогда я понял, что и боги могут ошибаться.
Мне было восемь лет, когда это случилось. Может быть, если бы не этот случай, все пошло бы иначе. Рано или поздно отчим свыкся бы со мной, этому наверняка поспособствовало бы ожидаемое в семье прибавление. Но это случилось, и мир мой обрушился вновь.
...Папа Олег уехал на свои аспирантские изыскания, беременная сестрой мать осталось в городе. Кто-то шепнул ей (или просто ревновала – скорее всего), что у него полевой роман с лаборанткой. Однажды я спросил, когда приедет папа. Она, странно нервозная, выпалила, что никакой он мне не отец, а чужой человек, и к тому же подлец и негодяй, мечтающий ее со мной, своим пасынком, бросить, и потому я не должен этого человека ни любить, ни уважать. Я растерялся, убежал на улицу, и... увидел его в кабине подъезжавшего к дому Газа-63. Выскочив из кабины, отчим радостный(!), бросился ко мне, протягивая руки.
Я отвернулся.
– Что такое? – нахмурился он.
– Мама сказала, что ты мне не отец! – выкрикнул я и, повернувшись, убежал в свой садик (двор дома, в котором мы тогда жили, был поделен на индивидуальные садовые участочки).
Меня снова "нагрузили". И снова в житейском порыве. Но не это главное. Главное в том, что тогда я привык думать и думаю до сих пор.
"Сначала мамой была мама Мария, а папой – папа Иосиф, – думал я, спрятавшись в садике под развесистым кустом сирени – я хорошо помню, как сидел под ней на корточках, желая отгородиться от всего мира. – Потом мамой стала Лена, а папой – Олег. Теперь мне сказали, что и он не отец... Значит, и мама Лена мне не мама?!! Все мне никто??"
Вывод потряс меня. Я съежился в точку, стал зрачком остановившегося Ока, и мир отстранился. Зелень, цветы, голубое небо – все поблекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33