Любовные взаимоотношения явно изменились: девушка-юноша с винцом в груди то ли чудесным образом выздоровела, то ли умерла вместе со всеми остальными; во всяком случае, теперь она пылает страстью к колдуну, а может, аптекарю, которого Петворт раньше считал ее отцом. Тем временем юношу, переодетого девушкой, преследует молодая жена, или любовница, или помощница то ли аптекаря, то ли колдуна, но знает она, что это юноша, или питает противоестественную страсть к своему полу, или она на самом деле переодетый мужчина и считает его девушкой, понять невозможно.
Осколки и фрагменты, хаос и столпотворение; Петворт сидит в бархатном кресле посреди огромного зрительного зала, где из лож глядят на сцену нарядно одетые люди, и смотрит спектакль. Над ним движутся загримированные лица, блестят накладные бороды, слова на языке, которого он по-прежнему не понимает, льются загадочными каденциями, громкая музыка струится, омывая тело, как эротический душ. Оперная неразбериха как нельзя лучше отвечает той внутренней измотанности, тому угасанию речи и растворению себя в окружающем, которое всегда настигает человека в конце долгого утомительного пути. Однако мозг, даже изнемогая, все равно силится найти порядок: затерянный в саду расходящихся троп, где повествование ветвится и множится, он пытается увидеть закономерность, понять систему символов, вычленить повествование. Бесполезно: автор того, что разворачивается на сцене, презирает обычные законы вероятности, жанра и ожиданий. Невозможно понять, кто к кому вожделеет, кто из влюбленных какого пола и не переменится ли это вновь в ближайшие пять минут. Личностные границы исчезли, люди кажутся гранями Других людей. Появляется певец, который не поет. У аптекаря, а может, колдуна широкие плечи и полный рот золотых зубов; У его жены, не то любовницы, не то сподручницы – тонкая шея и мушка над правой грудью. Истинны лишь перевоплощения, сама шарада, коды, которые множатся и превращаются в контркоды. Рассудок плывет и вроде бы находит далекую комнату в большом темном городе, где из душа льется вода, а тело чувствует нежные прикосновения.
Тело чувствует нежное прикосновение.
– Вам нравится, да, нравится? – спрашивает голос. Кто-то теребит его за плечо и тянет за руку. Петворт открывает глаза: он в огромном, залитом огнями зрительном зале. Оркестровая яма пуста, партработники, генералы и декольтированные дамы встают со своих мест.
– Надеюсь, вам понравилось, они пели очень хорошо, – говорит Любиёва, держа Петворта под руку. – Разумеется, для бедного юноши всё трудно. Он спрашивает себя, мужчина ли женщина и женщина ли мужчина? И если это неразбериха, то сколько ее будет еще? Конечно, он растерян, не верит своим глазам и чувствам.
– Еще бы, – говорит Петворт.
– Но в конце концов всё прояснится, пусть и неожиданным образом, – продолжает Любиёва. – Разумеется, в опере обязательно должна быть неразбериха, и еще опер всегда немного эротичный. А сейчас, наверное, вы хотите совершить променад по фойе?
– Кто, я? – произносит Петворт, оглядываясь.
– Да, вы. – Любиёва поправляет шаль, крепко берет его под руку и встает. – Мы всегда променаемся в интерлюдии.
– Может быть, вы хотите посетить ватерклозет? – заботливо предлагает Плитплов. – Следующий акт очень длинный, я пойду с вами.
– Хотите напитка вроде шампанского? – спрашивает Любиёва. – Или, если желаете, блин? Он часто вкусный. И, может быть, увидите даму в красном платье, которая вас высматривала.
– Не думаю, что она высматривала меня, – отвечает Петворт, ковыляя следом.
– Конечно, вас, – говорит Любиёва. – Как будто мы не знаем, какой у вас излюбленный интерес.
В широком проходе публика движется к выходу; Любиёва устремляется вперед. Петворт спотыкается – о Плитплова, который исхитрился обронить программку и теперь нагнулся ее поднять.
– Мой добрый друг, – шипит Плитплов, резко выпрямляясь и хватая Петворта за рукав, – разве вы не понимаете, как глупо себя вели?
– Глупо? – переспрашивает Петворт.
– Пожалуйста, говорите тише, делайте вид, будто обсуждаете оперу, – говорит Плитплов, идя с ним рядом. – Разумеется, вы скомпрометировали всех, кто вам друг. Теперь эта девица, ваш гид, знает все. Она видит вас насквозь и, конечно, понимает, в какие отношения вы вступили сегодня днем. И с какой прелестной дамой.
– Это мое личное дело, – отвечает Петворт.
– Вы не в Кембридже, мой друг! Что такое личное дело? Вы устроили неприятности этой даме и, возможно, мне. Вы понимаете, что я больше не могу вам доверять? Так вы думаете, что в этой работе содержится проблематика самоидентификации личности? Конечно, вы правы, у вас глубокое критическое чутье. Ах, мадемуазель Любиёва, надеюсь, мы не заставили вас ждать? Мы обсуждали оперу.
– Но вы пропускаете променад, – говорил Любиёва, ведя их в фойе. – А я думаю, именно за этим люди приходят в опер. Посмотреть на других и показать себя. Наше торжественное событие, разве вы не хотите к нему присоединиться?
– Сударыня, – с поклоном отвечает Плитплов. – Ведите, вы – наш гид.
Петворт оглядывается: фойе странным образом преобразилось. Видимо, служители распахнули множество дверей, и получился коридор из зеркальных залов и бархатных переходов, кольцом опоясывающий всё здание.
По бархатно-зеркальной анфиладе чинно прохаживаются люди: партработники, военные, декольтированные дамы. Сверкают наряды, сияют манишки, пары движутся, словно в придворном танце, под музыку, еще звучащую в их ушах. Некоторые держат бокалы с искристым вином или тарелки с едой. Проходит высокопоставленный военный под руку со своей спутницей; волосы у нее уложены на затылке в тугой пучок, вырез рассекает тело, как скальпель. У обоих в руках по фунтику мороженого, увенчанному искусственной пеной.
– Говорят, когда променаешься в опере, обязательно встретишь всех знакомых, – говорит Любиёва, вливаясь в медленный круг гуляющих. Петворт идет по одну сторону от нее, Плитплов – по другую.
– И, разумеется, не всем это по вкусу, – замечает Плитплов.
– Думаю, сейчас вы хорошо узнаёте нашу страну, – говорит Любиёва. – Вы видели нашу научную жизнь с близкого расстояния. Литературную жизнь с очень близкого расстояния. Теперь вы видите нашу культурную жизнь, которую все ведут, рабочие и жены рабочих.
– Это что, рабочие и жены рабочих? – хихикает Плитплов.
– А кто же они, по-вашему? – спрашивает Любиёва.
– Аппаратчики и любовницы аппаратчиков, – улыбается Плитплов.
– Ну, они тоже рабочие, потому что работают рукою и головой, – кивает Любиёва.
– И некоторыми другими частями тела, – добавляет Плитплов. – Знаете, как у нас говорят: одни продвигаются на коленях, другие – на спине. Думаю, не так трудно отличить тех, кто движется горизонтально.
– А, понимаю, – говорит Любиёва. – Вы хотите сказать, что жены наших руководителей горизонтальны?
– Так вы признаете, это наши руководители, а не рабочие? – спрашивает Плитплов.
– Значит, вы обвиняете наших партийных работников в моральном растлении?
– Ну, мой добрый старый друг… – Плитплов внезапно протягивает Петворту руку, – желаю приятно провести последний вечер в Слаке. Боюсь, для меня он не такой приятный. Нам надо попрощаться.
– Как, неужели вы уходите? – с улыбкой спрашивает Любиёва.
– Думаю, у моей жены болит голова, она не видела меня весь день, – говорит Плитплов. – К тому же вы знаете, что я встал очень рано, чтобы закончить дела, попасть на вашу лекцию и пообедать с вами. Этот день не был днем удовольствий, но я старался выполнить свой долг. Теперь я знаю, что у вас есть гид, которая за вами присматривает. Надеюсь, вы будете осторожны в путешествии через лес.
– Простите, если что не так, – отвечает Петворт. – Надеюсь, мы увидимся, когда я вернусь в Слаку.
– Не думаю, – произносит Плитплов. – У меня много дел по всей стране.
– У товарища Петвурта тоже, – вставляет Любиёва.
– Тогда я прощаюсь. И, пожалуйста, будьте осторожны. Вы не всегда осмотрительны. А когда вернетесь в Англию, пожалуйста, передайте мой пламенный привет вашей Лотти. Вы знаете, как я к ней привязан. Скажите, что я здоров, если не считать головных болей. И что я добился успеха, несмотря на мелочный критицизм врагов. Может быть, она что-нибудь мне передала, когда вы ей звонили?
– Нет, – отвечает Петворт.
– Ах да, ваш сегодняшний телефонный звонок! – восклицает Любиёва. – Всё хорошо? Надеюсь, вы не забыли важную вещь, которую я вам устроила?
– Нет, не забыл, – говорит Петворт, – просто не смог позвонить.
– Не смогли?! – Любиёва резко останавливается.
– Да. Я опоздал всего на несколько секунд, но меня отказались соединить.
В большом зеркальном коридоре, под сверкающими люстрами, Любиёва останавливается и смотрит на Петворта в упор. Пары, следовавшие за ними, пятятся; кто-то роняет бокал.
– Ой, правда? Какая жалость! – сердито восклицает Любиёва. – Мое сердце облилось кровью, на вас глядя! Да, очень трудно уйти с лекции в двенадцать и попасть в гостиницу к шести!
– Так вы не разговаривали со своей Лотти? – спрашивает Плитплов.
– Вы провели полдня с писательницей и не успели позвонить жене? – говорит Любиёва. – Что она теперь думает? О чем себя гадает?
Пары, застопоренные в церемонном движении, с любопытством слушают перебранку: партийные работники, генералы и маршалы ВВС, вьетнамский посол в синем рабочем комбинезоне, со своей свитой; советская послица в диадеме, со своей.
– Я позвоню ей завтра, – отвечает Петворт. – Вряд ли тревожится.
– Завтра вы ей не позвоните, – возражает Любиёва. – Завтра мы уезжаем в Глит, очень рано. А оттуда разговор с Западом надо заказывать, наверное, за неделю. И не думайте, что я буду этим заниматься. Я старалась для вас, Петвурт, а вы вот что устроили.
Растерянный, дезориентированный Петворт смотрит на гротескный круг заинтригованных официальных лиц, и некоторые кажутся ему знакомыми. Если это неразбериха, то непонятно, сколько их еще впереди; он не верит глазам и чувствам. Люстры сверкают, и даже потолок – зеркальный: там Петворт стоит на голове. Подняв глаза, Петворт видит, что его обнимает что-то алое; чьи-то губы касаются его щеки.
– Энгус, милый, как замечательно! – восклицает Баджи Стедимен, в длинном бархатном платье, накидке и диадеме. – Вам нравится опера? Вы рады, что я тоже здесь?
– Ой, Баджи, – говорит Петворт.
– Петвурт, Петвурт, – качает головой Любиёва. – Еще дама! Я не думала, что такое возможно.
– Кто ваша очаровательная приятельница? – спрашивает Баджи. – Познакомьтесь с моим кавалером.
Вперед выступает лысый толстячок в поношенном смокинге, с сигарой в руке.
– О, профессорим Петворт и его переводчица! – восклицает он. – Очень строгая дама, ха, я так думаю.
– Добрый вечер, господин Танкич, – говорит Петворт.
– Феликс сегодня занят, – объясняет Баджи, – и я, стремясь в оперу, позволила другому меня увлечь.
Танкич игриво ухмыляется и приветственно поднимает сигару.
– Вы нас не выдадите? – говорит он. – Маленькое любовное свидание.
– И дорогой мистер Плитплов! – кричит Баджи. – Мой второй любимый гость!
– О, мы где-то встречались? – спрашивает Плитплов, украдкой пятясь в толпу.
– Только вчера вечером на моей попойке, – говорит Баджи. – Странно, как в опере всегда встречаешь знакомых.
– Кто это? – шепчет Любиёва. – Кто ваша приятельница?
– Шептаться невежливо, – говорит Баджи Стедимен. – Идемте в нашу ложу. Мы пьем шампанское.
– Не думаю, что нас там ждут, – отвечает Любиёва.
– В официальной ложе ждут всех. – Танкич приподнимает бархатную портьеру: за ней красный полумрак ложи и яркие
огни зрительного зала.-
– А потом мы едем в стрип-клуб, – говорит Баджи. – Ты должен поехать с нами, Энгус. Я бы хотела привести тебя туда и раздеть. О, познакомься с моими друзьями.
В полумраке ложи сидит, держась за руки, пара.
– Федер! – восклицает профессор Ром Рум, во фраке, с улыбкой привставая из темноты. – Вам нравится опер?
– А это… – начинает Баджи.
– Мы знакомы, – отвечает Петворт. Рядом сидит, не в батике, но в открытом просвечивающем платье, белокурая магическая реалистка, писательница Катя Принцип.


8 – ТУР.

I

Ранним солнечным утром следующего дня Петворт сидит среди папоротников в тихом вестибюле гостиницы «Слака» и ждет свою переводчицу. Приготовления к отъезду пока идут гладко. Колченогий швейцар вынес из тягостных просторов номера багаж: синий чемодан, старенький портфель с лекциями и потертый пакет, который по-прежнему зовет поздороваться с «Гуд-Байз» в Хитроу. Вещи Петворт торопливо и неаккуратно сложил еще до рассвета, потом съел завтрак – тот же, что вчера и позавчера, хотя заказывал нечто совершенно другое. Он забрал паспорт у синей космоплотовской девицы, сидящей под портретами Маркса и Банко в огромном вестибюле, и надежно спрятал в карман; подписал астрономический счет, который отправится в Мунъстратуу, цену его трех мучительных ночей. Косые лучи солнца освещают пыльный воздух и красные пластиковые кресла в полупустом вестибюле, где только что сняли ставни с киоска под вывеской «ЛУТТУ». Еще он освещает старые фасады на тихой площади, по которой едет всего один розовый трамвай, и даже газетчик еще не приступил к работе. Петворт сидит и смотрит сквозь толстые стекла, высматривает большую черную машину, которая, согласно программе, должна повезти их с Любиёвой через лес, к новым лекциям, новым интеллектуальным обязанностям, к привычной повести его путешествий. Хорошо снова пуститься в путь, ясным утром нового дня оставить позади Слаку, ее неразбериху, боль, огорчения и предательства; вернуться в жизнь, которую не следовало покидать.
На углу площади выезжает из тени в свет большая черная «волга» с ухмылкой на радиаторе. Она останавливается у гостиничного подъезда. За рулем толстошеий шофер в серой рубашке, на заднем сиденье Любиёва, в том же пальто, в котором Петворт впервые ее увидел. Любиёва вылезает из «волги» и машет через стекло; Петворт встает и поднимает багаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47