Иное дело в лесу. Родом из Сибири, а там леса еще те! В четыре года мамаша ее потеряла, когда собирали в тайге чернику. Легкомысленная была особа, у нас бы ее живо материнских прав лишили. Нашли только через шесть дней, когда надежд уже никаких. Так представьте, эта пигалица была абсолютно спокойна, ни страха, ни голода, жила на подножном корму: ягоды, грибы сырьем. Судя по ее рассказу, повстречала волка, приняв за собаку, и даже пыталась погладить, но тот обнюхал ее и, поджав хвост, убежал. Не привык, видно, к такому обращению.
— Летом волки сыты, людей не трогают, — объяснил парковый смотритель. — Однако в лесу теряются именно те, кто лес знает. Те, кто не знает, далеко не сунутся. Инстинкт самосохранения спасительнее знания.
Хотел сказать, что у Лены вообще дремучее сознание, но это потребовало бы долгих разъяснений.
— Как у нее со зрением?
— Отличное. Легко адаптируется к темноте. Как кошка. Открыл было рот, чтобы продлить кошачье сравнение, но как раз подъехали две полицейские машины, в комнату ввалились какие-то чины в униформе. Собралось десятка два человек. Все склонились над большой картой. Со стороны похоже на совет в Филях, где Кутузов объявил о сдаче Москвы Наполеону, чтоб избежать потерь и сохранить армию для контрудара (см. «Войну и мир»). Было как-то даже неловко, что столько людей, столько усилий и прочее. Решили разделиться на три партии и двигаться к береговой тропе одновременно с нескольких стоянок, чтобы не разминуться с Леной. На лоб нацепили фонари, как у шахтеров. У каждой бригады по розыскной собаке. Погода на океане меняется в мгновение ока. Вот и сейчас — мы шли в тумане, который застлал всю окрестность, меняя очертания и отсвечивая в глаза от наших фонарей. На открытых пространствах туман несся под ветром, торопясь неведомо куда и незнамо зачем. Иногда из этого тумана вырисовывалось нечто конкретное — мне казалось, что девичья фигура, но при ближайшем рассмотрении оказывался куст или камень. Какое там Лену найти — могли потерять друг друга.
Наконец вышли к невидимому, зато слышимому и обоняемому океану: крепкий настой соленой воды и йодистых водорослей. Не только не видели, но теперь уже и не слышали друг друга — так грохотали о скалы волны. Из тумана время от времени выныривал вертолет и мощным прожектором прочесывал берег — на случай, если Лена застряла в одной из бухт во время прилива. Это была маловероятная, но самая опасная возможность (не считая падения с горного уступа): именно приливами, стремительными и высокими — до 15 метров! — славились эти места, везде висели предупредительные надписи с точным расписанием. Зрелище необыкновенное, захватывающее — когда его наблюдаешь издали, с безопасного расстояния, лучше всего со скалы, о которую бьются разъяренные волны. Когда вода спадает, можно бродить по дну океана. Яхты, лодки, катера стоят на дне, увязнув в иле, а через несколько часов преспокойно прыгают на волнах. Прилив здесь как потоп. А Лена так любит сворачивать с тропы, спускаться к океану, вода ее манит к себе, как русалку.
В ней и в самом деле что-то русалочье. Лес ее зовет еще больше. А русалки бывают водяные и лесные, согласно фольклорным поверьям русских, — так что никакого противоречия. Разница между нами та, что я предпочту политическую ;карту с четкими границами государств, а она — географическую, еще лучше — рельефную, чтобы на ощупь определить, где горы, где равнины, где моря. Ее любимые писатели — Жюль Берн, Майн Рид и Пришвин. Животных, которых считает непавшими ангелами, любит больше, чем людей, а людей боится. Именно в этом смысле я и хотел сообщить, что у нее дремучее сознание, — она принадлежит больше природе, чем цивилизации, тогда как обычно у человека двойная лояльность с перекосом в противоположную сторону, ибо современный человек давным-давно отпал от природы. А меня и вовсе неизбежное, рано или поздно, исчезновение нашей цивилизации тревожит почти так же, как собственная смерть. Выходит, Библия и Шекспир тоже не вечны?
Может, от этой именно неадекватности Лены человеческому общежитию все ее выдумки? В лесу она ориентируется лучше, чем в жизни, от которой защищается с помощью лжи. «Брось заливать мне баки», — долетела до меня случайно фраза, брошенная ее братцем. Ладно, не случайно — я подслушивал, только что это мне дало, кроме расширения моего словарного запаса за счет новорусской фени? Брату она могла заливать баки, как и мне, — если она лжет даже самой себе. Конечно, женщины по самой природе не могут позволить себе говорить правду, оставляя главное за кадром. Но она все рекорды побила, врала, как говорят теперь русские, на голубом глазу — а глаза у нее и вправду голубые, — веря в собственные небылицы, которыми пичкала меня все шесть лет совместной жизни. Для меня было это так странно, сталкивался впервые, воспитанный на мормонской традиции согласия слов и реалий. Нет, конечно, мормоны врут тоже, но ложь для них все-таки нарушение морального кодекса, ложь во спасение, в то время как, скажем, для исламской традиции (в отличие от иудео-христианской) ложь — норма: их Пророк лгал почем зря, и в сурах Корана нет различия между правдой и враньем. Слова там скрывают реальность, а не соответствуют ей, — вязь, декор, как у них на коврах и в архитектурном декоре. Однажды, не выдержав, обозвал ее мусульманкой и сгоряча сказал, что оправдываю средневековые пытки и испанскую инквизицию, потому что в основе — христианское желание дознаться правды. Любым путем. Да здравствует Торквемада!
Мои слова отскакивали от нее как горох от стенки, я был в тихом отчаянии. Ложь составляла ее сущность, одна вы-думка наслаивалась на другую, частичная правда прикидывалась исчерпывающей, даже признание оборачивалось очередным обманом. Все, что она говорила, необходимо было отфильтровывать, чтобы доискаться в конце концов до реальности. В конце концов до меня дошло, что она сама живет в вымышленном мире, ложь для нее защитная реакция и за всем этим нагромождением вранья скрывается тайна. Я женился на невинной девушке из Сибири, а оказался повенчан с тайной. Уже тогда она напоминала мне матрешку (если только я не вламываюсь со своим новым знанием в прошлое), и я все чаще ловил себя на сильнейшем желании разобрать ее, чтобы добраться до сути, вызнать ее секрет. Теперь-то я знаю, что выход из этого лабиринта (если допустить, что он есть) только один.
Под утро стало ясно, что наши поиски ни к чему не приведут. Могла стать жертвой прибоя, могла сорваться со скалы, могла и заблудиться, пойдя дальше на юг по большой петле, которая тянется на сотни миль и проложена еще индейцами, а то и свернув в лес — его здесь тысячи акров. Как сквозь землю. Она настолько хорошо ориентировалась в своем мире, что могла уйти от любой погони, скрывшись в природе, а точнее — слившись с ней навсегда. Возвращение в мир, который — в отличие от цивилизации — был ей родным, плоть от плоти, и с которым никогда не порывала. Вот к кому следовало ревновать, а не к явившемуся неведомо откуда братану. А может, и впрямь мне повезло повстречать под занавес настоящую русалку, от которой я напрасно требовал, чтобы она была нормальной женщиной, женой, матерью? О Господи, кем она была на самом деле?
Была.
Только бы не проговориться, не спутать глагольные времена! Поди докажи потом, что словесный проговор или интуитивная догадка не есть признание в совершенном преступлении.
Интенсивные поиски длились еще два дня, с никаким результатом, а на третий мы с Танюшей покатили обратно в Нью-Йорк — не хотелось опаздывать к началу занятий, да и что проку в дальнейших поисках? На полпути остановились в Акадии, где было достаточно развлечений, чтобы выбить из бедной Танюшиной головки тревогу за исчезнувшую мать.
Кемпграунд стоял на берегу океана — засыпали и просыпались под шум прибоя. Подолгу сидел на берегу тоскуя, пока Танюша резвилась, скача с камня на камень, но однажды поскользнулась и упала. Я подбежал, поднял, вся в слезах. Не от боли — от обиды. Хотела обмануть океан — допрыгивала до форпостного камня и убегала, завидев высокую волну; условие игры — чтоб не замочить ноги, а вымочилась вся, с ног до головы. «Океан выиграл», — причитала Танюша. Еле успокоил, доступно объяснив, что в мире игр везение так же обманчиво, как и невезение. «А сколько раз ты выиграла у океана?» Не считала. «В любом случае счет в твою пользу. Нельзя только выигрывать. Думаешь, океану было не обидно? Вот ты и уступила». Танюша вытерла слезы и сказала: «Ну и хитрющий ты, папа».
Сам себя таковым не считаю.
Надеюсь, до нью-брансуикской сыщицы дошло, что я переживал бы сильнее, кабы не забота о сироте, пусть и наполовину. Как эта четырехглазая пялилась на меня, надеясь пронять вопросами! Даром что двуязычная провинция, хотя английский у нее безукоризненный, да имя на ярлычке на груди выдает с головой: однофамилица великого француза.
Моя коллекция номерных знаков на машинах пополнилась в эту поездку еще несколькими. Милое и, судя по порядковому номеру, неоригинальное BON JOUR 7; TITANIC у какого-то несуеверного типа; TOUGH GIRL у молодой и некрасивой девахи и ON TARGET у под стать ей диковатого парня (вот бы свести их друг с дружкой); ТО HELLS у пацанов с лязгающей музыкой; NIRVANA у парочки голубых и BE GREEN у зеленых; GOD у супермена, если только не БоГ ехал в этой машине, почему нет? Считал же Лоренцо Сноу, один из наших первых пророков, что Бог когда-то был таким, как сегодняшний человек, и человек станет таким, какой Бог сейчас. Что, если это время уже наступило и с неким индивидом стряслась подобная метаморфоза, о чем он оповещал urbi et orbi, но никто ему не верил? Хотя в моем теперешнем внемормонском представлении Бог действует анонимно — правы иудеи, придумав ему 99 псевдонимов, а на настоящее имя наложив табу.
Больше всего меня поразил номер, который попался на обратном пути, уже при подъезде к Нью-Йорку: DEAD. Разглядеть водителя не успел, но вспомнилось почему-то из Иосифа Бродского: душа за время жизни приобретает смертные черты. Теперь уже я так не думаю и, будь на месте русского поэта, выразился бы иначе: душа стареет быстрее тела и умирает задолго до него. Душевный некроз. Вот почему смерть иногда мне кажется ближе, чем она есть, хотя кто знает, за каким углом она нас поджидает. Или за рулем той машины сидел призрак? Или шутник? Или игрок? На этот раз я просто не имел права на проигрыш.
2
Хай, я — Том Кендалл, профессор сравнительной литературы Куинс-колледжа, подозреваемый в убийстве жены, исчезнувшей за неделю до рабочего дня в Национальном заповеднике Фанди, Нью-Брансуик, Канада. Высок, спортивен, голубоглаз, седовлас (у нас в роду по отцовской линии ранняя седина), и даже есть особая примета, по которой меня легко разыскать, если бы скрывался от правосудия (пока что нет): слегка приволакиваю левую ногу — результат автомобильной аварии и трех последовавших за ней неудачных операций. На последней — за год до моей женитьбы, семь лет назад, — когда я вышел из-под наркоза, врач сообщил, что у меня сосуды из нержавеющей стали: никаких колебаний в давлении во время операции. Дальше последовало неизбежное в таких случаях «но». И вправду, искусственные косточки что-то не очень приживаются к моему стареющему организму. Да и адреналин в результате тягот семейной жизни стал скакать в крови, словно заяц, как ни убеждал себя не волноваться, ибо волнение съедает весь запас внутренних сил и ослабляет сопротивляемость к внешним невзгодам, а их все больше и больше.
Что касается колледжа, то, конечно, не ахти какой, с моим curruculum vitae, популярностью у студентов и научными публикациями мог бы рассчитывать на что получше, может, даже из Лиги слоновой кости — Дармут, скажем, в Нью-Хемпшире или Амхерст в Массачусетсе. Зато Нью-Йорк: отбарабанил сорок часов в неделю, все остальное время — развлекайся вволю в столице мира. То есть там, где я живу, не совсем, Нью-Йорк, совсем даже не Нью-Йорк, скорее его спальня:
Куинс, с его быстро увеличивающимся числом эмигрантов из Латинской Америки, Азии и б. Советского Союза. Именно после распада последнего я и стал профессором сравнительной литературы, так как факультет славянских языков, который я возглавлял, был упразднен, нас слили с германцами — ввиду потери интереса к России, когда та прекратила свое существование как империя зла и встала на демократический и банальный путь, потеряв «лица необщее выражение». Уйдя из мировых новостей, а заодно из мировой истории, Россия продолжала катиться по наклонной, деградируя экономически, демографически и нравственно. Василий Розанов полагал, что она слиняла в три дня в 1917-м; на самом деле — в три года в середине 90-х, что отразилось не только на ее несчастном населении, но и па целой когорте американских советологов, кремленологон, славистов и переводчиков, которые оказались не у дел — Россия перестала быть профессией. Чтобы не стать безработным, вынужден был переквалифицироваться, точнее — расширить прежнюю квалификацию, ведя теперь общие курсы, в которые русская литература входит составной частью. Скажем вместо курса по Достоевскому у меня теперь курс «Достоевский и Диккенс». Либо курс «Два Набокова — русский и американский».
Сохранились и чисто русские курсы, число студентов на которых, как ни странно, с падением интереса к России не уменьшилось, а совсем наоборот — за счет тех новых американцев, которые записываются на курсы русской литературы, чтобы добрать число дисциплин. Мы их называем heritage learners, но это, конечно, эвфемизм. Попадаются хитрованы, что берут русский язык, зная его лучше преподавателя, хотя лично у меня русский отменный, идиоматически насыщенный, со знанием современного сленга — помимо преподавательской деятельности, я еще составляю словарь современного русского и время от времени занимаюсь переводами, решительно предпочитая стихи прозе, да и сам иногда ими балуюсь, недаром друзья, которых у меня не много, называют меня последним на земле романтиком. Понятно, что собственные стихи я сочиняю по-английски, зато русский избрал в качестве тайнописи для моей горестной исповеди соломенного вдовца, литературные достоинства которой по-настоящему сможет оценить только русскоязычник, пусть он и отметит ряд неловкостей (типа «кровавого давления» вместо «кровяного»), неизбежных у человека, который знает язык не с младых ногтей и его чердачные тайнички ему неведомы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23