..
Голубинова привезли в градоначальство; чиновники секретной части занялись содержимым его чемоданчика. А заняться было чем: одних конвертов с подлинными документами насчитали семнадцать да еще столько же с копиями, а сверх того - образцы подписей нотариусов, старших должностных лиц полицейского ведомства, начальников военных учебных заведений, разного рода справки.
Но и это еще не все. В коробках из-под папирос лежали свинцовые и гуттаперчевые печати, оттискивать которые на сургуче или на бумаге всегда так приятно, ибо это придает обладателю казенной кругляшки много весу.
Голубинова привели к градоначальнику. Генерал, еще не старый, с жидкими светлыми волосами, зачесанными назад, и выпуклыми надбровными дугами, оглядел арестованного:
- Фамилия?
- Вы же знаете, - с ленцой ответил Голубинов.
Генерал шевельнул складками на лбу:
- А ежели по совести?
Арестованный молчал.
- Чего ты уставился? - рявкнул градоначальник, ударяя на «ты».
Голубинов скрестил руки, усмехнулся:
- В жизни не видел столь мерзкой рожи.
«Наглеца» следовало, конечно, отправить на Пантелеймоновскую, в Третье отделение. Но вот этого-то как раз и не хотелось градоначальнику: не лучше ли самим установить личность Голубинова да и опять утереть нос «голубым» зазнайкам, как совсем недавно арестом Квятковского с его планом Зимнего дворца.
Несколько дней спустя генерала обрадовали: фамилия - Мартыновский, Сергей Мартыновский, девятнадцати лет, бывший студент. Больше он ничего о себе, а равно и о своей «канцелярии» не сказал, несмотря на весьма убедительные доводы следователя.
- Изволите видеть, ваше превосходительство, - приятным тенорком говорил чиновник секретной части, показывая генералу копию паспорта на имя Квятковского, найденную в бумагах арестованного.
- Стало быть, и Мартыновский из этих?
- Точно так, ваше превосходительство. А вот-с другое. Изволите видеть - черновичок-с: метрическая выпись о бракосочетании дворянина Лысенко с дворянкой Рогатиной.
- Ну?
- Фальшивый документик, как есть фальшивый, ваше превосходительство. - Седенький чиновничек прижмурился, казалось, сейчас и замурлычет. - Я запросил адресный стол. Супруги имеют-с жительство в Саперном.
Они посмотрели друг на друга почти с умилением.
* * *
В Саперном печатали дополнительный тираж «Народной воли».
Газета итожила год минувший. А год был печально-примечательный даже для России, которой не в диво лихие годины. Чем не карал минувший семьдесят девятый! И недородом, и чумой, и детской смертностью от дифтерита, и огненным полымем, пожиравшим не только деревни, но и города. И еще тот год «обрадовал» россиян важными деяниями высших властей: было учреждено главное тюремное управление, кандальников решено было возить на Сахалин в трюмах коммерческих пароходов.
Газета открывалась статьей «По поводу казней»:
РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ, КАК ВСЕГДА, БЕССТРАШНО И БЕЗ ОГЛЯДКИ ИДУТ НА БОРЬБУ, НО ГДЕ ЖЕ ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОДДЕРЖКА? ЧЕЛОВЕК ЗА ЧЕЛОВЕКОМ ВСХОДЯТ НА ЭШАФОТ, ГЛУХО РАЗДАЮТСЯ ПОДЗЕМНЫЕ СТОНЫ ЗАМУРОВАННЫХ В КРЕПОСТЯХ И ЦЕНТРАЛАХ, ТЫСЯЧИ ЧЕЛОВЕК БЕСКОНЕЧНОЙ ВЕРЕНИЦЕЙ ТЯНУТСЯ В СИБИРЬ, МЕЗЕНЬ, КОЛУ, НАРОД В ЗЕМЛЮ ВБИВАЕТСЯ, ОБЩЕСТВО ПОДТЯГИВАЕТСЯ ЧУТЬ НЕ НА ДЫБУ, СТУДЕНЧЕСТВО ПРИВОДИТСЯ К ЗНАМЕНАТЕЛЮ НИКОЛАЕВСКИХ ВРЕМЕН… НЕ ПЕРЕЧТЕШЬ ВСЕХ ПРЕЛЕСТЕЙ. А КРУГОМ ВСЕ МОЛЧИТ И НИЧЕГО НЕ ОЩУЩАЕТ, КРОМЕ ПОСТЫДНОГО ТРЕПЕТА.
Дом десять по Саперному переулку спал. В квартире девять не спали. Полосу за полосой оттискивали, не отходили от ручного печатного станка, и в комнатах пахло, как в керосиновой лавке.
В третьем часу ночи дело было кончено, измученные типографы повалились на постели.
Соне Ивановой ничего не снилось; спала она глухим, непроницаемым сном. Но потом в ее сон вторглось что-то смутное и тревожное, и ей почудилось, будто ноги проваливаются в пустоту. И вдруг, словно бы с нее сорвали одеяло, она вскочила, слепо вскидывая руки, и тут ее с головы до пят, будто голую, ожгло холодом.
В дверь ломились яростно, звонок злобно гремел. Соня заметалась. Она искала шпильки. Шпильки были на столике, рядом с постелью, она это знала, но будто б начисто позабыла и теперь металась по комнате.
Звонок на секунду умолк, и Соня, как по приказу, тотчас нашла шпильки. Нашла и отбросила, всхлипнув от бессильной ненависти к себе, к своему дурацкому мельтешению из-за этих ненужных проклятых шпилек.
А в соседних комнатах уже слышалось поспешное движение, зажигался свет. Бух говорил что-то напряженным громким голосом. Обо всем условились заранее. У каждого были свои обязанности. Как в гарнизоне, поднятом сигнальной трубою. И все ж понадобились минуты, чтоб типографы одолели некий темный жесткий барьер.
Соня увидела Буха. От его вседневного спокойствия ничего не осталось. Она даже почувствовала, как все в нем дрожит. А он вдруг произнес совершенно ровным и вместе с тем каким-то мертвенным голосом:
- Ну, что ж ты?
Соня кинулась крушить набор, темневший ровными столбцами в своей четкой и крепкой раме. Шрифт сыпанул на пол, и этот частый, дробный град почему-то ободрил Соню. Она схватила еще влажные, весомые, пахучие газетные полосы, наотмашь хлопнула печной дверцей, чиркнула спичкой. Отбрасывая волосы, Соня еще и еще чиркала о коробок. Бумага взялась квелым неохотным огнем. Соня плеснула керосином из лампы - в печи глухо и весело ухнуло.
Но как там все заиграло, загудело и понеслось, Соня уже не слышала, потому что в прихожей резко и отрывочно треснули смит-вессоны, а за спиною, позади Сони, звонко, дребезгливо, отчаянно полетели оконные стекла.
Лубкин-Птаха, припрыгивая, махал утюгом, как в драке. Надо было выбить все стекла до единого: поутру, заметив это, ни Михайлов, ни Перовская не угодят в полицейскую засаду… Он подпрыгивал, маленький Птаха, молотил чугунным утюгом, что-то выкрикивая своим тоненьким, детским дискантом. А стекла звенели, дребезжали, взвизгивали, и в Саперном переулке зажигались беглые, суматошные огни.
Полуночный ветер хлынул в комнаты. Вздувал, как кливера, портьеры зеленого бархата, вихрил бумажные клочья и сажу, гонял пронзительный пороховой дым. Все будто сорвалось с места, каруселью, шабашем пошло.
И от этого студеного ночного ветра, от всей этой карусели, оттого, что дверь трещала под прикладами, Соне вдруг мельком, но очень отчетливо вообразилось, что она в сражении, в «деле», как говаривал ее отец, старый кавказский офицер. Да-да, она в «деле», которое разгорается не в питерском проулке, а где-то среди гор, в черной долине, и вот-вот ворвутся дикари, брызнет кровь, но теперь уж ей, Соне, ни капельки не страшно, она еще и еще подбрасывает в печь, в камин газетные полосы и плещет в пламя керосин, а в другой руке у нее смит-вессон, через минуту она будет палить в ненавистные рожи.
Дубовая парадная дверь с массивными, кованой меди запорами не поддавалась. Пристав вызвал жандармов из соседних, Надеждинских казарм. И вот уж дверь перекосилась, шатнулась, кандально брякая цепочкой, обнажая рваную белизну дерева, вывороченные винты.
Настенные часы в столовой начали отчетливый швейцарский бой. Было пять. Еще не светало. Типографы встали в ряд. Как перед расстрелом. Бух сказал:
- А теперь, братцы, сыграем в четыре руки.
Жандармы и городовые вломились. Соня Иванова не знала, успела ль она выстрелить. Наверное, успела. Что-то громадное, черное, круглое, как пушечное жерло, означилось перед нею. На нее обрушились удары, и она провалилась в это круглое черное жерло.
Они все же «сыграли», если не в четыре, то в три руки. А потом их месили сапогами, рукоятками вороненых бульдогов, прикладами. Их месили, вязали, душили… Последнего выстрела никто, кажется, не расслышал. Он слабо, как бы немощно стукнул в задней комнате, у стола с наборной кассой: маленький наборщик Лубкин-Птаха не промахнулся. Да и как промахнуться, когда в свой висок упрешь твердое, недрожащее дуло?
Глава 9 СУНДУК С ДИНАМИТОМ
Камер-лакеи, раздирая рты зевотой, лениво смахивали пыль. Полотеры с карминными пятками лунатически поплясывали на узорчатом паркете. У караульных гвардейцев слипались веки. В Зимнем дворце одни уже проснулись, другие досыпали предутренние сладостные сны.
Император только что отпустил градоначальника. Вопреки правилам, тот примчал во дворец и самолично, победительно сияя всеми морщинами, доложил его величеству о ночном происшествии в Саперном переулке. Александр обрадовался, поздравил и поблагодарил генерала.
Но теперь, сидя в кресле в своем малом кабинете, у походной койки, на которой он изредка спал, подражая спартанскому обыкновению покойного родителя, теперь, сидя в кресле и рассеянно поигрывая витым шнурком халата, Александр не радовался. Полиции помог случай. Чистый случай, и только. Как тогда, на Московско-Курской дороге. Полиции помог случай. А Третье отделение опять оплошало. В Саперном схвачены не коноводы. Вожди, закоперщики на воле, тут где-то, совсем рядом, неуловимые и вездесущие.
В малом кабинете было хорошо натоплено, но император вдруг ощутил холодное дуновение. Он оглянулся, хотя знал, что сквозняка нет. Иное было: холодное дуновение близкой и страшной опасности. Как некогда в заповедных новгородских лесах.
Он ездил туда со свитой, с балетными дивами, но на медведя ходил один. Лез по валежникам, перебирался болотами. Темный бор высокомерно гудел над ним. И вот тогда веяло зябким ощущением близкой опасности. Идешь и знаешь - где-то тут, за той ли корягою, в тех ли кустах, где-то тут притаился «хозяин»… О, без шуток, без хвастовства, Александр был отменным стрелком, ходил на медведей с пистолетом в руке и с запасным за поясом. Случалось, подходил, как дуэлянт к барьеру, и бил без промашки настоящего матерого зверя. Не то что прыщавый принц, который гостил однажды в Петергофе и подстрелил смиренного Потапыча, «сморгонского студента», как зовут егеря медведей, обученных в Сморгони. Нет, он-то бил настоящего матерого зверя.
За окнами тек свинец петербургского утра. Александр позвонил камердинеру. Пора было на прогулку.
Он вышел из Собственного подъезда. Нева ширилась, недвижно-серая. С наличников дворцовых окон щерились львиные морды. Александр - шинель с бобровым воротником, военная фуражка - шел тусклой, в наледях набережной.
Впереди мельтешил начальник охраны. Именно в этот час, час традиционного моциона, капитан Кох раздражал Александра. Дед - Павел Первый, и дядя - Александр Первый, и отец - Николай Первый - все они прогуливались запросто. Да и он сам некогда расхаживал без опаски, катался в открытой, на одного седока, модной коляске, что звались «эгоистками», и отвечал на поклоны легким прикосновением двух пальцев к козырьку фуражки с красным околышем. Так было, так не может быть. И вот впереди мельтешит Кох, а позади проворно перебирает кривыми кавалерийскими ногами ординарец Кузьма.
Во дворец император вернулся через Иорданский подъезд. Поднялся, одолевая одышку, по белой с золотом Главной лестнице, праздничной даже в ненастные утра.
Завтракая, он подумал, что шеф жандармов, апоплексический толстяк Дрентельн, уже прослышал о ночном бое в Саперном, о разгроме осиного гнезда и теперь дожидается в приемной с тем замкнутым и обиженным выражением на широком, кирпичного цвета лице с тяжелой челюстью, какое у него бывает при служебных неудачах. Что и говорить, градоначальник мазнул-таки по губам Третье отделение… На пороге кабинета император едва не столкнулся с мужиком в кожаном переднике. Мужик бухнулся на колени, будто его дубиной огрели.
- Кто такой? - спросил Александр, косясь на ординарца.
- Столяр, ваше величество, - виновато пояснил ординарец. - Замешкались, не поспели увесть, ваше величество.
- Встань, встань, братец, - кивнул император.
Он улыбнулся. Хоть и одними губами, коротко, рефлекторно, но улыбнулся. Он всегда хотел и почти всегда умел казаться un charmeur.
* * *
Краснодеревец уже несколько месяцев служил в Зимнем. Десятки раз, исполнив очередную тонкую поделку и возвращаясь в свою полуподвальную клетушку, он дивился мебелям и гобеленам, картинам и вазам, каминным часам, оружию, этим колоннам, одетым яшмою, малахитом, мрамором, этим узорчатым паркетным настилам. Пожалуй, и не сама по себе роскошь тысячи с лишком залов, покоев и комнат поражала краснодеревца, а то, как всё здесь было искусно сработано, съединено в нечто цельное, плавно сочлененное. И еще его поражала та прорва ручного труда, терпения и сметки и еще чего-то, чему названия он не знал, вложенного неизвестными ему мастерами в эти вещи. А иногда столяр думал, что было бы справедливо, «по-человечеству» пустить здешнее несметное богатство с молотка, бо-ольшие миллионы выручить да и поделить промеж бедняков.
Нынче, впрочем, направляясь к себе, краснодеревец будто ничего не примечал, ничем не любовался. Нынче поразило его совсем иное: никогда еще так близко, можно сказать, нос к носу не встречался он с царем. Видел царя на картинках, видел, живя во дворце, издали, в кругу важных господ, однажды даже видел с какой-то павой (слуги шептались, что она-то и есть настоящая хозяйка, а не хворая, дышащая на ладан царица), словом, видывал царя, но не так, как минуту назад.
Теперь, переводя дух, краснодеревец пытался вспомнить лицо императора, его улыбку; столяр точно помнил, что государь улыбнулся, однако ничегошеньки вспомнить не мог, кроме своего постыдного страха. Вот прямо-таки сплющило, и все тут. «Хорошо еще, на колена-то догадался», - думал столяр, не признаваясь себе, что вовсе не догадка, а именно этот постыдный страх бросил его на пол.
Ему вдруг захотелось выскочить вон из царских чертогов, вновь очутиться середь своих, там, где все привычно, все знакомо. Но он знал, что не убежит. Нет, не убежит, а будет ждать, ждать, ждать.
Краснодеревец ютился в подвале обок с несколькими мастеровыми и стариком жандармом. Жилось дворцовой прислуге недурно: харчилось сытно, воровалось сподручно, и не токмо самим служителям, а и городским касаткам-полюбовницам перепадали знатные гостинцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44