– Я предпочел бы шьвеппуу, который заказал раньше.
– А, – говорит Стедимен. – А-а-а-гх. Шьвеппи, который вы заказали раньше. Сейчас я ей объясню. Эй, фролики…
– Та? – внимательно произносит официантка.
– Ми амикатог, – начинает Стедимен.
– А, до, ту амукутак, – подбадривает официантка.
– Та, ми амикатог оп даригайет ей шьвеппи, – говорит Стедимен.
– Та, дургьятап ок шьвеппуу, – подхватывает официантка.
– Ну да, вот если бы вы принесли, – говорит Стедимен.
– А, та, та, – восклицает официантка.
– Кажется, она поняла, – обращается Стедимен к Петвор-ту. – Эк оп иг ей джиннитоники, та?
– Та, – отвечает девушка. – Ок джуннутонукку.
– Ну вот, – говорит Стедимен. – Эк фролики, метто пи-кани, та?
– Метту пекану, – произносит девушка.
– Славная девочка, – замечает Стедимен, оценивающе провожая взглядом ее спину. – Поп-поп-попроворнее других. Разумеется, ей приятно, когда пытаешься болтать по-ихнему. Беда в том, что они изменили язык, вы, наверное, слышали? Отсюда мелкие затруднения.
– Да, я заметил, – говорит Петворт.
– Типично для иностранцев. Напоминает мне французскую систему парковки. Только привыкнешь ставить машину на одной стороне улицы, как у них бац! – наступает весеннее равноденствие или что еще, и будь добр парковаться на другой.
– Были языки, которые менялись в зависимости от времени года или от половой принадлежности.
– Да? – оживляется Стедимен.
– Когда мужчины и женщины называют одно и то же разными именами, – объясняет Петворт.
– Забавно, – говорит Стедимен. – Разумеется, вы в таких вещах дока. Занимаетесь фи-фи-фи…
– Да, филологией.
– Небось знаете кучу языков. Впрочем, не советую тратить время на здешний. Вы тут всего на две недели, а больше он вам не понадобится. Я здесь три года и только недавно освоил. А его бац! – и поменяли. Слава богу, английский остается таким, как есть.
– Не совсем, – замечает Петворт. – Вообще-то он меняется, и довольно быстро.
– Только не в нашей старой доброй школе, – говорит Стедимен, поправляя галстук. – В любом случае здесь перемены другие, чисто политические.
– Неужели?
– Конечно, – отвечает Стедимен. – Кучка либералов и диссидентов давит на правящие круги. Вот те и уступили в самом незначительном – в языке.
– Трудно назвать это самым незначительным, – возражает Петворт. – Измените язык, и вы измените все.
– О, они знают, что делают, – отвечает Стедимен. – Выманят радикалов из подполья, потом уберут их и скомандуют задний ход. Через пару месяцев всё будет по-старому, вот увидите. Надо бы посочувствовать, но на самом деле радуешься. Для дипломатии перемены – смерть. И вообще, мой девиз – понимай и старайся, чтоб тебя поняли.
– Значит, всё кончится ничем?
– Это жесткие люди, – говорит Стедимен, – но страной они править умеют. А, вот и напитки. Я же говорил, она принесет.
Клетчатая официантка с улыбкой ставит на стол два бокала и мисочку орешков.
– Слибоб, милочка. – Стедимен широко улыбается и кладет на тарелку несколько монет. – Пор во.
– Слубоб. – Официантка, тоже улыбаясь, прячет деньги в карман.
– Славный тут народ, – говорит Стедимен, провожая ее взглядом. – Здоровый и симпатичный. Между прочим, у здешних мужиков потрясные яйца.
– Н-да?
– Свежайшие, особенно если покупать на колхозном рынке. Кстати, вас замечательно поселили. Вши… вши… в шикарную гостиницу, – продолжает он, обводя глазами бар.
– Да, тут замечательно, – соглашается Петворт.
– Лучше не ссы… лучше не сыщешь. – Стедимен еще раз оглядывает погребок. – Хороший отель всегда можно определить по уровню девочек. Видели бы вы старых кляч в «Орбисе», куда мы селим наших гостей. Дорого тут?
– Не знаю, – отвечает Петворт. – За гостиницу платит мунъстратуу.
– Я не про номер, а про девочек. Сколько они берут?
– Не спрашивал. Я тут только на две недели.
– Ясно. Вам без надобности. – Стедимен разглядывает экзотических девиц у бара-кибитки, которые по-прежнему томно болтают ногами. – Всегда можно определить по ступням.
– По ступням?
– Они пишут цену на подошвах обуви, – поясняет Стедимен. – Гляньте.
Петворт глядит и видит, что Маркс был прав: под каждой роскошной надстройкой есть экономический базис: на каждом модном сапожке, на каждой туфельке-лодочке написаны мелом размашистые иероглифы.
– Я не взял очки, – говорит Стедимен. – Но вот та блондиночка в центре, с большой по-по-порцией виски – сколько она стоит?
– Вроде бы сорок, – отвечает Петворт, всматриваясь. Блондинка улыбается.
– Надо же, сорок, – удивляется Стедимен.
– Если это не размер ее обуви, – замечает Петворт.

– Нет, это ее цена, – говорит Стедимен. – Очень прилично для такой девочки, да еще в таком месте. Подумайте, сколько заплат… сколько заплатили бы вы в Челси.
– Да? – спрашивает Петворт. – Мне трудно судить. Никто не сказал мне обменный курс.
– A, cambio. Wechel Обменный курс (исп., нем.).

, – говорит Стедимен. – Никто вам не объяснил?
– Да.
– Ладно. Прежде всего поймите, что здесь не экономика, а ка-ка-кавардак. При всей их социалистической рационализации тут получилось примерно пять разных обменных курсов.
– Пять? – переспрашивает Петворт.
– Сумбур полный, – говорит Стедимен, потягивая коктейль. – Есть дипкурс, самый плохой, разумеется, по которому меняют нам. Есть деловой курс, съездовский курс, туристический. И есть неофициальный, это когда вас останавливаются на буль… на бульваре и предлагают купить ваши штаны. Дают в двадцать раз больше, чем в банке.
– Как-то всё запутано.
– Да, – кисло соглашается Стедимен, разглядывая девиц, – выходит, за одну и ту же девочку можно заплатить и как за порцию виски, и как за кость… как за костюм. За несколько долларов тут доступно все, что угодно. Разумеется, этих девиц надо обходить за милю. Все они секс… секс…
– Сексуальны? – предполагает Петворт.
– Сексотки. Сообщают в тайную полицию все, что узнают. Или подстраивают так, чтобы вас сфотографировали, и дальше эти снимки хранятся в досье. На случай, если захотят прижать.
– Ясно, – говорит Петворт, глядя на манящих, манерничающих, поливалентных девиц, которые, в свою очередь, смотрят на двух англичан.
– Да, – продолжает Стедимен, мрачно глядя в бокал. – Вообще-то выход, как всегда, обратиться в частное заведение.
Их тут уйма, слакцы народ пра-пра-практичный. Или в маленький ночной клуб.
– Я вообще-то не очень интересуюсь, – говорит Петворт.
– Но даже это рискованно. Говорят, некоторые здешние стриптизерки имеют звание полковника.
Девицы у бара обернулись и с любопытством разглядывают говорящих; Стедимен, подняв бокал, скорбно смотрит в их сторону.
– Боюсь, единственный раз… единственный разумный выход – воздержание, – говорит он, – если кто может. Разумеется, вы тут только на две недели. А я вот торчу в Слаке третий год. Знаете, смешно. Перед отъездом тебя подробно инструктируют. Микрофоны и стукачи, ненадежный персонал и сигареты с наркотиком. Потом показывают фильмы, очень откровенные, как красивые женщины компрометируют дипломатов. Так и показывают их голых, в постели. Первый год всего боишься. Избегаешь темных проулков, не садишься в машину без сопровождающего. На второй год немного успокаиваешься, и, слава богу, ничего не происходит. На третий год начинаешь гадать, когда же твоя очередь. Ходишь на приемы с гол-гол-голландцами, американцами и шведами, а сам гадаешь – кому свезло? И почему никто не займется тобой? Неужто твоя информация настолько никому не нужна? Или у тебя изо рта пахнет? Или Британия совсем уже не котируется?
– Ясно, – говорит Петворт.
– Ну… – Стедимен кладет на блюдечко деньги, – думаю, нам пора двигаться. Я кое-кого пригласил. А моей су-су-супруге не терпится вас увидеть.
Он берет зонт и встает, великолепный в своем костюме; проститутки у стойки смотрят и хихикают. Стедимен бросает на них последний тоскливый взгляд и проходит под занавесом, по лестнице, через вестибюль, на ночную площадь.
На площади, темной и почти безлюдной, на них сразу обрушивается дождь, несомый холодным ветром из-за Урала.
– Славная ночка. – Стедимен раскрывает зонт и озирается. – Приятно будет прогуляться. Я поставил машину в нескольких кварталах отсюда. Давайте под зонт.
Он закрывает их обоих от дождя, крепко берет Петворта под руку и тащит в боковую улочку. Маркс и Ленин, Ленин и Маркс скрипят наверху.
– Да, думаю, пройдемся туда. – Стедимен снова озирается и сворачивает в какой-то проулок, по виду – тупик.
– Мне кажется, эта улица никуда не ведет, – говорит Петворт.
– О да, – отвечает Стедимен.
– Похоже на тупик, – замечает Петворт.
Они и впрямь в тупике, который кончается запертым магазинчиком. В витрине – одинокая банка маринованной свеклы, над входом – мигающая неоновая вывеска «ШТУК».
– Теперь, если не возражаете, зайдем в подворотню, – говорит Стедимен, таща Петворта в темноту.
– Зачем?
– Надо посик… посик… – Стедимен складывает зонт, -…посекретничать. Доставайте. Марш…
– Что-что?
– Министрати должно было дать, он при вас. Марш… марш…
– Маршрут? – догадывается Петворт. – Вы хотите посмотреть мой маршрут?
– Да, – говорит Стедимен.
– Хорошо. – Петворт достает слепо отпечатанный листок; Стедимен разворачивает его в отблесках мигающей вывески, словно человек, который пытается читать роман в свете далекого маяка.
– Зачем вам это? – спрашивает Петворт.
– Исключительно ради вашего бла-бла-блага, – отвечает Стедимен. – Моя работа приглядывать за вами в ближайшие две недели, а министрати не любит раскрывать карты. У меня фотографическая память, я бы в две минуты управился, если бы только свет не моргал.
– Здесь сказано, что меня повезут в Глит, Ногод и Провд, – говорит Петворт.
– Правда? Очень интересно. Вы знаете, что западных дипломатов не пускают в Ногод и Провд?
– Вот как?
– Вы будете отчитываться, когда вернетесь в Англию?
– По научным вопросам – да.
– Скажем, о военных в аудиториях и танках перед университетами?
– Если это затрагивает преподавание лингвистики.
– Отлично, – говорит Стедимен. – Провд, в особенности, центр лингвистического интереса. Так что, если его закроют…
– Конечно, я это упомяну, – отвечает Петворт. – Не будет особого смысла посылать туда лекторов, верно?
– Отлично, – повторяет Стедимен. – Теперь, думаю, пора возвращаться. Если нас здесь заметят, это вызовет подозрения. Моя машина возле гостиницы. Простите мне маленькую уловку, но я хотел перекинуться парой слов. Запор… запор… за порогом в этой стране только и поговоришь с толком.
– Да, наверное.
– В машине, разумеется, опасно, – продолжает Стедимен. – Раз в две недели ее забирают, как это называется, на официальное техобслуживание, так что, думаю, она прослушивается. Ну и, разумеется, у нас в ква-ква… у нас в квартире, как и в посольстве, жучки. Вообще-то нам следовало бы говорить на свежевспаханном поле, но его трудновато найти посреди города.
– А мой номер? – спрашивает Петворт. – Он тоже прослушивается?
– Наверняка в гостинице такого ранга. Разумеется, не следует относиться к этому слишком серьезно. Слышали историю про дипломата в Москве, который проверил свой номер и нашел под ковром металлическую пластину?
– Нет, а что с ним было?
– Он достал перочинный нож, отвинтил ее, и в банкетном зале этажом ниже упала люстра. Надо просто привыкнуть, иначе вообще невозможно разговаривать по-человечески.
– Мы здесь не шли, – замечает Петворт.
– Стараешься жить нормальной жизнью, – продолжает Стедимен. – Но действует на псих… на псих… на психику. Знаете, что оказалось для меня самым страшным? Невозможность поцапаться с женой. Их разведка особенно старается выявить семейный разлад. Очень трудно, мы с Ба-ба-баджи обожаем собачиться.
– Мы идем не туда, – говорит Петворт.
– Иногда мы на субботу-воскресенье вырываемся на Запад, снимаем номер и просто орем друг на друга. Отводим душу. Странно. Мы здесь не шли.
– Да. – Петворт останавливается перед высокой глухой стеной. – Мне тоже так показалось.
– Пустяки. Маленький город, везде сор… сор… сориентироваться несложно. – Стедимен цепляется зонтом за стену и начинает карабкаться вверх. – Если перелезть через нее, то окажемся на главной улице. Подсадите меня, если не сложно.
– Пожалуйста, – говорит Петворт.
– Да, мы почти у гостиницы, – объявляет Стедимен, стоя на стене. – Вот и моя машина. Цепляйтесь за зонт, я вас втащу. Ну?
– Отлично. – Петворт, упираясь локтями, выбирается на стену.
– Готовы прыгать? – спрашивает Стедимен, поднимая зонт. – Не хочется привлекать лишнее внимание.
Несколько прохожих – солдат в форме, три старухи в платках – с любопытством смотрят, как они спрыгивают в улочку, где над головами скрипят на проволоке Маркс и Ленин, Ленин и Маркс.
– Сюда. – Стедимен поднимает зонтик и уверенно сворачивает к гостинице. Его мальчишеское лицо сияет. – Знаете, я очень люблю куль… куль… культурные мероприятия. По большей части я занимаюсь нашими в тю-тю-тюрьме. Куль… куль… культура мне достается редко. Иногда приезжает писатель-другой, всё больше поэты. Эти в основном по выпивке и по бабам. Не самые лучшие гости; обычно заканчивается тем, что вытаскиваешь их с разных сомнительных квартир. А вот и моя машина. Как видите, я езжу с флажком.
Подобно самому Стедимену в его великолепном костюме, машина, стоящая под мокрыми липами в записанном собаками уголке площади, вызывает мгновенное узнавание; Петворт понимает, что она уже фигурировала в его истории. При ближайшем рассмотрении видно, что темно-коричневый «форд-кортина», сиротливо притулившийся двумя колесами на проезжей части, двумя – на тротуаре, изрядно побит жизнью. Корпус заляпан грязью, крыша в древесной трухе, шины приспущены, взгляд фар явно косит, а выхлопная труба свободно болтается рядом с дипломатическими номерами.
– Не забудьте, прослушивается, – напоминает Стедимен, осторожно приближаясь к автомобилю, как будто тот заминирован. – Ничего не говорите, пока я не включу радио. – Он складывает зонт, открывает дверцу, забирается в машину;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47