А голубчик наш расправит крылышки соколиные и полетит в высокие небеса! А мы плетемся маленькие и жалкие по убогой земле, по каменной стране!
Второй, с аристократическим лицом, в котором было нечто арийское, такой же здоровый и очень белокожий вдруг заорал:
– Да что это с вами, сэр Джихар? Разве пристало бойцу такое малодушное отчаяние?
Причитатель начал строить рожи, подмигивать то левым, то правым глазом, прикладывать здоровущий грязный палец к губам, а сам продолжал:
– Увы, увы нам, бесчастным, бесталанным! Увы сиротам убогим! Нас всякий норовит обидеть, а мы утрем только сопельки да поплачем тихонечко в уголку! Ничего-то мы толком не умеем, грамоте не знаем, ни которому ремеслу не обучены!
Полуспущенное резиновое чудище на моих глазах начало преображаться, будто его надували невидимые великаньи губы. Вскоре оно преобразилось в существо, очень похожее на «Демона» «Врубеля», плюнуло в причитающего молодца, взмыло вверх, как огромный аэростат и растворилось в жарком небе.
– Эй, – робко сказал я, – вы кто?
– Кто еще норовит сироту обидеть! – повернулся детина. Его движение напоминало движения боксера Мухаммеда Али, оно было плавным и быстрым.
– Сэр, – сказал второй детина, – вы мне чудитесь или на самом деле.
– Я тебя знаю, – сказал бывший причитатель, – Ты – Фома. Фома Неверующий. Только раньше ты был высоким, белокурым и голубоглазым, а сейчас совсем другой.
– Я не Фома, – сказал я.
– Так ты имя тоже сменил, – невозмутимо сказал причитатель. А я по-прежнему Жихарь.
– Простите моего друга, сэр, – сказал аристократ, – он не всегда бывает учтив. Я ношу имя, которое дал мне досточтимый рыцарь Джихар, – Яр-Тур. Мне приятно познакомиться с другом моего друга, сэр Фома. К сожалению, мы сейчас не можем преломить меч или копье в добром поединке, так как вы, я вижу, безоружны, а оружие, которое при нас недостойно столь славного джентльмена как вы. Но не печальтесь, как только представиться возможность, я удовлетворю ваши требования в честно поединке.
– Я вообще-то писатель, – сказал я неуверенно.
– О, Фома, теперь ты умеешь слагать новеллы и устареллы, – сказал Жихарь. – Это нам кстати, если встретим Проппа, ты ему расскажешь. Но как ты здесь очутился?
– Ведьма забросила, – сказал я честно.
Как ни странно, здоровяков эта версия вполне удовлетворила. Они отнесли ко мне с пониманием и участием, предложив следовать с ними вместе, чтоб выбраться из этих безлюдных мест. И на первом же привале завалили вопросами. Яр-Тур спрашивал высокопарно и учтиво, как герой древних рыцарских романов, а Жихарь задавал вопросы с истинно русской прямотой, не забывая украшать свою речь смачными выражениями.
Как ни странно, но рассказ о двадцатом веке их не удивил, они там уже побывали и вынесли впечатления нелестные. О чем и поведал мне Жихарь, выразительно похлопывая себя ментовской дубинкой по ладони. А вот моя фраза, брошенная чисто механически, о том, что наш век – век фанты, сникерсов и памперсов, их заинтересовала. Как мог, я объяснил что такое сникерсы и фанта, проводя аналогии с напитками яствами прошлых веков. Но в толковании памперсов запутался.
Неожиданно Жихарь прервал мое бормотание.
– Я понял, – сказал он, – в нашей деревне вместо них применяют квашню с опарой.
Теперь не понял я, и богатырь охотно стал разъяснять:
– Порой рождается ребенок, от которого не хотелось бы иметь потомства. Дурак набитый или круглый, урод постоянный или намеренный. Ну, не убивать же, хоть и тварь, но невинная. Вот бабки и сажают младенца мужицка пола в квашню на пару часов каждый день. От там попой угреется, ему хорошо, не хнычет. А все хозяйство его в опаре преет. И через некоторое время он уже этим хозяйством по бабьей части орудовать не сможет, когда вырастет конечно. И сам жив, к работе пригоден. А у вас вишь как выдумали, вроде переносной квашни с опарой.
– Удивительные вещи вы рассказываете, сэр Джихар, – вступил в беседу Яр-Тур. – Там, где жил я, уродов отдавали в балаган, где им это самое место прижигали раскаленными щипцами. У вас, несомненно, относились к бедным уродам более добро. А вот дураков у нас не трогали, так как из них всегда получаются хорошие дипломаты.
– Что да, то да, – не удержался я. – У нас с дураками так же: их или в чиновники определяют, или в политику. Даже термин Дума возник по принципу антонима.
– Антоним, уважаемый сэр Фома, это что-то вроде Демона напыщенного? – спросил рыцарь. – Такого, у которого вместо костей вид один, когда он кровью нальется, только уши костяные.
– Пожалуй, – сказал я, напряженно думая, кого или что он имеет ввиду.
Мои повествования о черных и рыжих котах, об Ыдыке Бе, об Елене Ароновне и прочих чудесах богатыри восприняли спокойно. Чем, чем, а чудесами их, видимо, удивить было трудно. Мир, в котором они жили, сам по себе был чудесен, как бывают чудесными любые юные миры. Миры, которые человек еще не успел перестроить по своему образу и подобию, превратив в коммуналку с удобствами в порядке живой очереди.
– Не знаю насчет этого Ыдыке, а Черный Бес и ведьмы – существа привычные, – сказал Жихарь. – Против них хорошо помогают закаленный в козлиной крови меч и чеснок. А верить им нельзя, все то, что они для вас сделают, против тебя же и обернется.
– Сэр Фома, – сказал Яр-Тур, – в моей стране тоже много нечистой силы. Достойный рыцарь не должен поддаваться их козням. Не знаю насчет чеснока, но хорошая щепоть канзасского перца в их очи надолго отучает сих неправедных созданий от козней.
– Я расскажу тебе одну новеллу, – сказал Жихарь, – глядишь она тебе пригодится в твоей странной и трудной жизни.
Где-то в пространстве стоит алмазная скала. Гигантская. Невозможно описать, какая большая. Раз в тысячелетие прилетает на скалу ворон и точит об нее свой клюв. Когда он сотрет клювом всю скалу – пройдет одна секунда вечности.

***

Ворон, который был и вороной тоже, долго думал: влететь в город или войти?
Он представил, как входит, переступает лапами по вязкому снегу, останавливается на переходах, пропуская угрюмые машины, как идет по серому городу, вызывая недоуменные взгляды прохожих, как бездельники пристраиваются за ним, норовя выдернуть из хвоста вороненое перо, как хамеют, наливаясь наглостью, как растет их толпа, толпа сытых, в импортных кожаных куртках с пустыми стекляшками глаз, как пьяный выкрикивает что-то гадкое, и толпа бросается на ворона, чтобы втоптать его в серое месиво снега и грязи, смешать с обыденностью, обезличить…
Ворон, который был и вороной, решил влететь в город.
Он представил, как летит среди голых сырых сучьев спящих деревьев, между серыми стенами домов, вдоль серых улиц, над угрюмыми машинами, рыгающими в воздух бензиновым перегаром, летит над однообразной чередой прохожих и бездельников, которые смотрят только вниз, под ноги, и никогда не поднимут взгляд вверх, в небо, в беспредельную глубину мира и Космоса, которая их пугает, представил, как в чьем-то заброшенном парке он сядет среди других ворон и будет высматривать в сером месиве грязного снега кусочки съестного, выброшенного людьми, как подлетит к заплесневелой корке, толкаясь и каркая, отпихивая балованных голубей и бессовестных шалопаев-воробьев, увидит, как какая-то старуха потянется к этой же корке, отмахиваясь от возмущенных птиц кривой клюкой и шамкая беззубым ртом своим, как поскользнется старая на сером крошеве снега и грязи и упадет в слизь городских отходов, а птицы, довольно гулькая, чирикая и каркая, выхватят эту корку из-под сморщенных рук…
Ворон, который был и вороной, задумался. Он думал о добре и зле, 0 мгновении жизни и вечности, о низости и высокости странного двуногого существа, которое наивно считает себя вершиной мироздания, хотя всего-навсего есть его подножье.
Но сам давно прошел эти ступени познания себя и мира, его сверх «Я» существовало едино и множественно, он ощущал свою личность в камне и цветке, в вороне и вороне, в прошлом и будущем, а свое человеческое обличье вспоминал с трудом и без особого желания.
Город клубился где-то впереди, будучи в то же время далеко позади, сплетались вокруг него и вне его судьбы и чаяния, вечность приподнимала бархатное крыло невозможности, которая становилась возможной мгновенно в неисчерпаемой бесконечности космического сознания.
Было хорошо и чуть-чуть тревожно, как всегда бывает на пороге чистилища.
Ворон взмыл в пустоту молчания и камнем пал вниз – сквозь зло и добро, сквозь истину и ложь, сквозь крик и немоту…

***

А огромная алмазная гора ждала прикосновения его клюва. Одного прикосновения в одно тысячелетие. И тикали секунды вечности, неисчерпаемые секунды вечности…
Жихарь кончил рассказ и как-то помялся, поводил могучими плечами, сказал:
– Что-то не то я расссказал, будто твои ведьмы мне в голову нашептали слова и предложения незнакомые. Ты держись от них подальше, а то такому научат!
– Ну они меня уже научили кой-чему, – попытался я обелить соседку и котов-оборотней. – Мысли, например, читать…
– Многие маги владеют этой нехитрой наукой, – сказал Яр-Тур. – Благородному же воину не к лицу заниматься подглядыванием и подслушиванием. Чтение мыслей и просто чтение – не для рыцарей.
– А вот о чем я сейчас подумал? – заинтересовался Жихарь.
– Я воспользовался своим телепатическим уменьем. Это было чудно, так как мысли богатырей резко отличались от мыслей моих современников. Они думали то же, что и говорили, а говорили то же, что и думали.
– Ты думаешь о том, что мыли читать незачем, проще спросить – человек и так ответит.
– Ага, – сказал Жихарь. – Действительно, проще спросить, чем подслушивать. Человек же может о чем-то таком подумать, что неприлично вслух.
Как бы для доказательства он подумал о таком, что неприлично не только вслух. Я смущенно улыбнулся и сказал:
– А если бы тут женщины были?
– Да, бабы бы меня поняли неправильно. А мне сейчас не до них, пить хочется, да и пожрать не мешало бы, – сказал Жихарь.
– Я больше не буду читать мысли, – сказал я. – По крайней мере тут, у вас.
– А что, сэр, – спросил Яр-Тур, – там, откуда вы, могут думать одно, а говорить другое?
– Еще как могут!
– Я сочувствую вам, сэр Фома, в такой стране трудно и противно жить.
– Да уж! – сказал я с чувством.
В это время богатыри вдруг обрели прозрачность, смутные тени сменили местность, потом все исчезло. Я вновь был в своей квартире. Ни котов, ни арбитра не наблюдалось; в кресле вольготно сидела Елена Ароновна.
– Ну что, милок, – сказала она, – наболтался с богатырями?
– Да уж! – повторил я.
– Слушала, слушала я, о чем вы там баяли. Им еще долго брести, а поболтать они оба горазды. Хорошее время было, простое. Теперь таких, как они мало осталось.
– Да уж! – третий раз повторил я.

43. История господина Брикмана (Калининград, ИТУ-9)


«Мы ходим ночью, ходим днем,
Но никуда мы не уйдем.
Мы бьем исправно каждый час,
А вы, друзья, не бейте нас».
Загадка
С. Маршак

Не будем описывать злоключения обратного этапа. Не будем повторяться. Не будем рассказывать о карантинном отсеке и прочих препонах перехода зэка из одного лагеря в другой. Опустим описание пересыльной тюрьмы Красноярска. Не станем превращать наши зарисовки в трактат о тюрьмах. Сразу зайдем в калининградскую «Девятку» Зона строго режима номер девять.

, кивнем при входе полковнику Васильеву – все же «хозяин», пересечем пустынный плац и спустимся по закопченным ступеням в полуподвал 15-го инвалидного отряда. Только осторожно. Колония располагается в бывшем Кенигсбергском монастыре, в этом подвале был когда-то монастырский погреб, водосборные и отстойные трубы не менялись с 17-го века, так что в отряде нынче небольшое наводнение.
Ко всему притерпевшийся профессор спустился по тронутым временем каменным ступеням мрачного здания и остановился в недоумении. Под ногами, покрывая часть лестницы, весело плескалась темная жидкость. В жидкости мелькали какие-то продолговатые, проворные существа. Приглядевшись, профессор узнал обыкновенных крыс, которые бойко плавали брассом по своим крысиным делам. Прямо от затопленных ступеней начиналась временная переправа. На табуретки были положены скользкие доски, чуть выступавшие над темным разливом. Пахло от этой жидкости в точности так, как пахнет из выгребных ям. В этом не было ничего удивительного – канализация в этом районе не обновлялась с семнадцатого века и в период дождей заливала болотистый район колонии, а в первую очередь, естественно, полуподвал инвалидного отряда № 15.
Раздумья профессора прервало появление на шатких мостках фигуры высокого офицера в звании капитана. Ловко балансируя на досках, капитан сказал приветливо:
– Вы новый осужденный? Мне звонили о вашем прибытии. Я ваш начальник отряда, моя фамилия Свентицкий. Проходите, не робейте. У меня даже одноногие тут смело ходят.
Не вполне поняв репризу про одноногих, профессор отнес ее в область черного юмора странного офицера и робко ступил на шаткие мостки. Табуретки кряхтели, покачивались, но выдерживали немалый вес бармалеевского тела. Пройдя под сводчатыми потолками, Дормидон Исаакович с изумлением заметил одноногого человека, который бойко прыгал по параллельной навесной дороге в глубину барака. Одним костылем он упирался, а вторым помахивал над головой для равновесия. Профессор посмотрел на плотную спину идущего впереди капитана с уважением. Зря он отнес его реалии к юмористическим абстракциям. Начальник отряда был, видимо, четким прагматиком, смотрел на жизнь трезво.
Они дошли по понтонному мосту до кабинета капитана и дружно взгромоздились на канцелярский стол.
– Рассказывайте, – с прежней приветливостью начал беседу офицер, – какая у вас профессия, где бы вы хотели работать, в каком классе учитесь?
– А что, – осторожно спросил профессор, – у вас широкий выбор рабочих мест?
– Что вы! – радушно удивился капитан. – У нас же отряд инвалидный. Кто работает – тот только сетки вяжет, такие авоськи, видели в магазинах овощных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40