— Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать в конце этого месяца.— Ты все еще ребенок, — констатировал мальчик.— Вовсе нет. А тебе сколько лет?— Шестнадцать.— Подумаешь… Среди моих знакомых есть ребята и постарше.— Правда?— Конечно.— Что ж, скажу честно, — признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше.— И даже старше, чем на четырнадцать?— Вообще-то да.— Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу.— Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, — немного помолчав, сказал он.— Так много?— Ага.— Здорово, — вздохнула девочка. — Мне здесь нравится.— Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима?— Лето.— Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома.— Ага. — Девочка замолчала. — А какой твой любимый цвет?— Красный. А твой?— Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов?— Вик Деймон. — Пауза. — О нет, только не это!— Что?— Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли?— По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. — Девочка хихикнула. Мальчик тоже засмеялся. — Здорово, — сказала она. — Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми?— Не всегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко.— Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда?— Что?— Поговорить.— А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит.— Ну вообще-то я не имела в виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора.— И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок — сорок пять.— Ясно. А сколько лет твоим родителям?— Слишком много, — с усмешкой ответил мальчик.— А мои еще не очень старые. — Девочка помолчала. — Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда.— И не говори.— Ты им что-нибудь рассказываешь?— Не-а.— А почему?— Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, как мы — я и двое моих друзей — договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: «Молодец, Лонни! Хороший мальчик». И как тебе это понравится? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Так что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун.— А моя мама думает, что я рассказываю ей все, — сказала девочка, — но это не так.— На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, — авторитетно заявил мальчик, — потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.— Раньше мы с отцом часто разговаривали, — вздохнула девочка. — Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…— Да? А о чем?— Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.— А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?— Редко. Ему все некогда.— Ну конечно, взрослым всегда некогда! — хмыкнул мальчик. — Вечно они бегут куда-то.— И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, — заключила девочка.— Ага, — с тоской в голосе согласился мальчик.— Мне очень хотелось бы поговорить с ним, — продолжала девочка. — Но сказать ему мне нечего. Просто нечего — и все тут.— Да уж. — Мальчик вздохнул. — Им всегда некогда. Сама понимаешь.— Да. Понимаю.— То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?— В общем-то, да.— Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.— Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.— Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, — продолжал мальчик. — Разве ты не рада тому, что просто живешь?— Да, конечно. Рада, очень рада.— Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.— Лонни?— Что?— А ты… ты любишь кого-нибудь?— В каком смысле?— Сам знаешь!— Так, как маму? Или отца?— Ну…— Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.— Да.Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:— Дженни?— Что?— Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.— Дженни?Она не отозвалась.— Ну ладно, — пробормотал он. — Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…— Я не возражаю, Лонни, — ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. — Но…— Что, Дженни?— А ты… ты…— Что, Дженни? Что?— Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? — спросила она.У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.— Я люблю тебя, Дженни, — сказал мальчик.— И я тоже тебя люблю, Лонни.Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.— Лонни, а который час?— Почти двенадцать.— Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.— А можно я тебя еще раз поцелую?— Можно.Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.«Я ничего им не должен, — думал он. — Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня». Глава 12 В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным светом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей — присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд — дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению.Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вопросы, которые ожидали от него услышать. Вопросы адвокатов троих обвиняемых — их было двенадцать человек, и все они были назначены судом — также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод.— Мистер Нельсон, в случае, если обвинению удастся однозначно убедить вас в том, что эти трое молодых людей виновны в совершении предумышленного убийства, возникнут ли у вас сомнения во время голосования при вынесении обвинительного вердикта?— А почему у меня должны возникнуть сомнения?— Потому что за убийство первой степени в законе предусмотрено наказание в виде смертной казни.— Нет, у меня не возникнет сомнений.— И вы без колебаний отправили бы их на электрический стул?— Да. Если они виновны, то да.— Ас другой стороны, если будут представлены факты, которые могут быть признаны смягчающими обстоятельствами, то стали бы вы, исходя из своих морально-этических убеждений, просить суд о снисхождении при вынесении приговора этим подросткам?— Да, стал бы.— Так, а если бы нам удалось доказать, что было совершено менее тяжкое преступление, чем убийство первой степени, то, на основании изложенных фактов, согласились бы вы рассмотреть возможность их обвинения, например, в убийстве второй степени или в непредумышленном убийстве.— Я не понимаю, что вы имеете в виду.— Окружной прокурор имеет в виду, — вмешался Сэмелсон, — что в то время, как он будет пытаться доказать, что эти подростки совершили убийство первой степени, факты, представленные в суде, могут указывать на то, что на самом деле имело место менее тяжкое преступление, например, убийство второй степени или непредумышленное убийство. В таком случае будет ли мнение прокурора и обвинительный акт Большого жюри иметь решающее значение для вас и станете ли вы возражать против того, чтобы их обвинили в менее тяжком убийстве?— Нет, не стану.— А если в ходе судебного разбирательства будет доказано, что эти подростки не совершили никакого преступления, вы стали бы голосовать за оправдательный вердикт, за то, чтобы их освободили?— Да, стал бы.— Благодарю вас, — сказал Хэнк. — Прошу отвода для этого присяжного. * * * — Скажите, миссис Райли, где вы живете?— На пересечении Сто тридцать восьмой улицы и Брукнер-бульвара.— В вашем районе живет много пуэрториканцов?— Да, довольно много.— Вам нравится ваш район?— Да, там неплохо.— Но вы, кажется, не всем довольны?— Да, кое-что меня огорчает.— Что, например?— То что, район приходит в упадок.— Что вы имеете в виду под словами «прижадит в упадок»?— Ну, сами знаете.— Нет, я не знаю. Миссис Райли, не могли бы вы объяснить, что вы конкретно имеете в виду?— Прощу прощения, мистер Белл, — вмешался Сэмелсон, — но какое отношение к делу имеет ваш вопрос?— Ваша честь, на мой взгляд, это важно. Убитый подросток был пуэрториканцем. Я пытаюсь выяснить, считает ли миссис Райли, что район приходит в упадок именно потому, что в нем селятся пуэрториканцы.— Тогда попрошу вас обойтись без иносказаний и задавать вопросы напрямую.— Вы и в самом деле так считаете, миссис Райли?— Я считаю, что присутствие пуэрториканцев не самым благоприятным образом отражается на стоимости недвижимости…— Отвод, — потребовал Хэнк. * * * — Вы бы стали возражать в случае включения вас в список присяжных для участия в суде по делу об убийстве?— Да, я был бы против.— Почему?— За последние два года меня уже три раза назначали присяжным. Мне не нравится эта работа, и я хотел бы просить, чтобы меня больше не вызывали.— Что ж, если нет возражений, — угрюмо проговорил Сэмелсон, — то, полагаю, мы можем дать отвод этому сознательному гражданину. * * * — Миссис Франкворт, у вас есть дети?— Да. Трое.— Мальчики или девочки?— Две дочки и сын.— Сколько им лет?— Тринадцать, десять и восемь.— Вы смогли бы отправить этих подростков на электрический стул?— Да, наверное, да. Если они виновны.— А вы полагаете, что они виновны?— Еще не знаю.— Вы читали в газетах об этом происшествии?— Да.— И у вас не сложилось однозначеного мнения о том, виновны эти подростки или нет?— Нет. Я не верю тому, что пишут в газетах.— А вы поверите тому, что услышите в этом суде?— Да.— Вы станете верить всему, что здесь услышите?— Что вы имеете в виду?— Обвинение представит вам свою точку зрения на случившееся, защита — свою. А вынесение вердикта предполагает, что вы будете должны принять точку зрения лишь одной из сторон — либо той, либо другой.— Сначала я выслушаю доводы обоих, а уж затем решу» кто прав, а кто нет.— Миссис Франкворт, на ваш взгляд, убийство — это преступление?— Иногда да.— Но не всегда?— Я считаю, если человек совершает убийство, защищая свою жизнь, то его нельзя считать преступником.— Среди ваших знакомых есть пуэрториканцы?— Нет, сэр.— А вы стали бы возражать, если бы по соседству с вами поселилась семья пуэрториканцев?— Мне никогда не приходилось оказываться в такой ситуации, так что мне трудно судить об этом. Но полагаю, если бы они оказались порядочными людьми и хорошими соседями, то я не имела бы ничего против такого соседства.— Миссис Франкворт, вы живете в этом городе с самого рождения?— Нет.— А где вы родились?— В Англии. Наша семья перебралась в Америку, когда мне было двенадцать лет.— Благодарю вас, миссис Франкворт. С позволения суда мне хотелось бы внести этого присяжного в список. * * * — Каков род ваших занятий, мистер Эббини?— Я владею сетью ресторанов.— Где они расположены?— Здесь, в городе.— Вы принимаете на работу пуэрториканцов?— Да.— Почему?— Они прекрасные работники.— И сколько пуэрториканцев работает на вас?— Ну… я бы сказал, человек пятьдесят или около того.— Вы когда-либо общались с ними лично?— Конечно. Мне нравятся пуэрториканцы.— А негры у вас работают?— Нет.— Почему?— Просто не работают, и все.— Вы испытываете предубеждение против приема на работу негров, не так ли?— Да нет, я бы так не сказал. Просто у меня никогда не появлялось возможности брать их на работу, вот и все.— Мистер Белл, — вмешался Сэмелсон, — насколько я знаю, в данном деле нет фигурантов-негров. Процесс и без того обещает быть довольно длительным, и я не вижу резона затягивать его еще больше, задавая присяжным вопросы, не имеющие непосредственного отношения к рассматриваемому нами делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31